екая ее сплетнями и глупейшими историями. Все эти дамы прямо обожали его. Однако на сей раз дело шло не о пустяках.
Мюффа удалился очень взволнованный. Сейчас, при виде Нана, такой слабенькой, он совсем расчувствовался. Когда он подошел уже к двери, Нана жестом подозвала его, подставила для поцелуя лоб и вполголоса произнесла шутливо, но с угрозой:
— Помни, я тебе сама разрешила… Возвращайся к жене или больше ни-ни, я рассержусь!
Графиня Сабина настаивала, чтобы брачный контракт Эстеллы был подписан именно во вторник, желая одновременно отпраздновать окончание отделки их особняка, где, впрочем, еще не успела как следует просохнуть краска… Приглашения получили пятьсот человек из самых различных кругов общества. Во вторник утром обойщики еще вешали драпировки; и даже вечером, когда уже начали зажигать люстры, архитектор, от которого ни на шаг не отходила увлеченная приготовлениями графиня, спешно отдавал последние приказания.
Обычно праздники, устраиваемые поздней весной, полны кроткого очарования. Стоял теплый июньский вечер, можно было открыть обе двери большой гостиной и при желании продолжать танцы на дорожках сада. Гости, которых встречала у дверей чета Мюффа, в первую минуту не могли опомниться от удивления. Особенно те, кто помнил еще бывшую гостиную, где реял, леденя все живое, дух покойной графини Мюффа, — старинную гостиную, суровую, словно храм, с ее массивной мебелью красного дерева в стиле ампир, с ее желтыми плюшевыми драпировками, с позеленевшим и вечно влажным от сырости потолком. А теперь с первых же шагов гости попадали в вестибюль, где в блеске высоких канделябров переливалась многоцветная мозаика, оправленная в золото, а вдоль мраморной лестницы шли перила тонкой чеканки. Дальше сияла зала, обитая рытым бархатом до самого плафона работы Буше, приобретенного архитектором за сто тысяч франков при распродаже имущества замка Дампьер. Свет люстр с хрустальными подвесками играл в роскошных зеркалах и на дорогой мебели. Казалось, кушетка Сабины, обтянутая алым атласом, звавшая к неге наперекор суровости прежнего салона, чудовищно разрослась, заполонила все разом, и вместе с ней распространилась по всему особняку сладострастная истома, жажда острых наслаждений, особенно жгучая, как и все запоздалые страсти.
Танцы уже начались. Оркестр, расположившийся в саду перед распахнутым окном, играл вальс, и плавный его ритм становился под открытым небом еще легче, еще воздушнее. Да и сам сад, казалось, стал просторнее, весь окутанный прозрачною тенью, весь в огненных точках зажженных венецианских фонариков; а на краю лужайки разбили пурпуровый шатер и устроили там буфет. Вальс, как раз тот самый, залихватский вальс из «Белокурой Венеры», звучавший шаловливо и чуть нескромно, проникал в окна старинного особняка неудержимой волною звуков, согревая живым своим трепетом даже старые стены. Казалось, что с улицы вдруг ворвался какой-то неведомый смерч плоти и разом смел целую эпоху, почивавшую вечным сном в этом надменном жилище, развеял все прошлое рода Мюффа — столетия чести и веры, мирно дремавшие под высокими потолками.
Меж тем возле камина, на обычном своем месте, уселись в сторонке старинные друзья покойной матушки графа, сбитые с толку, чужие здесь, растерянные. Среди все возрастающей толчеи они держались маленькой стайкой. Г-жа Дюжонкуа, окончательно не узнававшая бывшего особняка, нарочно заглянула в столовую. Г-жа Шантеро не могла отвести удивленных глаз от сада, до того он показался ей огромным. Вскоре в уголке у камина послышался шепот: это дамы обменивались своими язвительными наблюдениями.
— Подумайте только, что, если бы старая графиня вернулась? — прошептала г-жа Шантеро. — Представляете себе ее появление среди этих людей! А все это золото? Весь этот шум и гам?.. Какой скандал!!
— По-моему, Сабина просто сошла с ума, — подхватила г-жа Дюжонкуа. — Вы разглядели ее при входе? Посмотрите, отсюда хорошо видно… Нацепила все свои бриллианты.
Беседующие поднялись, чтобы взглянуть на чету Мюффа. Сабина в белом платье, отделанном великолепным английским кружевом, сияла красотой молодости, и в не сходившей с ее уст веселой улыбке было что-то хмельное. Подле нее Мюффа, заметно постаревший, с бледным лицом, тоже улыбался, как всегда спокойный и величавый.
— А ведь еще недавно он был настоящим главой дома, — продолжала г-жа Шантеро, — без его разрешения скамеечки не смели внести. Да, да, она все перевернула по-своему, теперь она хозяйка… Помните, она отказывалась даже гостиную переделать? А теперь весь особняк переделала.
Но им пришлось замолчать: явилась г-жа де Шезель в сопровождении целой оравы молодых господ и сразу завосхищалась, заохала.
— Прелесть!.. очаровательно!.. бездна вкуса!
И, заметив группу у камина, издали крикнула:
— Ну, что я говорила? Ничто не сравнится с такими старыми лачугами, если их умно переделать. Сразу получается шикарно… Разве нет? Вполне в стиле великого века… Теперь Сабина смело может устраивать приемы.
Обе старые дамы снова уселись у камина и, понизив голос, стали обсуждать предстоящую свадьбу, которая у многих вызывала удивление. В эту минуту мимо прошла Эстелла в розовом шелковом платье, все такая же тощая и плоская, с невыразительным лицом девственницы. Она спокойно приняла предложение Дагне, не высказав ни радости, ни недовольства, по-прежнему невозмутимо холодная, бледная, как в те зимние вечера, когда она подбрасывала в камин поленья. Этот праздник, затеянный в ее честь, эти огни, цветы, музыка не нашли отклика в ее душе.
— Авантюрист какой-нибудь, — объявила г-жа Дюжонкуа. — Я по крайней мере его нигде не встречала.
— Тише, вот он, — шепнула г-жа Шантеро.
Дагне, заметив г-жу Югон с сыновьями, бросился к ней, предлагая провести на место; он смеялся, он расточал ей знаки самою нежного внимания, как будто не без ее помощи он был осчастливлен фортуной.
— Благодарю вас, — произнесла г-жа Югон, усаживаясь у камина. — Это издавна мой любимый уголок.
— Вы его знаете? — осведомилась г-жа Дюжонкуа, когда Дагне отошел.
— Конечно, знаю, прелестный мальчик. Жорж его ужасно любит. О, из самой почтенной семьи!
И добродушная старушка стала защищать жениха против глухой неприязни, которая явно чувствовалась в тоне ее собеседниц. Отца Дагне очень ценил Луи-Филипп, и до самой смерти он занимал должность префекта. Правда, мальчик немножко легкомысленный. Говорят, он окончательно промотался. Так или иначе, у него есть дядя, крупный землевладелец, который должен оставить ему все свое состояние. Но дамы недоверчиво покачивали головой, и г-жа Югон отчасти сдала позиции, главным образом упирая на добропорядочность семейства Дагне. Она очень устала за последнее время, жаловалась на боль в ногах. Вот уже месяц она жила в особняке на улице Ришелье, обремененная множеством дел. В ее обычной доброй материнской улыбке проглядывала грусть.
— Все равно, — решила г-жа Шантеро, — Эстелла могла рассчитывать на лучшую партию.
Проиграли ритурнель. Началась кадриль, нетанцующие отхлынули к стенам, чтобы освободить середину гостиной. Среди темных мужских фраков замелькали, закружились светлые пятна дамских платьев, под ярким светом люстр искрились драгоценные каменья, колыхались белые страусовые перья, и казалось, пышнее расцветают розы и сирень, венчавшие это колышущееся море голов. Становилось душно, резкий аромат шел от легчайшего тюля, от этого хоровода шелков и атласов, откуда выступали, сияя белизной, обнаженные женские плечи, а над ними порхали быстрые звуки кадрили. В открытые двери соседних гостиных виднелась вереница сидевших вдоль стены дам и, под взмахи веера, то появлялась, то скрывалась легкая улыбка, ярко блестели глаза, мило кривились губки. А гости все прибывали, лакей выкрикивал имена входивших, меж тем как кавалеры, стараясь пристроить после кадрили своих дам, вытягивали шеи, отыскивая глазами свободное кресло, не отпуская руки партнерши, чуть смущенной затянувшейся близостью. Особняк постепенно наполнялся, шуршали примятые юбки, кое-где на пути возникал настоящий барьер из кружев, буфиков, бантов, однако привыкшие к этой ослепляющей толчее дамы умели посторониться любезно, покорно, при всех обстоятельствах сохраняя неизменную грацию. А тем временем в глубине сада, под розоватым светом венецианских фонариков, прогуливались парочки, улизнувшие из душных покоев, призрачной тенью скользило по краю лужайки бальное платье, как бы повинуясь мелодии кадрили, которая тут, в отдалении, за деревьями, казалась особенно мягкой.
У буфета Штейнер столкнулся с Фукармоном и Ла Фалуазом, которые пришли выпить шампанского.
— Тоже мне шик! — проговорил Ла Фалуаз, разглядывая пурпурный шатер, натянутый на золоченые столбики. — Пряничный домик, нет, просто ярмарка… Как? Здорово? Именно пряничный домик!..
В последнее время Ла Фалуаз избрал себе новую роль зубоскала, этакого молодого повесы, которому все давным-давно приелось и в чьих глазах никто и ничто не заслуживает серьезного отношения.
— Вот бы подивился бедняга Вандевр, восстань он из гроба, — вздохнул Фукармон. — Помните, как он тут зверски скучал, сидя у камина. Достукался, черт побери!
— Да отстаньте вы с вашим Вандевром. Самый обыкновенный неудачник, — презрительно подхватил Ла Фалуаз. — Вот уж действительно попал пальцем в небо, — подумаешь, удивил, поджарился. Никто о нем больше и не вспоминает. Конечно, помер, погребен, тютю ваш Вандевр! Хватит!
Потом, обменявшись рукопожатием со Штейнером, продолжал:
— А вы знаете, только что приехала Нана… Ах, детки, детки, что это было за умопомрачительное зрелище! Перво-наперво расцеловалась с графиней. А когда к ней подошли молодые, она их благословила и говорит: «Смотри, Поль, если начнешь от жены бегать, я сама за тебя примусь!» Как? Значит, вы ничего не видели? Ну и шик, ну и блеск!
Штейнер и Фукармон слушали его, открыв от изумления рот. Наконец оба расхохотались. А Ла Фалуаз наслаждался собственным остроумием.
— Неужели вы поверили, что так оно и было?.. Хотя, чем черт не шутит, ведь сама Нана устроила этот брак. Она же у них ближайший член семьи.