— Что вы?!
— Я вас провожу.
— Как?
— Закажу такси, отвезу до подъезда.
— Честно?
— Честнее не может быть… Вот сейчас и поедем. Такси идет.
— Забавно.
Я остановил мотор. Назвал адрес. И мы поехали.
— Только часа через два я попрошу..
— Я же сказал. Только лучше через три..
— Хорошо… Но такси?
— Они ходят всю ночь… Шеф, — развязно обратился, совсем как блатной и бывалый, к пожилому шоферу, — вы не сможете подъехать по этому же адресу через три часа?
— Почему нет? — охотно откликнулся он. — А куда везти?
— Да вот девушку в… (я назвал городишко), а меня потом обратно. Четвертак сверху за труды! (Знай наших! Сегодня гуляю!)
— Заметано. Буду как штык! — сказал таксист.
И я совсем повеселел. Как славно все складывалось. И я будто бы не я, а кто-то другой, ловкий, смелый, находчивый. Настоящий «крутой» мужик. И — богатый! Что мне лишняя четвертная!
Сегодня девушка смотрела на меня вроде бы как с восторгом. И еще понял: умна, крепка, корыстолюбива и не овечка, ни в каком случае. Прошлое, хоть и невелико, но с тайнами, и вряд ли когда расколется — всплыло-подвернулось лагерное словцо.
Мы подъехали к самому дому. Щедро-небрежно я рассчитался. Дал на чай. Едешь с женщиной — не скупись. Да и никогда ничего не дает скупость, коль не от нужды. Хочешь быть молодым — не будь скупым, вспомнилась пословица.
Под завистливый прищур таксиста мы высадились. Я первый. Она за мной.
Лифт не работал. И я привычно пошел к лестнице.
— Ой, как же… Без лифта? — пробормотала она.
— Да я им никогда не пользуюсь… Идем!
Думал, она скажет «боюсь» или еще что. Но она молча последовала за мной. Мы поднялись на двенадцатый этаж. И два раза я останавливался и ждал ее. В исчерканном, гнусном подъезде было холодно, избито, загажено. Лампочки, еще ладно, горели через этаж-два.
Но в коридоре свет был.
— Не испугайтесь моего беспорядка, — сказал я дежурную фразу. Она и тут промолчала.
Мы зашли. После темноты и обшарпанного подъезда квартира моя, устеленная коврами, мне и самому показалась роскошной. И это же обстоятельство, видимо, успокоило ее. Она вздохнула. Ждала, наверное, увидеть загаженную холостяцкую нору, заставленную холстами, заляпанную красками. Ничего такого не было. Я любил порядок и чистоту. А кухня моя и вовсе блестела белизной, наверное, для женщины это самое прекрасное.
— Как чисто у вас! — вырвалось у нее полувосхищенно.
— Стараюсь.
— У вас в самом деле нет женщины? (В смысле «не бывает здесь» — понял я.)
— Есть. Вот! — указал на нее.
— Какой вы… А что мы будем делать?
— Мы будем есть и пить. Вот стол. Вот здесь, в шкафу, посуда. А вот всякая снедь, — стал выкладывать из сумки сыр, колбасу, шпроты, вино, шоколад, коньяк. — Хозяйничайте, пожалуйста.
— О-о! Вот это да-а! Вы так здорово живете?
— Стараюсь, — гордо солгал я.
Что врать — жил всегда скромно. И вином особо не баловался. Но теперь мне хотелось быть халифом, богатым, щедрым, гусарствовать (а наверное, я и в самом деле был таким всегда). Просто гусарствовать не было особого случая.
— Где у вас полотенце?
И она без всяких предисловий вписалась в отведенную ей роль. Она, должно быть, была прирожденно хорошая актриса. И вот уже вытирала стол, мыла тарелки, чашки, накрывала и расставляла, а я с восторгом обозревал ее снова, с ног до головы. О, какие были формы! В тесной трикотажной юбке зад ее был просто великолепен, широкий, выпуклый, с мерно двигающимися ягодицами, волосы, хотя и завитые, были просты по-девичьи. От нее неуловимо пряно пахло приятным женским потом вместе с какими-то слабенькими духами.
«Господи! Как хорошо!» — подумал я, как бы молясь Всевышнему за то, что на кухне моей впервые за столько лет хозяйничает женщина, даже девушка, и это у меня, пятидесятичетырехлетнего, по ее понятиям, наверное, пожилого, если не старого уже мужика. Нет, не старого, ибо говорил уже, что никакой старости даже в намеках я не чувствовал, не ощущал, наоборот и напротив, во всем теле моем был, стоял, ощущался здоровый, молодой, ненасыщенный голод, любовный, сексуальный, мужской, творческий — и просто ГОЛОД!
Откупорил вино, коньяк, консервы. Она резала, раскладывала по тарелкам сыр, колбасу, хлеб, высыпала на стол конфеты. И сели за стол совсем не так, как в том ресторане, на крыше, а гораздо теплее и объединеннее.
— Есть хочу! — сказал она.
— Я — тоже..
Я налил ей вина (от коньяка отказалась), себе коньяку.
— Ну, давайте. За продолжение…
Она пила вино, а я смотрел на ее ресницы. Они были опущены, не очень длинные, но какие-то густые и приятные — ресницы девочки-школьницы. И это было так здорово. Школьница! Сегодня она казалась такой. Была моложе и милее… И в душе я хотел, чтоб она была именно школьницей, и даже мысленно одел ее в ту школьную, с белым передничком, коричневую и милую мне форму, которую теперь уже начали заменять на какую-то противную сине-зеленую, тошную выдумку некой педагогической бездари.
— У тебя… можно на ты?
— Конечно.
— У тебя есть твоя школьная форма?
— Есть… То есть — не знаю… Может быть, мама ее уже отдала.
— Да разве можно так!
— Можно… Мама у меня такая… Она не спрашивает. От нее чего хочешь ждать можно..
Мы снова выпили, с каким-то странным значением коснувшись рюмкой рюмки.
— У тебя все-таки есть кто-то? Тот парень?
— Зачем вам? Не знаю.
— А все-таки? Как это понимать?
— Да не знаю. Я с ним опять поссорилась.
— Значит., есть. А что ты все время ссоришься?
— Характер плохой… Я вспыльчивая.
— Характер надо обуздывать..
— Какой шоколад вкусный… Давно такого не пробовала.
— Еще выпьем?
— Наливайте… Ой, я уже пьяная. Голова так кружится. Хорошо..
— Только не думай, пожалуйста, что я тебя собираюсь споить. И ничего не бойся.
— Я и не думаю… И не боюсь… Вы не страшный. Вы вообще какой-то… Не такой…
— Какой?
— Не знаю… Ну, не такой, как все..
Теперь она была розовая, даже пунцовая по щекам. Глаза потеряли неприятный мне маслянистый блеск. Со мной сидела юная жаркая девочка. Девочка. Девочка. Девочка!
— Почему ты не вырастила косы?
— У меня были в школе, да плохие, жиденькие.
— Что за глупость! Волосы у тебя хорошие. Я бы не дал их стричь. Их можно вырастить.
— Ну, вырастите..
— Надо время. Могу..
— Ой, уже полвторого! Скоро шофер приедет.
— Торопитесь..
— Не знаю..
— А еще приедешь?
— Не… Ой, приеду, наверное.
— Ну, давай выпьем за это!
— Наливайте… Какие конфеты вкусные! Я как раз такие люблю. Ой, я совсем… Как я тогда… Теперь… А такси?
— Можешь остаться.
— Что вы?
— Вон есть два кресла-кровати. Они раскладываются. Займи любое..
— Не знаю… Нет. Мне же завтра на работу.
— Ну, хорошо. Давай пить чай.
А дальше мы пили чай. И она наливала мне. А я любовался ею. Девочка, наливающая чай! Сейчас мне она уже казалась «моей». Моя девочка! Как часто в душе мужчины и женщины, наверное, тоже используют это странное и собственническое притяжательное местоимение: моя! мой! Как часто — и как ошибочно!
Мы допили чай. И с улицы послышался гудок такси. «Приехал. Молодец!» — брякнул я, а про себя пожалел. Лучше бы она осталась, хотя знал, что вряд ли меж нами сегодня что-нибудь будет, но если по правде, я уже так хотел ее, но все равно бы не тронул, не заставил, не стал лезть с приставаниями. Нет. Я будто бы точно знал, что здесь отношения наши будут другими, неясными, может быть, очень тяжелыми. Но еще, сверх того, словно чувствовал, что она будет со мной и от меня не уйдет.
И опять спустились по темной лестнице-шахте. Кто-то погасил свет — выключатель был внизу, мы шли в полной темноте. Она держалась за меня. И на выходе я обнял ее и неловко поцеловал в щеку. Она не отдернулась, но и не ответила.
Мы вышли из подъезда. Светила полная луна. И такси доверчиво ждало нас у крыльца.
— Я уж думал — зря… — усмехнулся таксист.
— Давай поехали, — суровее, чем хотел бы, пробормотал я, усаживая свою гостью.
Машина помчалась, раздвигая огнями лунную мглу. Я нашел руку девушки, жестковатую, детскую, и сжал ее. Она не сразу, но все-таки ответила. И так об руку, касаясь ее полного бедра, я ехал (мы ехали) до того самого паршивого городишки, где она все еще жила, и подкатили к самому крыльцу знакомой мне пятиэтажки. Здесь она («моя» девушка) козой выскочила из машины и, ни о чем не условливаясь, не прощаясь даже, исчезла в подъезде.
«Вот тебе на! Проводил! — горько и зло подумал я, захлопывая дверку. — Убежала, как дура! Что с ней такое? Ведь все было хорошо. Что?»
— Не поладили, видно? — философски заметил таксист. Закурил сигарету, щелчком послал спичку на крыльцо. — Расстроился, что ли, хозяин? Плю-у-у-нь… — и двинул вперед рычаг скорости.
Зачем-то я не оборвал его, слушал. Лицо таксиста было старое, жестко-злобноватое и, как ни странно, мудрое, даже располагающее — лицо пожившего, повидавшего жизнь мужчины, имеющего об этой жизни свое, твердое, непоколебимое мнение. Приняв мое молчание, как форму для совета, таксист продолжал:
— Вот она от тебя удула. А ты — растерялся. Думал, обнимет… To-се… Вроде у вас все путем было, когда в машину садились. Ехали об ручку. И у меня так бывало. И — объяснимо… Парень у нее тут наверняка есть. Понял? Он, может, ждет! Понял? Может, вложит ей сейчас. Не бегай, сука, по ночам, не езди по таксям! А? Такое не может быть? Еще как может. Вот она и смаскировалась. Может, он еще в окошко смотрел? А счас она врет ему: «Автобусов не было». To-се… Было у меня так. Было, хозяин. Телка молодая была, из медичек. Привезу к общаге — и ходу от меня! Атак было все вась-вась… Бросил я иё. Их, таких, с ходу надо бросать. Заметь! Заметь, хозяин. Ты меня еще вспомнишь… Не каркаю… Но — общага… Они, общежитские, заметь, почти все порченые. Портит их, заметь, эта вольная жизнь. Женщину… А девочку если., ух, в строгости надо держать! Заметь… Когда баба волю имеет — как пить дать, скурвится. А если красивая, да на передок слабая, — по рукам пойдет. Не остановишь. Знато. Видал я их, сук, всяких… И ни с одной красивой статьи не вышло. Все в кусты смотрят. Домашнюю надо б тебе. А домашнюю мама к тебе не подпустит. Домашнюю дома держат. Стерегут. Потом замуж с рук в руки. И так и надо, заметь… Воли им только дай… Ох, ослепил, блядь. С дальними гонит… Да. Ты только не сердись, хозяин. Я от добра. Вижу, в душе у тебя погано… Бы-вает. От них, зараз, всего ждать можно. А кто им верит — дурак небитый… Сам вот вроде все знаю. Я… А — тоже дурак. Нам, видишь, все лю-бовь вечную подавай. Любовь надо, чтоб в кино как… И в книгах читаешь Лю-