Штибер делает последнюю попытку:
«Что касается вышеупомянутого главаря французских коммунистов, Шерваля, то долгое время безуспешно старались разузнать, кто, собственно, такой этот Шерваль. Наконец, из конфиденциального заявления, сделанного самим Марксом одному полицейскому агенту, выяснилось, что это — человек, который в 1845 г. бежал из ахенской тюрьмы, где он содержался за подделку векселей, в 1848 г. во время тогдашних беспорядков был принят Марксом в Союз и отправился в качестве эмиссара Союза в Париж».
Маркс не мог сообщить полицейскому агенту Штибера, этому spiritus familiaris {семейному гению, хранителю домашнего очага. Ред.}, что он в 1848 г. принял в Кёльне Шерваля в Союз, в который Шаппер принял его уже в 1846 г. в Лондоне, или что он заставлял его жить в Лондоне и в то же самое время лично вести пропаганду в Париже, так же как и не мог он до показания Штибера сообщить его alter ego {второму «я». Ред.}, собственно полицейскому агенту, что Шерваль в 1845 г. сидел в Ахене в тюрьме и подделывал векселя, ибо он узнал об этом именно из показания Штибера. Подобного рода hysteron proteron{29} позволительна разве какому-нибудь Штиберу. Античный мир оставил после себя умирающего гладиатора, прусское государство оставляет после себя присягающего Штибера{30}.
Итак, долгое, очень долгое время безуспешно старались разузнать, кто, собственно, такой Шерваль. Вечером 2 сентября Штибер прибыл в Париж. Вечером 4-го Шерваль был арестован, вечером 5-го его привели из его камеры в тускло освещенное помещение. Там был Штибер, а рядом со Штибером находился еще французский полицейский чиновник, эльзасец, который хотя и говорил на ломаном немецком языке, но прекрасно понимал немецкую речь и обладал полицейской памятью; притворно подобострастный берлинский полицейский советник показался ему не особенно приятным. Итак, в присутствии этого французского чиновника произошел следующий разговор:
Штибер, по-немецки: «Послушайте, г-н Шерваль, мы прекрасно знаем, что означают Ваша французская фамилия и ирландский паспорт. Мы Вас знаем, Вы житель Рейнской Пруссии. Вас зовут К., и только от Вас самого зависит избавить себя от всяких последствий; этого можно достичь тем, что Вы совершенно откровенно нам во всем признаетесь» и т. д. и. т. д.
Шерваль ответил отказом.
Штибер: «Такие-то и такие-то лица, которые подделывали векселя и бежали из прусских тюрем, были выданы французскими властями Пруссии, и поэтому я еще раз повторяю Вам, подумайте, здесь дело идет о 12 годах одиночного заключения».
Французский полицейский чиновник: «Мы дадим этому человеку время, пусть он поразмыслит в своей камере».
Шерваля отвели обратно в его камеру.
Штибер, конечно, не мог говорить напрямик, он не мог признаться публике, что он пытался вынудить у Шерваля ложные показания, пугая его призраком выдачи и двенадцатилетнего одиночного заключения.
Однако Штибер все еще не разузнал, кто, собственно, такой Шерваль. Перед присяжными он все еще называет его Шервалем, а не К. Более того. Он не знает также, где, собственно, находится Шерваль. В заседании от 23 октября он все еще предполагает, что тот находится в Париже. В заседании от 27 октября прижатый к стене вопросом адвоката Шнейдера II: «Не находится ли неоднократно упоминавшийся Шерваль в настоящее время в Лондоне?», Штибер ответил, что «он не может сообщить по этому поводу никаких сведений, а может лишь повторить слух, будто Шерваль скрылся в Париже».
Прусское правительство постигла его обычная участь: оно было одурачено. Французское правительство разрешило ему таскать из огня каштаны немецко-французского заговора, но не разрешило ему их есть. Шерваль сумел снискать к себе расположение французского правительства; и оно предоставило ему возможность через несколько дней по окончании разбирательства дела в парижском суде присяжных бежать вместе с Гипперихом в Лондон. Прусское правительство рассчитывало приобрести в лице Шерваля орудие для кёльнского процесса, но оно лишь завербовало еще одного агента для французского правительства[296].
За день до мнимого бегства Шерваля к нему явился некий прусский faquin {проходимец, нахал. Ред.} в черном фраке, манжетах, с черными торчащими усами, с коротко подстриженными редкими седеющими волосами, одним словом, недурной собой мужчина, который потом был ему представлен как полицейский лейтенант Грейф и сам вслед за тем также отрекомендовался Грейфом. К Шервалю Грейф был допущен по пропуску, который он получил непосредственно от министра полиции в обход префекта полиции. Министру полиции улыбалась мысль провести любезных его сердцу пруссаков.
Грейф: «Я прусский чиновник, присланный сюда, чтобы вступить с Вами в переговоры; Вам никогда не выйти отсюда без нас. Я делаю Вам предложение. Потребуйте в заявлении на имя французского правительства, чтобы Вас выдали Пруссии; согласие на это нам заранее обещано. Вы нам там нужны в качестве свидетеля в Кёльне. Когда вы исполните свой долг и дело будет кончено, мы выпустим Вас под честное слово на свободу».
Шерваль: «Я и без вас выйду».
Грейф, уверенно: «Это невозможно!»
Грейф вызвал также Гиппериха и предложил ему поехать на пять дней в Ганновер в качестве коммунистического эмиссара. И это предложение также не имело успеха. На следующий день Шерваль и Гипперих бежали. Французские чиновники ухмылялись, депеша об этом несчастном происшествии была уже отправлена в Берлин, а Штибер 23 октября все еще показывал под присягой, что Шерваль находится в Париже; даже 27 октября он не мог сообщить никаких сведений и только по слухам знал, что Шерваль скрылся «в Париже». Тем временем полицейский лейтенант Грейф во время судебного разбирательства в Кёльне три раза посетил Шерваля в Лондоне, между прочим, чтобы выведать у него парижский адрес Нетте, у которого рассчитывали купить свидетельское показание против кёльнцев. Но из этого ничего не вышло.
У Штибера имелись основания оставлять в тени свои отношения с Шервалем. Поэтому К-р все еще остается Шервалем, пруссак остался ирландцем, и Штибер и по сей день еще не знает, где находится Шерваль и «кто, собственно, такой Шерваль»{31}.
В переписке Шерваля с Гипперихом трио Зеккендорф — Зедт — Штибер приобрело, наконец, то, что ему было нужно:
«Мне образцом был Карл Моор И Ганс по кличке живодер»[298].
Для того чтобы письмо Шерваля к Гиппериху как следует запечатлелось в неподатливых мозгах 300 главных налогоплательщиков, которые представляют суд присяжных, оно удостоилось чести быть прочитанным три раза. За его простодушным цыганским пафосом всякий сведущий человек тотчас же распознал бы уловки шута, старающегося казаться страшным самому себе и другим.
Далее, Шерваль и его товарищи разделяли общие надежды демократии на чудодейственную силу второго воскресенья мая 1852 года[299]; они решили принять в этот день участие в революционных событиях. Шмидт-Флёри постарался придать этой навязчивой идее форму плана. Таким образом Шерваль и К° подпали под юридическую категорию заговора. Так с их помощью были добыты доказательства того, что если кёльнские обвиняемые и не составили заговора против прусского правительства, то во всяком случае против Франции партией Шерваля, очевидно, был составлен заговор.
Прусское правительство пыталось сфабриковать при посредстве Шмидта-Флёри показную связь между парижским заговором и кёльнскими обвиняемыми, которую Штибер должен был подтвердить под присягой. Штибер — Грейф — Флёри — эта троица играет главную роль в заговоре Шерваля. Позже мы снова увидим ее за работой.
Мы резюмируем:
А — республиканец, Б также называет себя республиканцем. А и Б находятся во враждебных отношениях. Б по поручению полиции строит адскую машину. А за это привлекается к суду. Если адскую машину строил не А, а Б, то вина А заключается в том, что он находится во враждебных отношениях к Б. Чтобы уличить А, Б вызывается свидетелем против него. Такова была комическая сторона заговора Шерваля.
Понятно, что подобная логика потерпела крах перед публикой. «Фактические» разоблачения Штибера испарились в зловонных миазмах; дело остановилось на жалобном признании обвинительного сената в том, что «нет объективного состава преступления». Потребовались новые полицейские чудеса.
IVПОДЛИННАЯ КНИГА ПРОТОКОЛОВ
В заседании от 23 октября председатель {Гёбель. Ред.} замечает, что, «как заявил ему полицейский советник Штибер, последний должен дать еще новые важные показания», и с этой целью он опять вызывает вышеуказанных свидетелей. Штибер выскакивает вперед и кладет начало новой мизансцене.
До сих пор Штибер характеризовал деятельность партии Виллиха — Шаппера, или, короче говоря, партии Шерваля, — деятельность этой партии до и после ареста кёльнских обвиняемых. О самих обвиняемых ни до их ареста, ни после этого Штибер ничего не говорил. Заговор Шерваля возник после ареста данных обвиняемых, и Штибер теперь заявляет:
«До сих пор в своих показаниях я характеризовал положение дел в Союзе коммунистов и деятельность его членов только до ареста данных обвиняемых».
Он, таким образом, признает, что заговор Шерваля не имеет никакого отношения «к положению дел в Союзе коммунистов и деятельности его членов». Он признает полную никчемность показаний, сделанных им до сих пор. Он настолько безразличен к своим показаниям от 18 октября, что считает излишним продолжать отожествлять Шерваля с «партией Маркса».
«Прежде всего», — говорит он, — «существует еще фракция Виллиха, из которой до сих пор схвачен только Шерваль в Париже и т. д.»