Карандашом, по памяти, всякий день добавлял я новые и новые наброски. Папки пухли. Но я никак не мог выбрать сюжета, найти то захватывающее и единственное, что как озарение ждал.
Может быть, в своей работоспособности я превзошел всех художников, рисовавших женщину, всех Дега, Модильяни, Кустодиевых и Мессии. Периодами я просто уже смеялся над собой. Захотел объять — необъятное!
Странно при этом, что любил и хотел написать я всегда только полных, толстых и очень полных женщин. Ренуар, наверное, предвосхищал меня, а его предвосхитил Рубенс. А продолжил Энгр. Мне же хотелось идти еще дальше: писать каких-то невероятных женщин, таких, чья скрытая и страшная, по-видимому, сексуальная сила вмещалась в могучие, сверхмощные тела. Расхожая глупость: все «толстые— фригидны, им ничего не надо, их нервы заплыли жиром» — есть выдумка тоскливых, бездарных слабаков, импотентов, способных на двухминутное горение, сексуальных лодырей, что храпят уже, едва справив свою нуждишку. Знал по Наде, что полная и зрелая сто очков дает вперед любой худощавой нимфоманке, дайте только полной женщине могучего и любящего ее полноту самца. Такого, чтоб мог без устали, яростно, диким жеребцом, наслаждать, щипать, шлепать, в экстазе пороть ремнем ее ненасытные бедра, сосать ее мощную раковину-вагину, накручивать на руку ее длинные волосы и — обладать, обладать, обладать, меняя вдруг натиск оголтелого, ненасытного насильника на нежное, плавное, до кончиков спинного мозга доходящее скольжение, движение, когда эта с виду неповоротливая, розовая, белая и сладостно раздвоенная округлость будет сама плавиться и таять, рыдая и пристанывая, истекая слюной обоих своих ртов, присасываясь с нежностью пуховой молочницы и насыщая неиссякаемой энергией громадного, пышного тела.
Все это я знал, а если не знал, то чувствовал, догадывался, когда смотрел на этих неразбуженных и даже не знающих своей страшной необыкновенной силы женщин, погруженных в привычно-тоскующее бытие, полуотверженность, озлобленность и следующую за озлоблением холодность, холод, безразличие отупевших чувств.
Полные лишь немногие сами знают и ощущают свою силу и счастье. Все здесь зависит от мужа, любителя, — МУЖИКА, которые еще более редки, чем сами полные женщины. Но когда такое встречается — счастье огромной женщины и ее обладателя безгранично. Это самые счастливые пары на свете, но как мало их!
Размышление это постоянно ломило мне голову, когда я вспоминал эпизоды своей ненасыщенной, голодной жизни. Но голод ведь как раз и обостряет чувственность, и заставляет думать, и заставляет искать.
Должно быть, такое и было заповедано мне: вечный, непреходящий голод, который я очень странно пытался утолить — искал женщин, женские типы и даже не пытался знакомиться, не делал никаких шагов к сближению. Словно бы я откладывал это знакомство на будущее, словно бы забыл едкую зэковскую мудрость: «Не оставляй пайку на завтра, а… на старость!»
Часто грубая эта пошлость приходила мне в голову, когда я вспоминал эпизоды своей жизни и то, что доводилось видеть и знать. Как-то, собирая книги для своей рабочей библиотеки, — тогда я работал и деньги более-менее водились, а покупал-искал самое-самое! — я познакомился с женщиной-«книжницей». Странный сорт таких женщин встречается среди нимфоманок, девочек-«нимфеток», лесбиянок-«мужиков», поэтесс, женщин «с приветом», «с пунктиком», синих чулков, а также просто краснорожих дур, ищущих Агату Кристи и «Анжелику» и собирающих все это дерьмо в одинаковых (по цвету) переплетах. Женщина, с которой я познакомился, была недурного вида, но явно озабоченная поисками надежного мужа-книголюба, и я при знакомстве оказался просто пробным шаром: «А вдруг?» Никакого «вдруг» в таких случаях обычно не происходит. Закоренелые в своем одиночестве, в поисках тех единственных, кого давно отпустили и даже не находили никогда, мы сразу поняли ненужность нашего знакомства, однако, по инерции, оно еще продолжалось. И тут как-то, во время очередного похода за книгами на «яму», так называлась книжная толкучка за городом, у насыпи железной дороги, моя компаньонка — назову ее так — познакомила меня со своей подругой, также возымевшей желание покупать книги. Если компаньонка была фигуриста и по-женски привлекательна, то подруга ее оказалась совершенно бесформенной толстухой — круглый шар белейшего и нежнейшего женского мяса, в свою очередь весь состоявший из полушарий, окружностей и пухлых, молочного цвета, валиков. Подруга эта была одета в легкое темного цвета крепдешиновое платье. Жоржеты и крепдешины, кстати, удивительно идут сверхполным женщинам, и я это не один раз замечал. Вот ярко помню — шла-двигалась куда-то, явно в гости, молодая пара (может быть, и впрямь молодожены) — тощий парень-мужик и рядом с ним, собственно так держась за его руку, женщина пропорциональных, но совсем чудовищных по объемам форм, вся сотрясалась и колыхалась при каждом шаге, переливаясь бесстыжим медузным движением бедер и ягодиц под черным, развевающимся на ветру, просторным жоржетом. Сверхсамка. Сверхъестественность женской плоти. Но если эта, которую я тотчас вспомнил, была пропорциональна, то подруга моей «книжницы» была абсолютно бесформенна, просто толстенная девочка-пампушка с девичьим личиком и еще не потерявшим прелести невинным взглядом.
Трамваи тогда, как на грех, не ходили, и мы решили идти на «яму» пешком (кварталов семь, если не более!). День был знойный, июльский, постепенно накалялся, и если мне жара нипочем, и ее стойко переносила упомянутая знакомая, то подруга-толстушка совершенно раскисла, изнемогла, и в конце концов нам пришлось присесть на отдых в тени наклоненного провинциального забора. Сели на траву. Толстушка стонала, задыхалась, на невинном личике мрело страдание. Но она мне была приятна даже этой своей немощностью. И я завидовал мужу «лягушки». На пухлом пальце сияло широкое, яркое, втиснутое в плоть кольцо, которое явно было никому никогда не снять. А спустя какое-то время моя недолгая знакомая рассказала про подругу, что та, несмотря на полноту, очень любима, муж в ней не чает души, заботится, как о маленькой, едва на руках не носит (если б было возможно — носил бы!), и все время они ненасытно совокупляются. Днем, ночью, утром, вечером, чуть не по десять раз в сутки. Дама сказала об этом деликатно, усмехаясь, но так, чтобы я все понял. «Вот вам и толстая, и формы, никаких, можно сказать, а как любят!» — посетовала она, явно страдая, что опять, видимо, все рушится, знакомство тает, а я подумал: будь на ее месте эта, к сожалению, накрепко замужняя толстушка, я бы, наверное, делал то же самое, что и тот неведомый счастливый муж. Обладающие толстыми не ведают часто своего явного счастья. А те, кто смотрят со стороны, не знают его сами.
Я искал полную и молодую для задуманной первой картины «Ева». Мне надо было какую-то удивительную и особенную. Сочетание чего-то такого, что я не находил никак. Я даже не знал точно к а к у ю, но художественное мое чутье (чем не собачье?) отвергало все, что я видел, — все было не то, не та, не те. Есть в карточной ворожбе такая — пустые хлопоты…
В поисках этой неведомой женщины-натуры я слонялся все лето по пляжам, заходил в магазины, торчал в учебное время у подъездов институтов и техникумов, зимой и осенью мок и мерз на транспортных остановках — ничего, нигде. Еще хуже было бездомно бродить по улицам, впустую, потому что нет хуже места для знакомств — улица, хоть именно на улицах и встречаются красивые. Еще чаще есть они на вокзалах и в аэропортах, но там так все озабочены, все в отъезде, в отлете, в будущей судьбе, что знакомства тоже несбыточны.
И все-таки, снедаемый тоской по натуре, по женщине моей задуманной мечты, скажем так театрально-высоко, я забрел как-то на автовокзал, где кишела обычная пригородная жизнь. Автобусы фырчали, подкатывали и трогались, обдавая толпящихся под бетонными навесами синим тошно-масленым выхлопом, люди прели на лавках, курили, жевали, стайками болтали девчонки — тупые, пустенькие личики будущих продавщиц, поварих, ткачих и просто замужних дур. Мужчины были редки, больше парни, жующие жвачку, да пригородные пропитые мужичонки, истасканные, как шелудивые собаки. И такой же пропитый, веселый, положив кепку на асфальт, пел, подыгрывая на трезвучном баяне:
3-запо-ля-а-ми, ле-са-ми,
за пасекой
Н-не уй-ти ат задум-чи-вых
гла-аз!
Тем… кто дер-жит свой ка-а-мень
з-за па-зухой,
Ох, и тру-уд-но в дя-рев-не
у на-а-ас!
В кепку кидали медяки-рублевки.
Мужик снова и снова повторял припев.
Я прошел под навесом вокзала, мимо лавок, мимо скучающего мента, явно с удовольствием прислушивающегося к ладному пению мужичонки и явно боровшемуся со служебным желанием прогнать певца, и уже хотел повернуть обратно, как вдруг просто обмер от неожиданности. Передо мной на краешке лавки, приспустив явно не вмещавшееся на край бедро, сидела юная и прекрасная Ева! Именно это имя-определение сразу пришло мне на ум, ибо девушка, даже, пожалуй, девочка была прекрасна в своих женских формах, кругло обозначившихся под простеньким прямого покроя розовым одноцветным ситцевым платьем. Толстые ноги девушки-девочки были совершеннейших форм, бедра округло-мощно поднимались и плавными дугами натягивали подол короткого платья, высоко открытого над прекрасными круглыми коленями. Но самое замечательное у девочки — было лицо! Полускрытое челкой и как будто ничем не классической формы, оно было воплощением совершенно ошеломляющей женской нежности, чистоты и ласки. Такой красоты — не макияжной, не накрашенной, простой-простейшей, мило-нежной, будуще-бабьей, очаровательно-мягкой, улыбчивой — я никогда не видел. Прямые, слегка золотящиеся волосы покрывали девочке всю спину, спадая до мощных бедер.
Господи! Боже! Это было, кажется, первое явление мне совершенной и пленяющей будуще-женской красоты.
Девочка доедала яблоко. Ела тоже по-женски, спокойно, умело, со вкусом.
— Господи! Боже! — кажется, теперь прошептал я, глядя на нее, не решаясь стронуться с места. Это же готовая натура для моей Евы! А волосы