Верю, что реализм выживет и что предметом изображения этого высшего реализма станет наконец все, что творит Человек и творит Природа. Верю, что эпоха цензурных изъятий и оскопляющих купюр в новом тысячелетии канет в прошлое, ведь не секрет: искусство в целом было в плену христианского догматизма, точнее, догматизма клерикального, и цепи его продержались довольно прочно почти два тысячелетия. Не собираюсь посягать на высшую морально-нравственную ценность Христовых заповедей — они несокрушимы, — но разве человек, даже христианин, верующий, не нарушал их все и сплошь?
Именно потому, что тема греха и искупления останется вечной, реализм высшего порядка, на мой взгляд, не должен бояться отображения процессов всей нашей грешной жизни точно так же, как не чурались этого далекие мастера дохристианских эпох и культур, творениями которых мы продолжаем восторгаться. Что было запрещено в изображениях тем древним художникам? Ответ прост: ничего. Фронтоны и капители индийских храмов, украшенные сверхнатуралистичными изображениями и сценами совокупления, прекрасны своим жизнеподобием и реализмом Любви — высшего счастья, доступного человеку. Любви поклонялись, любви служили, любовь почитали как, может быть, высшее проявление божественного начала.
Нет сомнения, мы на тысячелетия оказались отключенными от истин любви, утвердив над ней и ее изображением пуританские табу и ханжеские запреты, особенно дикие в странах бывшего «социалистического лагеря».
Однако и в этом лагере, не говоря уж про мировой охват, ни один большой мастер, тем более великий художник, не вошли в историю искусства без хотя бы попыток вернуть искусству и человечеству свободу изображения жизни и ее основы — любви. Так рождались «Декамероны» и «Гаврилиады», стихи Баркова, «Яма» Куприна, «Лолита» Набокова и даже фривольная «Эммануэль», в сущности, реалистическое повествование о жизни женщины-нимфоманки.
Но реализм высшего порядка должен не просто допускать к изображению все, что есть жизнь, человек, природа и что Бог или Сатана заповедали Человеку или на что его обрекли, реализм высшего должен строить подиум для подъема человека на новую ступень бытия и нравственного совершенства. Я убежден: в этом его будущая задача. Такую приблизительно задачу ставил в недавнем прошлом «социалистический реализм», но не решил ее, ибо стоял, как в библейской притче, подобно дому на песке умозрительной лжи… И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот, и дом тот упал, и было падение его великое..
Высший реализм нового тысячелетия уже грядет в наиболее быстро реализуемых формах, таких, как телеэкран и кино, литература же пусть медленнее, но вернее будет прокладывать великий путь к реалистическим вершинам, ибо будет всегда иметь высшее превосходство не только прямой изобразительности, но и философского объяснения жизни. ЧТО и КАК она раскрывает с позиций ОТТОГО и ЗАТЕМ. С этих же позиций и с верой в правду изображаемой жизни, не претендуя, однако, на исключительность своих суждений, автор представляет читателю новый роман.
Самый никоновский роман
Нет сомнения в том, что с «Чашей Афродиты» у Н.Г. Никонова были связаны большие ожидания.
Позади была уже «Весталка» — роман, где он уверенно взял творческие высоты, на которые прежде не посягал. Что касается небывало резкого афронта со стороны определенной части читателей (которые полагали, что знают жизненный материал, положенный в основу романа, лучше, чем автор) — это, конечно же, было писателю неприятно, но все-таки он отчетливо видел (и критика его в том поддержала), что причина тут не в изъянах его литературной работы, а в радикальной новизне его подхода к сакральной теме войны. То есть даже сам характер споров, развернувшихся вокруг «Весталки», убеждал Никонова в его творческой правоте.
Возникший вслед за тем замысел нового романа продолжал, выводя на более глубокие смысловые горизонты, главную тему «Весталки», как сам автор ее понимал (женщина как источник и символ жизни), и Николай Григорьевич впервые заговорил вслух о задуманной им тетралогии, которую он поначалу, помнится, называл «Четвертый ледниковый период», а потом упростил: «Ледниковый период» — и все. Тетралогией Никонов собирался подвести своеобразный итог своего полувекового творческого пути: до конца выявить и четко прорисовать в цельных картинах «жизнесостояния» (И.А. Ильин) те законы бытия, которые он предугадывал в шестидесяти с лишним своих больших и малых предыдущих книгах, снискавших читательскую любовь и закрепивших за ним репутацию бесспорного лидера уральских литераторов. Ожидания, связанные с «Чашей Афродиты» (так писатель назвал второй роман тетралогии), подкреплялись еще и тем обстоятельством, что это было его первое крупное произведение, написанное не только на высшей точке развития таланта и мастерства большого художника, но и, по признанию самого автора, совершенно свободно, без оглядки на нормы и условности, откуда бы таковые ни исходили и чем бы ни мотивировались. А в послесловии к первому книжному изданию «Чаши…» (его не было в журнальной публикации) Никонов рассуждает о «высшем реализме нового тысячелетия», который «будет всегда иметь высшее превосходство (над реализмом традиционным. — В.Л.) не только прямой изобразительности, но и философского объяснения жизни». Естественно, что роман «Чаша Афродиты» создавался Никоновым в ключе предвосхищаемого им нового реализма и, казалось бы, по всем признакам был заранее обречен на успех.
Но ожидаемого успеха не получилось… Не было на этот раз потока читательских писем — ни восторженных, ни даже ругательных; в литературных кругах о романе говорили вяло и с некоторым недоумением. Но главное: начинающие «акулы книжного бизнеса», пристрастно и уже достаточно опытно фильтровавшие весь литературный поток в поисках, как говорят финансисты, «ликвидных» текстов (то есть произведений, которые можно было бы без особых хлопот издать и быстро распродать), самым задушевным романом самого талантливого и знаменитого уральского писателя не заинтересовались. Можно лишь предполагать, что творилось в душе писателя (такими чувствами он никогда ни с кем не делился), но, как мне кажется, Никонов был не столько даже опечален, как озадачен: ну, не может же быть!..
Между тем случилось именно то, что должно было случиться. Очевидная и, как мне кажется, ключевая причина столь холодного приема «Чаши Афродиты» при первом ее появлении заключалась не в органических свойствах (недостатках или особенностях) текста, а в болезненном тогдашнем духовном состоянии общества. Роман был опубликован в июльском номере журнала «Урал» 1995 года (который, однако, вышел где-то осенью: в октябре, а то и в ноябре), и даже нарочно нельзя было выбрать время, более неподходящее для его появления в свет. Это был тот драматический период новейшей российской истории, когда эйфория либерализации уже полностью иссякла, ограбленный с помощью ваучерной аферы, а вслед за тем и финансовых пирамид бывший советский народ почувствовал себя загнанным в угол, и для подавляющего большинства населения страны, особенно для интеллигенции, кое-как перебивавшейся с хлеба на квас на нищенские, притом нерегулярно выплачиваемые бюджетные копейки, проблема выживания оттеснила на задний план все иные житейские заботы, так что впервые невесть с какой давней поры (включая и годы Великой Отечественной войны) литература стала вдруг никому не интересна и не нужна. Горячечный взлет тиражей на рубеже 80-х и 90-х годов, спровоцированный разрушением цензурных барьеров, предшествовал, как оказалось, агонии и обернулся вскоре почти тотальной катастрофой «толстых» журналов и издательств.
Умеренный спрос сохранялся разве что на диванно-трамвайное чтиво: российский обыватель, измотанный погоней за миражами благополучия, нуждался в релаксации (словечко только входило в обиход, раньше говорили просто о досуге) и по неизжитой еще советской привычке в свободную минуту тянулся к книге, но такой, чтоб не усугублять груз проблем, давящий на ум и сердце. Издатели цеплялись за эту потребность, как за соломинку, — тем и ничем иным объясняется и анонс «Чаши Афродиты» на журнальной обложке: «Эротико-реалистический роман». Я в качестве главного редактора подписывал тот номер к печати, но сейчас уже не помню, кому из нас пришел в голову столь неуклюжий рекламный ход; во всяком случае, сам Николай Григорьевич тому не противился — против его воли точно не сделали бы. Увы, такая — в духе времени — «реклама» не поспособствовала успеху публикации, а скорее даже сбила читателей с толку: давние поклонники Никонова сочли, что ради профессионального выживания в рыночных условиях он сдал нравственные позиции, а любители «клубнички» были откровенно разочарованы: очень уж тяжкий осадок в душе оставляли мастерски написанные откровенные сцены романа, читателям-эротоманам это было совсем «не в кайф».
Первое книжное издание «Чаши Афродиты» появилось лишь пять лет спустя после журнальной публикации (интервал слишком большой даже и для советских времен), да и то не на волне возродившегося вдруг читательского интереса, а в преддверии семидесятилетия писателя — «по заказу Министерства культуры Свердловской области», как сообщено в выходных данных. Впрочем, это даже не было отдельное издание: «Чашу…» поместили в одном большом томе с «апробированной» «Весталкой». Тем не менее юбилейная ситуация могла бы, по идее, как это обычно бывает, подогреть интерес читателей и критики к этой в принципе не освоенной вещи. Увы, содержательного разговора о романе не получилось и на этот раз, однако теперь по иной причине: в то время у всех на устах была уже другая, совсем недавняя по времени (и опять-таки журнальная) публикация Никонова — роман «Стальные солдаты», третья часть задуманной тетралогии. На фоне новой вещи, воспринятой многими вовсе уж как вызов общественному мнению и даже самому здравому смыслу (насколько это было справедливо — другой разговор), — а еще примите во внимание пять лет привыкания читателей к необратимо изменившейся морально-нравственной атмосфере в обществе, — так что торопливо прочитанная некогда «Чаша Афродиты» вспоминалась уже едва ли не как эталон благопристойности — что ж теперь было к ней возвращаться?