— А что вы такой грустный? — обратился ко мне улыбчивый Армен. — В рэстаранэ… Нэльзя быть грустный! Тут нада вэселиться!
— Да я не грущу. Вам показалось..
— Тагда эще лучшей..
Они сидели в ожидании заказа, и мне было неудобно. Натянутое состояние.
— Пожалуйста, попрошу вас, налейте себе и мне. У меня слишком много вина. Я хочу вас угостить, — сказала я, может быть, не очень ловко.
— Спасиба! Какой разговор! Давайте. Выпьем… За нашу дружьбу, — сказал старший, улыбаясь и мигая Армену.
Так весь вечер я провела с новыми знакомыми. Теперь уже они угощали. Не было отбоя. И Армен приглашал. И я танцевала. А тот, старший, его звали Вазген, перемигиваясь со своей дамой, — конечно, это была не жена, — подмигивал и Армену, говорил, что он ему завидует. Армен в тон ему ухмылялся и отвечал: «У вас — своя щастья, у нас — своя щастья!»
«Щастья» продолжалось долго. Оркестр играл и играл. Армен тащил на бойкие современные танцы, которые я танцевать не умела, а точнее, не хотела. Учиться тут, по крайней мере для тесного ресторанного пятачка, нечему: скачи, кривляйся, верти бедрами, крути руками, попал не попал в такт — все равно. Так скакали рядом Гоша и Тимоша, их подруги в джинсах, вельветках, готовые вывернуться наизнанку, прыгали продавщички, которые за столом не столько ели-пили, сколько старательно, усиленно курили, словно бы затем и пришли сюда. Миленькие мордашки, девочки не москвички, а скорее всего, откуда-нибудь из области, из соседней Владимирщины, из тверской земли, они любовно осваивали вечернюю жизнь и, кажется, были счастливы.
В конце концов я устала и поняла, что надо немедленно уходить. Уйти вовремя — большое искусство. Подозвала официантку, которая опять презрительно подошла, сунула счет. В какой-то книге о правилах обслуживания и высокого тона читала, что счет должен подаваться на тарелочке, текстом вниз, тому подобное… Все это, конечно, официантка знала. Но… армяне вытаращивали глаза, удерживали мою руку, но я все-таки расплатилась, стараясь не ужасаться, что-то такое рублей пятнадцать. Но не пересчитывать же, бог с ней. Ведь у меня высокая международная награда, и я должна соответствовать ей. Я встала, попрощалась с соседями, Армен пошел провожать, рассчитывая, видимо, обо всем договориться в вестибюле. И опять под взгляды швейцаров я едва смогла отделаться от его жадных глаз, рук, сказала, что жду своих знакомых, что еще должна встретиться с друзьями, на что он, изобразив на лице мировую скорбь, в конце концов удалился, а я поднялась в номер, надела пальто, снова спустилась в вестибюль западного блока, вышла на осенний холод, в октябрьскую московскую ночь. Мне было почему-то дурно. Не от вина, не от табачного смрада, которым меня прокурили и соседи за столиком, и ненасытно курившие продавщички. Просто было дурно. Может быть, от нескончаемого одиночества, от него совсем не спас ресторан. И я вышла в эту ночь, надеясь, что на воздухе станет легче. Очень тяжело болело сердце, кружило голову. «Опять! — со страхом подумала. — Вот будет номер, если хлопнусь где-нибудь… Надо успокоиться… Надо походить, подышать глубоко». И я ходила вдоль западного лицевого блока гостиницы по мощеным цементным плиткам, напоминающим тетрадную разлиновку в клетку. Ходила от угла до угла. И мысли были сумбурные, разбросанные, словно разбегались во все стороны. Не могла их собрать, не могла сосредоточиться ни на чем. Со стороны была, наверное, похожа на сумасшедшую. А город и гостиница, связанная с ним, жили своей отчужденной и совместно-обособленной от меня жизнью. Подкатывали такси. Высаживались поздние гости. Жестикулировали иностранцы. Они как-то шумнее, чтоб не сказать развязнее наших людей. И не поймешь даже, кто здесь хозяева. Вот послышалась немецкая речь, и я даже вздрогнула: так давно уши не слышали это быстрое, гортанно-крикливое… Милиционеры, что перетаптывались у края тротуара, поглядывали на меня недоуменно. Из ресторана еще доносилась музыка. А поодаль, за освещенным многолуковичным храмом, высокая главная башня с известными миру часами, башенным боем считала время… За стеной спал кремлевский холм. Бессонно гудел машинами мост, ведущий в Замоскворечье, и плавился на ветру, горел и переливался на куполе за стеной главный, неспускаемый флаг.
Из ресторана вывалились все той же крикливой, гогочущей ордой мои невольные знакомцы. Парни в колпаках «Адидас», девчушки в шапчонках «чулок», натянутых на глаза, — они походили на поганки, кричали, искали такси. Такси не было. Тогда без церемоний они осадили какую-то длинную роскошную машину, может быть, «Чайку», толковали с шофером. Тот согласился. И вот уже ордой лезли, грузились. Девчушки орали. Гоша с Тимошей прыгали, кривлялись. Желтоусый безглазо стоял столбом, мрачно раздумывал.
— Мы ж любиться паехли! — донеслось мне.
Я дошла до низкого ограждения, края холма, на котором стояла гостиница. Дальше был глубокий обрыв, верхушки деревьев из нижнего сквера. За ним вдоль набережной, под мост потоком мчались машины. Река в неуютных берегах была серая, тяжелая. Оттуда несло холодом.
Какой-то мужчина стоял тут. Смотрел в мою сторону. Но вот к мужчине из гостиничной тени подошла женщина, той походкой, какой ходят в дубленках. На ней и была дубленка, не новая, чищеная, желтая.
— Как там, вода не замерзла? — спросила она.
— Нет, — ответил мужчина.
— Все равно… Холодно… Как-то, — сказала женщина.
— Холодно, — подтвердил мужчина.
— А вы проводите до метро? Согреетесь, — сказала она.
Мужчина помедлил, и они ушли. Милиционер в валенках с галошами прошел мимо. На полушубке хрипела рация. Взглянул. Отвернулся.
И, боже мой, какой одинокой, несчастной, не нужной никому почувствовала я себя вдруг в этот миг, с больной головой, с ломящим сердцем, с гнетущей душу тревогой. Зачем же мне все? Международная медаль… Вообще, вся моя жизнь, как будто уже истекшая… Зачем? Кому?
Гоше с Тимошей? Девочкам, которые помчались «любиться», официантке, что спокойно-нагло обсчитала и весь вечер давала мне понять, что я — деревня, молодящаяся старуха, инородное тело в храме денег, «деловых» и кабацкого «щастья». Зачем все? «Зачем?» — думала я. А сердце сжимало, сдавливало. Голова кружилась. И уже не хватало воздуха. Вот бы воды, что ли, глотнуть… Вот бы… воды..
Я захотела сесть на парапет спиной к гранитному обрыву и села. Но опять тот же милиционер подошел ко мне.
— Вы бы отошли, гражданка, — сказал он, вглядываясь в меня. — Сидеть тут нельзя. Свалитесь, убьетесь. Встаньте, пожалуйста, отойдите.
— Ну, а если… свалюсь-убьюсь… Что? — спросила я, через силу улыбаясь ему.
Он посмотрел.
— А я за вас буду в ответе.
— Вам плохо, что ли?
— Нет. Ничего. Уже проходит. Ничего..
— Вас, может, проводить? Вы из гостиницы?
— Да. Я из гостиницы. Спасибо за заботу. Не надо провожать. Сама..
Тихонько встала, пошла. Сердце болело ровнее. Пробило на башне двенадцать. Город затихал. Лишь шумел машинами мост. Спал холм за стеной. И спокойнее текла вдаль река. Да резко выносились луковицы пестрого храма со спящими в мутном небе крестами.
И ТОГДА ВДРУГ, как от чьего-то внятного гласа, я поняла: НЕТ! НЕ ЗРЯ! Ничто не бывает зря! И жизнь моя, прожитая и выстраданная, в лучшей ее части, наверное, БЫЛА НУЖНА, как тысячи тысяч других жизней, чтобы вот так спокойно засыпал этот город, стоял холм, шумел мост, текла в вечность река. И прыгали даже Гоша с Тимошей… Ведь по плану дьявола здесь должна была остаться лишь выгорелая пустыня. Лишь пустыня…
Вернулась в гостиницу, в свой номер. Разделась. Легла. Сердце болело уже тише, билось спокойнее. Но не могла уснуть, лежала, ворочалась, слушала, как засыпает гостиница. Где-то ходили и кричали. Где-то еще пили. Кто-то стучал мне в стену. Наверное, Армен. Слышались возбужденные голоса. Но постепенно и они стихли. Лишь трубили изредка водопроводные трубы и краны. Затихли и они. Я уснула. И тотчас, а может быть, не тотчас, я увидела: шел и шел куда-то во мглу, в осеннюю тьму поезд, нескончаемый эшелон, вагон за вагоном, вагон за вагоном. Он шел и шел, и вдруг с одной из его площадок спрыгнул, побежал ко мне худощавый человек в шинели. Я узнала сына! Это был он! Мой сын! Мой долгожданный! Он подбежал ко мне, и мы стояли, я вглядывалась в его лицо. Я не видела его уже пять лет! Ни разу. И вот сын стоял передо мной в шинели, в фуражке, с каким-то вещевым мешком на одном плече.
— Как ты? Как? Что? — жадно спрашивала я, глядела и радостно трепетала. Значит, жив, жив! — радость тепло заливала душу. Значит, он живой!
Что отвечал мне сын? Не помню. Вроде бы утешал, как обычно:
— Все хорошо. Ничего.
Но я чувствовала, я чувствовала, сейчас мы расстанемся. И опять надолго-надолго.
— Как ты? Как? Может быть, останешься? — вдруг пришла мне догадка. — Может быть, останешься?!
— Нет. Что ты… Вон… — кивнул на все идущий, идущий мимо в осеннюю тьму поезд… — Надо бежать! Повидались… Надо! — Он кивнул мне и вот уже бежал к эшелону, мелькнул, исчез…
Резкий звонок оборвал мой сон. Вскочила, непонимающая, в слезах. Где? Что? Кто звонит?
Верещал телефон у изголовья. Было серое утро. Едва светало. Звонила Оня.
— Мамочка! Дорогая! Я тебя разбудила? У нас уже давно утро. Светло. Мамочка! Я так по тебе соскучилась! Всю ночь не спала! Сидела. Приезжай, мама! Скорее приезжай! Вот сейчас позвонила. Не могу без тебя! Приезжай!
Вот и кончились мои московские дни. Обратно я тоже поехала поездом — еще раз погляжу Россию. Когда такое доведется снова? Был холодный и даже ледяной вечер, когда я приехала на Ярославский вокзал, нагруженная покупками и заказами, совсем недолго ждала свой поезд. Вот он подкатывает, словно бы родной, голубовато-зеленый «Урал». Носильщик довел меня до вагона. И я уже в купе в том самом вагоне без верхних полок и, похоже, поеду совсем одна. Второго пассажира не было. «Ну, что ж, — подумала, — буду читать, смотреть в окно». В Москве купила несколько книг, и «Милый друг» еще дожидался, когда я за него примусь. «Милый друг». Поезд вот-вот должен был тронуться, когда в купе по-хозяйски, шумно ввалился, даже без стука, не то чтобы парень, а молодой, здоровый мужчина до тридцати, с хорошо откормленным лицом и опасными темными глазами — не глаза разбойника, грабителя, хулигана — нет. Это просто глаза ни в чем не сомневающегося, беспредельно уверенного в себе и в своем нескончаемом благополучии человека. Следом за ним такой же высокий, з