красном шнурочке между грудей; только всем женщинам, у которых нет мужа, а с мужчинами они водятся, не миновать ада, так уж от века заведено. В ее памяти всплывали обрывки катехизиса… Ох, если бы знать наверняка! Но в том-то и беда, что никто ничего не знает, — поди-ка получи с того света весточку; а может быть, попы врут, тогда просто глупо себя в чем-либо ограничивать. Однако при этих словах Нана набожно поцеловала образок, весь теплый от соприкосновения с ее кожей, как бы надеясь заклясть себя против смерти, одна мысль о которой наполняла ее леденящим ужасом.
Пришлось графу Мюффа провожать ее в туалетную комнату; она дрожала при мысли остаться одной хоть на минуту, пусть даже дверь в спальню открыта настежь. Граф снова улегся в постель, а Нана еще бродила, заглядывая во все углы, содрогаясь от каждого шороха. Дойдя до зеркала, она вдруг остановилась, забывшись, как прежде, в созерцании своей наготы. Но вид бедер, ляжек, груди лишь удесятерил ее страхи.
Она поднесла обе руки к лицу и стала неторопливо ощупывать черепные кости.
— Вот-то страшилищем будешь, когда помрешь! — проговорила Нана.
И втянула щеки, выкатила глаза, выставила подбородок, чтобы посмотреть, какой она будет. Потом, повернув к графу свою искаженную физиономию, пояснила:
— Посмотри-ка, какое у меня личико маленькое-маленькое сделается.
Тут граф рассердился:
— Не сходи с ума, иди ложись.
Вдруг Нана привиделась ему в могильном рве, изглоданная вековым сном; и, сложив руки, он невольно забормотал молитву. С некоторых пор религия снова взяла над ним свою былую власть: приступы набожности накатывали теперь на него ежедневно, обрушивались с яростью апоплексического удара, и после них он ходил как ошалелый. Хрустя пальцами, он без конца твердил и твердил лишь одно слово: «Господи… Господи… Господи». То был крик бессилья, крик сознания собственной греховности, против которой он ничего не мог поделать, хотя наверняка знал, что осужден на вечные муки. Когда Нана подошла к постели, граф лежал, натянув до шеи одеяло, с суровым лицом, судорожно вцепившись ногтями себе в грудь, устремив глаза ввысь, словно ища взором небеса. И Нана опять залилась слезами, они обнялись и, лежа в объятиях друг друга, сами не зная почему, щелкали зубами, скатываясь на самое дно своей нелепой одержимости. Им уже не раз доводилось переживать такие ночи. Только на сей раз это было уж совсем глупо, заявила Нана, когда страхи улеглись. Она подозревала, что Роза Миньон переслала графу то знаменитое письмо, и стала осторожно его расспрашивать. Но оказалось, письмо тут ни при чем, просто на него вдруг нашел страх; он не догадывался, что уже давно стал рогоносцем.
Граф Мюффа снова исчез на два дня, а на третий явился рано утром в неурочный час. Он был бледен как мертвец, веки опухли и покраснели, он весь дрожал, еще не успокоившись после тяжелой внутренней борьбы. Однако Зоя, тоже растерянная, не заметила его состояния. Она бросилась ему навстречу, она крикнула:
— Ох, сударь, идите скорее! Мадам чуть не померла вчера вечером!
И на его вопросы пояснила:
— Просто и не поверите… Выкидыш, сударь!..
Оказалось, Нана была на четвертом месяце беременности. Поначалу она считала, что ей просто неможется, даже сам доктор Бутарель сомневался. Потом, когда он высказался на сей счет вполне недвусмысленно, Нана совсем приуныла, решив любой ценой скрыть ото всех свое состояние. Нервические ее страхи, припадки черной меланхолии объяснялись отчасти этим обстоятельством, о котором она упорно молчала, — так таит про себя свою тайну девушка-мать, боясь будущего позора. То, что произошло, казалось Нана чем-то смехотворным, чем-то таким, что унизит ее и послужит темой для всеобщих шуток. Словом, скверная история, вот уж действительно не повезло! Угораздило же ее попасться, когда она думала, что с этим навсегда покончено. И она жила в состоянии непрерывного изумления, как будто был нанесен ущерб ее женской сути; значит, от этого получаются дети, даже когда не хочешь и вовсе не для того занимаешься этим с мужчинами? Она кляла природу, тяготы материнства, возникавшего из любовных утех, эту новую жизнь, зачатую среди смертей, которые она сеяла вокруг себя. Значит, нельзя располагать собой как вздумается, не рискуя попасть в неприятную историю? А главное, откуда он взялся, этот малыш? На это она ответить не умела. Ах ты боже мой, неужели тот, кто его сделал, не мог сообразить оставить его при себе, — ведь никому младенец не нужен, всем он будет помехой и вряд ли его ждет в жизни так уж много счастья!
А Зоя тем временем рассказывала графу о катастрофе.
— В четыре часа у мадам начались колики. Когда я вошла в туалетную комнату, потому что она там слишком долго задержалась, она лежала без чувств на полу. Да, сударь, на полу, в целой луже крови, будто ее зарезали. Тогда я сразу смекнула, в чем дело. Я совсем взбеленилась, мадам могла бы мне поведать свое горе… Слава богу, у нас сидел господин Жорж. Он помог мне перенести ее в спальню, но когда услышал, что случился выкидыш, сам чуть не сомлел… Ну и наволновалась же я со вчерашнего дня!
И в самом деле, весь особняк, казалось, перевернули вверх дном. Слуги как оглашенные носились вниз и вверх по лестнице и по комнатам. Жорж всю ночь просидел в кресле в гостиной. Ему-то и пришлось осведомлять о происшествии друзей мадам, когда они, как обычно, сошлись к обеду. Краска так и не вернулась на его ланиты, и рассказывал он о нездоровье Нана с трагически-ошалелым видом. Пришли Штейнер, Ла Фалуаз, Филипп и еще несколько господ. С первых же слов они восклицали: «Быть не может! Да это просто смешно!» Потом с серьезной миной поглядывали на двери спальни, досадливо покачивая головой, уже не находя тут ничего смешного. До самой полуночи с десяток мужчин тихонько беседовали у камина, и каждый прикидывал в уме, уж не он ли отец. Они чуть ли не извинялись друг перед другом, краснея, как краснеет человек, допустивший промашку. Потом пожимали плечами: мне-то, мол, какое дело, сама виновата; ну и Нана, вот озорница, кто бы мог подумать, что она устроит им такой сюрприз! И они поочередно покидали особняк, ступая на цыпочках, точно в комнате лежит покойник и смех поэтому неуместен.
— А вы все-таки подымитесь к ней, сударь, — посоветовала Зоя. — Мадам теперь гораздо лучше, она, конечно, вас примет… Мы ждем доктора, он обещал заглянуть с утра.
Горничной удалось уговорить Жоржа отправиться к себе домой и поспать. Наверху в гостиной дежурила одна лишь Атласка; растянувшись на диване, она курила пахитоску, уставив глаза в потолок. Среди всеобщей паники, охватившей особняк с момента происшествия, она не переставала злиться, с демонстративной холодностью пожимала плечами, не скупилась на жестокие замечания. И теперь, когда Зоя, ведя гостя в спальню мимо Атласки, в десятый раз повторила, что мадам ужасно страдала, та небрежно бросила:
— И очень хорошо, поделом ей!
Граф и Зоя удивленно оглянулись. Атласка даже не пошевелилась, по-прежнему глядя в потолок, нервически закусив пахитоску зубами.
— Очень красиво с вашей стороны так говорить! — огрызнулась Зоя.
Но Атласка, резким движением приподнявшись на кушетке, окинула графа свирепым взглядом и снова бросила ему прямо в лицо полюбившуюся ей фразу:
— И очень хорошо, поделом ей!
Улегшись, она с равнодушным видом выпустила тоненькую струйку дыма, как бы говоря, что лично она умывает руки. Нет, это уж чересчур глупо!
Зоя тем временем ввела Мюффа в спальню. В безмолвной, дышавшей теплом спальне плыл легкий запах эфира, и даже глухой стук экипажей, изредка проезжавших по аллее Вийе, не нарушал глубокой тишины. Нана, без кровинки в лице, лежала, откинувшись на подушки, но не спала, вперив в пространство широко открытые задумчивые глаза. Увидев графа, она не пошевелилась, однако улыбнулась ему.
— Ах, котик, — прошептала она, растягивая слова, — я думала, что уж никогда больше тебя не увижу.
Когда он нагнулся и поцеловал ее в голову, она растрогалась, заговорила с ним о ребенке доверительным тоном, как будто именно он был отцом.
— Я просто не смела тебе признаться… Я так радовалась. Все время мечтала… так мне хотелось, чтобы он был достоин тебя. И вот всему конец… Впрочем, может, оно и к лучшему. Зачем я буду осложнять твою жизнь!
А он, удивленный этим нежданным-негаданным отцовством, пробормотал что-то в ответ. Потом взял стул, сел возле больной и оперся локтем о край постели. Только тут молодая женщина заметила его растерянное лицо, налитые кровью глаза, судорожно дергавшиеся губы.
— Что случилось? — спросила она. — Уж не болен ли и ты тоже?
— Нет, — с трудом выдавил он.
Нана кинула на него проницательный взгляд. Потом движением руки отослала Зою, которая замешкалась в спальне, переставляя пузырьки. Когда они остались вдвоем, Нана привлекла графа к себе и повторила:
— Да что с тобой, душенька?.. Ведь я вижу, у тебя глаза полны слез… Ну говори же, ты пришел что-то сообщить мне.
— Нет, нет, клянусь, — бормотал граф.
— Но голос его прерывался от горя, он совсем расчувствовался и, очутившись случайно в спальне страдалицы Нана, не выдержал, залился слезами, уткнувшись лицом в одеяло, чтобы заглушить взрыв отчаяния. Нана поняла все. Ясно, Роза Миньон решилась и послала письмо. Бурные рыдания графа сотрясали ее постель, но Нана дала ему выплакаться. Потом спросила по-матерински участливо:
— У тебя, верно, дома неприятности?
Он утвердительно кивнул головой. Нана снова помолчала, потом еле слышно спросила:
— Стало быть, ты все знаешь?
Он снова кивнул головой. И молчание, тяжелое, напряженное молчание, нависло в спальне, свидетельнице страданий. Случилось это накануне. Вернувшись домой с вечера у императрицы, граф получил письмо, адресованное Сабиной своему любовнику. После бессонной, мучительной ночи, в течение которой зрели планы отмщения, он рано утром вышел из дому, боясь уступить искушению и убить жену. Очутившись на улице, он невольно поддался чарам прелестного июньского утра, сразу забыл свои кровавые планы и побрел к Нана, как и всегда в тяжелые минуты жизни. Здесь только он дал волю своему горю, зная, что его утешат, и находя в этом какую-то малодушную радость.