— Вы правда художник?
— Разве не похож? Правда!
— А ваши картины есть в галереях?
— Сколько угодно. В Лувре, в Эрмитаже, в Третьяковке, в Манхеттен. Где еще? В общем, во всех «Парижах».
— Вы смеетесь?
— Нет. Я серьезно. Мои картины могли бы быть там!
— А-а-а..
— А вам трудно учиться? Ведь после работы. И зачем вам эта скука?
— Я экономикой интересуюсь. И потом, кончила торговое училище.
— Торгово-кулинарное?
— Нет, торговое. Я после десятилетки в университет поступала. Не добрала один балл. И вот кончила училище. Красный диплом. И поступила без экзаменов. А на подготовительные лекции езжу, чтоб время не терять. Подготовиться. И в общаге вечера не подарок.
— Как вы все основательно..
— А я — такая.
— Это хорошо, наверное.
Она посмотрела на меня сбоку:
— А сколько вам лет?
Самый страшный для меня вопрос. Отшутиться «сколько дадите»?
— В индийской мудрости (вот ты где мне пригодилась!) сказано: «Возраст, состояние, щель в стене, заклинание, лекарство, позор, дар, любовную связь и оказанную тебе почесть — все это надо скрывать». В общем, много мне лет. Семьдесят пять.
— A-а! Я думала — больше!
— А вам?
— А мне — восемнадцать.
— Во… Во-семнадцать??
— Не похоже?
— Думал… Я думал., чуть поменьше..
— Вот видите, оба не угадали. Но я правду сказала.
«Восемнадцать?» — уже совсем с холодом в душе повторил я. «Восемнадцать и пятьдесят четыре». Это насколько? На… На… На тридцать шесть лет! Такая вот арифметика. Ужасно. Но ведь пришла же..
— Ну, вот мы и здесь. По этой лестнице надо вверх.
— Идите вперед.
— Хм… Конечно.
Усмехнулась и она. На ней была широкая шелковая бежевая юбка. Такая же кофточка с оборками на груди. Светло-серые чулки приятно полнили ее ноги. На ногах босоножки-«колотушки». В общем, она прибрана и вполне красива. Но неужели ей правда восемнадцать? Я думал — лет двадцать пять. Было бы тогда хоть примерно вдвое. А так ровнехонько почти в три раза. Ттэ-экс! Да, впрочем, что я уж так-то? Посмотрим… Все это перемалывалось как-то в моей душе. А на крыше было чудесно. Теплый и тихий вроде августовский вечер. Город на ладони. Пруд. Набережная. Дали. Плетеная получаша цирка, шпили монастыря. Совсем по-иному видишь город, где живешь, сверху и — понимаешь: он красивый, даже чудесный. И настроение у меня хорошее. Я с девушкой. Можно сказать, «с девочкой». Я могу улыбаться. У меня есть деньги. И я сейчас спокойно закажу шампанское, вино, что-нибудь вкусное, хоть готовят здесь (знаю, бывал) пошло, скверно.
А моя спутница явно чувствовала себя здесь не в своей тарелке. Да и понять ее можно. Разница в возрасте, конечно, пугала. Девушка, по-видимому, волновалась или злилась уже. «Пошла вот со «стариком». Что подумают!» Сев на предложенный стул, она как-то ерзала.
— Да вы успокойтесь. Будьте как дома, — не слишком умно сказал я. — Редко в ресторане бываете?
— Совсем не бываю..
— А это и не ресторан. Забегаловка. Только на крыше — вот и все… Будьте любезны (это я подошедшей официантке), меню и винную карту (знай наших!).
— Карты никакой нет. Вино: портвейн, шампанское.
— Что ж? Шампанское? — посмотрел на спутницу.
— Лучше бы уж вина. Я вообще-то не пью.
— Закажем и то и другое.
Еще я заказал какую-то дорогую закусь «уральское изобилие» — хрен знает что это такое.
Оркестр заиграл неожиданно, оглушительно бойко.
Принесли шампанское. Откупорил без грохота. Налил. Чокнулись. Выпили.
— Вкусное.
— А мне как-то не очень. Венгерское. Красное. Бурда.
— Ну уж вы то-же! Хорошее.
— А вина не хотите? Попробуйте — вино лучше.
— Налейте… Попробую.
Но пила она хорошо. Спокойно. Не морщилась.
— А живете вы?
— В общежитии. Я уже два года, как из дому уехала. Не поступила в институт. Работала секретаршей. А потом в ПТУ и продавщицей полгода. В булочной. Теперь вот здесь.
— Когда же вы школу кончили?
— В шестнадцать.
«Да, девочка, ты уже повидала жизни», — подумал я и еще спросил:
— У вас много друзей?
— Друзей нет и подруг — тоже. Я с людьми плохо схожусь.
И этим она меня сразу купила.
— А что так?
— Да я какая-то… Неконтактная..
— Это же так хорошо.
— Мне кажется, наоборот.
— Потанцевать не хотите?
— Нет. Я плохо танцую..
«Врешь ты все, — подумал я. — Возраст мой тебя коробит. Как бы чего не подумали… А так — я просто ужинаю с родственником. Дрянь. Ну да ладно, стерпим пока. Выклянчивать не собираюсь. Хотя с парнем-однолетком ты бы сейчас вовсю задницей крутила». Кажется, мне и не очень удалось скрыть мои мысли.
Вечер холодел. Туча надвигалась с запада. И закат погас. Стало угрюмо и сыро. «Август, август, — подумал, повторил про себя я с каким-то переносом на свою жизнь. — Вот только что было уютно и мило, и весело даже. И все похолодело. Туча. И эта дрянь не пошла со мной танцевать». Мне хотелось даже и вовсе не танцевать, а просто обнять ее и впервые почувствовать новую женскую спину, талию, может быть, овал-начало ее крутого сладко-нежного бедра. Август, август… И мне стало совсем грустно. Где ты, спасительное вино?
Мы выпили еще, и она достала из сумки теплую вязаную кофту.
— А вы предусмотрительны! (Я подумал об ее уме.)
— Да. К вечеру же холодно бывает. А я мерзну.
— Какая хорошая кофта.
— Я сама вязала.
— Да что вы?!
— Я люблю вязать.
— Видимо, из вас будет хорошая домохозяйка.
— Не думаю. Я вспыльчивая и жадная.
— Хоть откровенно, и то хорошо.
Внезапно туча, которая как-то незаметно приблизилась, подернулась розовым с зеленью слабым огнем, и, помедлив, зарокотал, покатился и двинул по далям гром.
— Как здорово! Гроза! Может быть, и последняя, — пробормотал я. — Это к счастью?
— Я боюсь грозы.
— Нас здесь не тронет.
Стол, где мы сидели, был под крышей, хотя добрая половина других была под открытым небом, и люди, не густо сидевшие там, начали уходить, передвигаться под кровлю.
Оркестр смолк. А гром снова ударил, теперь сильно, буйно. И пошел дождь, с припуском и словно бы градом, хотя, присмотревшись, можно было понять — все-таки это дождь, крупный, холодный, августовский.
— Это к счастью — когда гроза, — неуверенно повторил я, потому что хотел, чтоб она со мной согласилась, и посмотрел в ее странные нежно-упрямые глаза, далеко таящие много несказанного..
— Глаза у вас..
— Что..
— Необычные… Они с зеленым оттенком, хотя и карие.
— Я не замечала.
— Но я ведь художник и лучше других вижу — понимаю цвет.
— А вы правда хороший художник?
— Себя не хвалят.
— А где можно посмотреть ваши картины?
— Надо прийти ко мне домой, в мастерскую.
— Н-ну-у..
— Испугались?
— Так сразу не ходят.
— Что ж — подождем..
Она посмотрела.
И опять удивила смешанной умудренностью жизнью и некой детскостью, которая проглядывала сквозь эту зелень.
Мы так и не потанцевали. Шел дождь. Оркестр играл. Парочки толкались теперь у столиков под крышей, и это было противно. Сильно пахло дождем и близким небом. Приблизившимся словно… Гром бухал редко, и брызги дождя слегка доносило до нас. А я чувствовал себя гадко и неуютно. Чего связался с какой-то дурочкой-малолеткой? На черта она мне? И ей, наверное, было так же.
Гроза прошла. Вечер посвежел. Вдали проглянуло бледно-сиреневое небо. Пустое и холодное. Еще было не поздно, и мы сошли с крыши на мокрую набережную. Пошли к главному проспекту, где на пути был знакомый павильон «Мороженое».
— Вы ведь хотели мороженого? Зайдем?
— Как хотите..
— А вы-то?
— Ну, если недолго… Мне ведь еще ехать..
Она жила в ближнем городишке, километров пятнадцать, скорее, пригороде.
И зашли. И поели мороженого. Невкусного. Льдистого. Она ела все-таки охотно, по-детски. А я вспоминал ту наглую пьянь медсестру, что откровенно предлагала мне здесь выкрутить меня, как тряпочку. Да, какие разные вы, женщины, разные — и одинаковые в чем-то. Вот та хоть откровенно предложила отдохнуть «на ее пупе», а эта, поди-ка, и спасибо не скажет. И такое бывает.
А потом я проводил ее до автобусной остановки, мы распрощались. Оба, кажется, с облегчением. Она — слава Богу, отделалась от этого странного «дядечки», врал, наверное, что художник, с деньгами, судя по одежде, не очень-то, хоть и показушничает, правда, и не предлагал ничего такого, да и не может еще, поди-ка. Художник. Я, слава Богу, расстался с этой малолеткой. По закону ее и в ресторан-то не положено водить. С девятнадцати, кажется… И чего от нее ждать? Натурщицей она не будет, не согласится. Да и пошло как-то предлагать… Ну, фигура есть, лицо — не классика, конечно, попка большая… Но… Предложить еще встретиться? А зачем? Танцевать даже не пошла. Устал… Не хочу… Хватит..
Я не стал назначать нового свидания. Не назначалось как-то… Зыбко… И она уже явно старалась поскорее отделаться.
Подошел автобус, и она уехала.
«Пусть… Так оно, пожалуй, даже лучше», — раздраженно подумал я.
А меня ждала моя одинокая квартира. Мастерская осточертелая и все-таки родная. Куда денешься от нее, вечный нелюдим? Художник! Ей-богу, впервые я почувствовал, что жизнь моя сломана этой мукой — «быть художником». Здесь все тебе — и Крест, и Голгофа, и пытка, и петля, и тоска, и реальность — чего больше, попробуй разберись.
В ту пору я писал новое «Похищение Европы». Старое решение картины уже не удовлетворяло меня. Чем дальше — больше… Когда, весь в сомнениях, я вытаскивал картину, ставил перед собой и вглядывался оценочным взглядом, она почти не нравилась. Сидя в позе озадаченного мыслителя, я уже почти сокрушался. Не тот все-таки бык — не Юпитер, хоть и грозный, и тем более не та женщина. Оба главных объекта слишком близки к реальности, а должно быть, выше, мифичнее, волшебнее.
Отрываясь от картины и вовсе уж застывая в роденов-ской тоске, я ломал голову в поисках ненайденного решения. Знал точно: раз уж гложет эта привязчивая тоска значит, не попал, не сумел, не выразился, не выплеснул образ на холст. НЕ НАШЕЛ!