И предложила, чтобы о прошлом разговора больше не было. Граф утвердительно кивнул головой. Он успокоился, но не находил слов, хотя беспорядочный их поток подступал к губам. Удивленная такой холодной встречей, Нана решила играть ва-банк.
— Ты прав, — произнесла она, слабо улыбнувшись. — Теперь, когда мы с тобой заключили мир, давай пожмем друг другу руки и останемся друзьями.
— Как так друзьями? — пробормотал граф, вдруг встревожившись.
— Да, друзьями. Ведь я, как это ни глупо, дорожу твоим уважением… Мы с тобой объяснились начистоту и теперь, если встретимся, не будем по крайней мере отворачиваться, как два олуха.
Он жестом попытался ее остановить.
— Нет, дай мне кончить… Ни один мужчина, слышишь, ни один не смел меня упрекнуть в гадостях. Так вот, мне было очень досадно, что ты оказался первым… У каждого, миленький, есть своя гордость.
— Да не в этом дело! — бурно выкрикнул он. — Сядь, выслушай меня.
И, словно опасаясь, что она сейчас уйдет, он чуть ли не силой усадил ее на единственный имевшийся здесь стул. А сам зашагал по комнате, обуреваемый неодолимым волнением. В маленькой уборной, наглухо закрытой и залитой ярким солнечным светом, было тепло, стояла приятная, пропитанная влагой, ничем не нарушаемая тишина. Теперь, когда они оба замолчали, в комнату врывались только пронзительные рулады канарейки, похожие на дальние трели флейты.
— Послушай, — произнес он наконец, останавливаясь перед Нана. — Я пришел за тобой… Да, я хочу начать все сызнова. Ты это сама прекрасно знаешь, зачем же тогда ты со мной так говоришь?.. Отвечай! Ты согласна?
Потупив голову, Нана усердно скребла ногтем алое пятно на сидении стула. И, заметив его тревогу, решила не торопиться с ответом. Наконец подняла к нему серьезное лицо, вскинула на него свои прекрасные глаза, которым ей удалось придать печальное выражение.
— О, это невозможно, миленький. Никогда я с тобой снова не сойдусь.
— Но почему же? — пробормотал он, и лицо его исказилось от душевной муки.
— Почему?.. Да потому, черт побери… это невозможно, вот и все. Просто не желаю.
С минуту он молча и страстно глядел на нее. Потом ноги у него подкосились, и он рухнул на колени. А она со скучающим видом бросила ему только:
— Не строй из себя ребенка!
Но он строил. Упав к ногам Нана, он схватил ее за талию, сжал с силой, уткнувшись лицом ей в колени, словно желая с ней слиться. Вновь почувствовав ее, вновь ощутив эту бархатистую кожу сквозь тонкий шелк юбки, он судорожно вздрогнул; зубы его выбивали дробь, он совсем обезумел; еще сильнее, до боли, он прижался к ее ногам, как будто желая стать с ней единым существом. Дряхлый стул затрещал. Страстные рыдания глохли под этим низким потолком, в этом кисленьком воздухе, пропитанном ароматом духов.
— Ну и что? — спросила Нана, даже не пошевелившись. — Ничего ты этим не добьешься. Нельзя и нельзя… Господи боже, какой же ты все-таки еще молодой!
Граф успокоился. Но не встал с колен, не разжал объятий и произнес задыхающимся голосом:
— Хоть выслушай, что я хочу тебе предложить. Я уже присмотрел один особняк недалеко от парка Монсо. Я выполню все, что ты захочешь. Чтобы владеть тобою безраздельно, я отдам все состояние, озолочу тебя, но при одном условии, безраздельно, слышишь, безраздельно! И если ты согласишься быть только моей, у тебя будут экипажи, бриллианты, туалеты, я хочу, чтобы ты была всех красивее, всех богаче…
При каждом новом предложении графа Нана отрицательно качала головой с великолепной неприступностью. Но так как он упорствовал, предлагал положить на ее имя в банк деньги, сам уж не зная, что еще бросить к ее ногам, Нана произнесла, как бы теряя терпение:
— Ну, хватит меня теребить! Я девушка добрая, согласилась тебя повидать, раз ты уж совсем разболелся с горя; но теперь, дружок, хватит… Дай мне встать. Надоело.
Она высвободилась из его объятий. И, выпрямившись во весь рост, произнесла:
— Нет, нет и нет. Не хочу!
Он тяжело поднялся, без сил рухнул на стул, откинулся на спинку и закрыл ладонями лицо. Теперь по комнате ходила Нана. С минуту она молча оглядывала заляпанные обои, туалетный столик, покрытый слоем жирной грязи, всю эту омерзительную засаленную нору, залитую бледным ноябрьским солнцем. Потом остановилась перед графом, приосанилась и заговорила спокойным тоном:
— Странно все-таки, почему это богатые люди воображают, будто могут все за свои деньги купить? Ну, а если я не хочу?.. Плевать мне на твои подарки. Хоть весь Париж мне преподнеси, все равно скажу нет и нет… Сам видишь, здесь не особенно чисто. Так вот, если бы мне было с тобой приятно жить, все тут мне бы милым показалось; а если сердце молчит, так и в твоих палатах со скуки сдохнешь… Деньги! Были, барбосик, и у меня в свое время денежки! Только, видишь ли, топчу я деньги-то! Плюю я на них!
И она скорчила гримаску отвращения. Потом, снова заговорив о чувствах, прибавила меланхолическим тоном:
— Есть тут одно, что подороже всех твоих денег… Вот если бы выполнили мое желание…
Он медленно поднял голову, в глазах его зажглась надежда.
— Да только ты не можешь мне помочь, — продолжала она, — не от тебя это зависит, потому только я об этом и сказала, все равно, раз уж ты здесь… я бы хотела получить роль порядочной женщины в этой их штуковине.
— Какой порядочной женщины? — оторопело пробормотал граф.
— Да их герцогини Элен!.. Стану я им играть Джеральдину, как бы не так! Роль ничтожная, всего одна сцена, и то не бог весть что! Впрочем, не в том даже дело. Хватит с меня разных кокоток. Кокотки да кокотки, скоро будут говорить, что, кроме кокоток, у меня и в голове ничего нет. В конце концов это даже обидно, я их насквозь вижу, они считают, что я, мол, плохо воспитана… Ну так, душенька, они просчитались. Если уж я захочу играть светскую даму, шику у меня будет хоть отбавляй! Посмотри-ка сам.
И Нана отступила к окну, потом двинулась к графу, гордо выпятив грудь, мелко семеня ногами, ступая осторожно, как разжиревшая курица, которая боится замочить лапки. А он следил за ней глазами, в которых еще стояли слезы, ошеломленный тем, что в его боль неожиданно ворвалась эта комедийная сценка. С минуту Нана прохаживалась по комнате, желая показать себя во всем блеске, тонко улыбалась, хлопала веками, покачивала бедрами, шуршала юбками и, наконец остановившись перед графом, спросила:
— Ну как? Надеюсь, получается?
— Превосходно, — с трудом выдавил он, все еще ошеломленный, с помутившимся взглядом.
— Говорю тебе, что сыграть порядочную женщину мне ничего не стоит! Я дома несколько раз пробовала, так вот, душенька, ни у одной из них нет таких повадок, чтобы сразу чувствовалось — вот она, настоящая герцогиня, которая на всех плюет! Ты заметил, как я, проходя мимо, тебя лорнировала? Этому научиться нельзя, это уж от бога… Так вот что, я хочу играть порядочную женщину, просто мечтаю об этом, просто заболела. Мне эта роль вот как нужна, слышишь?
Нана говорила теперь серьезным, твердым тоном, и видно было, что она действительно взволнована, действительно страдает от дурацкого своего каприза. Мюффа, весь еще под впечатлением ее отказа, слушал, ровно ничего не понимая. Воцарилось молчание. Даже полет мухи не нарушал мертвой тишины пустынного здания.
— Молчишь? Так вот ты должен выхлопотать мне эту роль, — вдруг отчеканила она.
Граф застыл от изумления. Потом в отчаянии развел руками.
— Но это невозможно. Ты сама сказала, что это от меня не зависит.
Она прервала его презрительным пожатием плеч.
— Сейчас спустишься и скажешь Борденаву, что ты хочешь, чтобы эту роль поручили мне… Не строй из себя невинность! Борденаву нужны деньги. Ну так вот, дай ему денег в долг, раз у тебя их хватает, чтобы выбрасывать зря.
И так как он все еще сопротивлялся, она рассердилась:
— Отлично, я все понимаю, все: ты боишься разгневать Розу!.. Я ведь о ней молчала, о Розе, когда ты тут на полу валялся и хныкал; а я ведь многое могла бы сказать… Да, да, если мужчина клянется, что до гроба будет любить женщину, он назавтра не побежит к первой встречной. Не беспокойся, рана еще не зажила, я все помню!.. Впрочем, дружок, мне на миньоновские объедки даже глядеть противно! Прежде чем тут дурака ломать, на колени становиться, ты бы лучше порвал со всей этой сволочью!
Граф даже вскрикнул от негодования и сумел ввернуть фразу:
— Плевать мне на Розу, я ее хоть сейчас брошу.
Успокоившись насчет этого пункта, Нана продолжала:
— Что ж тогда тебя смущает? Борденав все-таки здесь главный. Ты мне скажешь, что, кроме Борденава, есть еще Фошри…
Последние слова Нана с умыслом растянула, ибо коснулась самого щекотливого вопроса. Мюффа, потупив взор, молчал. Он продолжал пребывать в добровольном неведении относительно ухаживаний Фошри за графиней, успокаивал себя, надеялся, что ошибся в ту ужасную ночь, которую провел под воротами на улице Тетбу. Но он питал к журналисту отвращение, затаил против него глухую злобу.
— Ведь не съест тебя Фошри, в самом деле! — повторила Нана, стараясь прощупать почву, чтобы узнать, как теперь ладят между собой муж и любовник. — С Фошри нетрудно договориться. Поверь мне, он вовсе не плохой малый. Значит, решено? Скажи ему, что это, мол, для Нана.
Но даже мысль о подобном демарше возмутила графа.
— Нет, нет, ни за что! — выкрикнул он.
Нана ждала. С губ ее чуть было не сорвалось: «Тебе Фошри ни в чем не откажет», — но она сама почувствовала, что в качестве решающего аргумента это было чересчур сильно. Она только улыбнулась, и эта странная улыбка заменила невысказанные вслух слова. Мюффа, вскинувший было на нее взгляд, быстро потупился, бледный, сконфуженный.
— Не очень-то ты любезен, — вздохнула она.
— Не могу, — тоскливо произнес он. — Все, что угодно, только не это, любовь моя, прошу тебя!
Тут Нана перешла от споров к действию. Маленькими своими ручками она запрокинула голову графа, потом, нагнувшись, прижала в долгом поцелуе свои губы к его губам. По телу его прошел трепет, он дрожал как в ознобе, чувствуя прикосновение Нана; закрыв глаза, он упивался этим поцелуем. Нана выпрямилась.