{123}
н победил сразу. В маленьком старом театре, где впервые шла его пьеса, спорили, негодовали, торжествовали, но равнодушных не было, и никто, будь то противник или друг, не считал успех преходящим. Прекрасно и значительно, когда настоящее какой-то существенной своей стороной соприкасается с будущим, не страшась пучины времени, их разделяющей. Шел тысяча восемьсот девяностый год, и признание возвышенных умов того времени вывело юного Герхардта Гауптмана на стезю высоких почестей и дерзновеннейших свершений.
Именно тогда появилась потребность в художнике-новаторе, который вместе с тем был бы доступен народу. Поистине в свой час явился он. Рано открылось ему его назначенье, и он выполнил его мгновенно, словно не зная сомнений и мук, благословенный свыше, точно розовый куст, на котором в одну ночь распускаются все бутоны. В действительности честолюбие и совесть мучают даже счастливейшего из смертных, и признай его весь мир, он останется таким же неумолимым судьей себе.
Поэт-избранник, он создает один за другим в короткий срок образы человека из народа и интеллигента, пишет почти одновременно злую сатиру и невинную сказку, владычествует в доме аристократа и пролетария. Так, в нем нет буржуазного высокомерия к ткачам, а его трактовка образа Бедного Генриха естественна для него. Он был вне класса, владел всем сущим и вряд ли сумел рассказать о своих связях с миром, равно как и о своем страшном одиночестве. Ничего подобного литература давно уже не знала до Гауптмана, ничего подобного нет и сейчас.
Созданный им мир потрясает. Быть может, тайна его искусства в том, что духовная сущность его произведений восходит к самой природе. Он индивидуализирует общий характер предмета, ничем не нарушает, ничем не восполняет целого, а тем не менее без этого предмет не существовал бы вовсе. Он делает это удивительно тактично. В старости Гауптман считал крайность мнений и желаний, а тем более протест — проклятием божьим. Его собственный мир был благословенным, в нем светило свое солнце, шли свои дожди, всему было время и пора. Да не возжелает человек ничего большего! Если каждый будет вдохновенно трудиться, прекратятся кровавые битвы.
Так думает старец. Так думает в старости великий немец. Гете никогда, не верил, что у немцев могут быть общенациональные интересы, разве что по пустякам, и еще на сегодня он прав. Впрочем, сам он и в старости срывает плоды на древе жизни. Так же как по вековому дубу все еще поднимается сок, так и он по-прежнему и любит и созидает. Вечный творец, он вправе игнорировать смерть, ибо он бессмертен. Аналогии в судьбах Гете и Гауптмана значительны.
Легкость пера, созвучность эпохе — дело не в этом; перед нами просто счастливец, влюбленный и творящий нужное в нужную минуту. На первый взгляд герои его пьес — это чистая поэтическая выдумка; но вглядитесь повнимательнее: рожденные фольклором — а Гете и Гауптман неутомимо черпали из народного источника — пьесы несут свои идеи обратно в народ, своему вечному читателю и зрителю.
Различие судеб выступает в тот час, когда старый поэт сталкивается с новым поколением, духовно отчужденным от него. Гете не знал этого конфликта. Перед ним и в старости благоговели его современники. Но даже Гете часто сетовал на одиночество, ибо только ранние его произведения, так считал он, влияли на умы, а поздние не находили отклика у читателей. В наш жестокий век да не коснется забвение Гауптмана до конца его дней!
Его творчество дошло до той ступени развития, когда оно становится чистым явлением. Оно потрясает душу, все чувства, как стихия, как сумерки, отдающие огневому закату избыток своего дневного великолепия. Отрешитесь от суеты настоящего, что так быстро становится прошедшим, и вы падете ниц перед великим старцем. Есть на земле чудо: в наши дни, когда извращено само понятие народности и оно лишь служит материалом для шовинистических лозунгов, приходит великий писатель и создает народные легенды, которые живут. Духовное наследие его нетленно, оно войдет в сокровищницу духа грядущего человечества.
Есть на земле чудо: Гауптмана можно играть в сельском театре и перед столичной интеллигенцией, которая на сей раз покорно склоняет голову перед художником.
А в Пруссии, в Министерстве просвещения, лежит фолиант: список школьной литературы. Из всех современных писателей там упомянуты лишь самые известные, да и то мимоходом, но один из них рекомендован всем классам по всей стране — Гауптман.
ГЕТЕВСКИЕ ТОРЖЕСТВА{124}22 марта 1932 г.
ы вправе отмечать их. Мы и понимаем Гете ничуть не хуже, и отстоит он от нас ничуть не дальше, чем от всех предшествующих поколений на протяжении столетия. Чужд и недоступен для нас отнюдь не сам он, отнюдь не живой Гете, а монумент, который его подменяет, гармонически уравновешенный олимпиец, классический тайный советник, окруженный всякого рода чертовщиной, какую могут наворожить только советники Э. Т. А. Гофмана{125}.
Все это девятнадцатый век, и особого касательства к Гете он не имеет. Последовавшее за ним столетие создало собственное понятие гениального, но сейчас и оно утрачивает свою определенность. Над мещанским однообразием неизмеримо и грозно поднялся единичный случай, оценить который мы не в состоянии, ибо он живет по своим законам. Только великие люди способны постигать происходящее за рамками своего времени, зато им многое и дозволено. Они имеют право идти против господствующего течения, например — национальной демократии, имеют право придерживаться других обычаев, например — больше любить.
Девятнадцатый век был заслуженно и надолго потрясен этой разносторонне и непостижимо глубоко образованной личностью, в то время как специализация прочих смертных становилась все уже и уже. Но для всякой личности вплоть до последних дней решающую роль играло время, ее породившее.
Гете был порожден восемнадцатым веком. Достигнув столь преклонного возраста, он не пожелал расстаться с мещанским сюртуком, который заставил многих обманываться на его счет. Восемнадцатый век завершает то, что начал уже пятнадцатый, — освобождение отдельного человека, заботу о нем, возвеличение его. Восемнадцатый век, который все еще можно отнести к позднему Ренессансу, несколько затянулся в Германии по сравнению с Францией. Определяющие его личности позднее выступили здесь на сцену — Гете несколько позднее, чем Вольтер. И тем не менее положение Гете было почти таким же, как в духовном так и в социальном плане.
Он был сыном мещанина, но личность гениальная, homme de génie, — так говорили в восемнадцатом веке, — получил доступ в высшее общество и стал дворянином. В те времена это значило куда больше, чем в наши дни разбогатеть. Это давало возможность жить свободно и открыто заводить себе любовниц. Это давало право пренебрегать священными предрассудками.
Говорят, Гете — консервативен, пусть так, но чем он тогда отличается от Вольтера, который был приверженцем монархии и сознавал почему? Другая, еще более значительная сила — церковь, сулившая ему не лучшие, а худшие условия жизни, не пользовалась в такой мере его расположением. А как с Гете? «Иудействующие секты» — под таким названием он объединял все христианские религии. Он писал: «У кого есть наука и искусство, у того есть и религия. У кого нет ни того, ни другого, у того все равно есть религия. Это значит: очень похвально, когда при помощи сказок удается поднять нравственность в народе и сделать его безопасным». По сути дела это ничем не отличается от того случая, когда Вольтер, ведя за столом беседу об атеизме, велел лакеям выйти из комнаты.
К чему это вечное «великий язычник»? Почему не энциклопедист и революционер? Потому что прежде всего он — поэт, а остальное имеет лишь второстепенное значение. Поэзия была возведена его предшественниками, а затем им самим на такую высокую ступень, что все величие его личности проявлялось именно в минуты творчества. А если ко всему присоединить еще и прочие таланты, то это уже покажется чудом. Ко всему еще и естествоиспытатель. Правда, в восемнадцатом веке и до него отмечался интерес к науке у деятелей литературы. Вольтер занимался физикой при дворах французской знати, по сути дела ничем не отличавшихся от веймарского. Зато, что касается мировоззрения и познаний, Вольтера нельзя и сравнивать с Гете.
Маленькие дворы были наиболее удобной почвой и пристанищем для мировых умов, чей дух ничем не был связан. Вольтер тоже опирался не на Версаль. Веймар был самым подходящим местом, чтобы начать оттуда идеологическое покорение Европы; как младший современник Гете, Наполеон осуществил это силой оружия. Вот их мы можем смело поставить рядом. Гете допускал со стороны императора такую простоту обращения, какой не разрешал никому из смертных: он сам с улыбкой согласился признать одну неточность, допущенную в Вертере. И к победам равного ему он в глубине души должен был относиться так, как Вольтер к победам Фридриха{126}. Эти победы вряд ли шли на пользу его стране, не было уверенности и в том, что плоды их сохранятся надолго. Но ни духу его, ни совести его они повредить не могли. Величайший из немцев был уже признан и продолжал расти, когда рядом с ним выступил величайший представитель другого народа и поступками своими утвердил то, что лежало в натуре первого: гуманизм, неограниченность и Европу.
Все соки Германии пульсировали в Гете. И все же он умел видеть немца как бы со стороны, он, воплощавший в своем творчестве подлинно народные темы.
«Фауст» и «Гец» принадлежат перу человека, который умел не только судить свой народ, но и объективно оценить его. И разве не этим путем создал он мировые творения, которые сделали его народ неизмеримо величественнее?
Он не признавал ни патриотической ограниченности, ни национальной демократии, ибо мог предвидеть, что выпавшая на его долю возможность познать всю полноту жизни дана не каждому. Так и случилось. Мы даже представить себе сейчас не можем нового Гете, и с этим тесно связано то обстоятельство, что новых Наполеонов пока тоже не видно. Чувство зависимости и скованности так разрослись у всех нас, что они превратились в страх и ужас. Там, где верят лишь в слепые законы экономики, там исчезает личность, и тогда толпа, которая не может без нее обойтись, придумывает себе так называемых фюреров. Но это есть раннее, неоформленное состояние демократии, которая долго еще будет выделять такие продукты распада, как фашизм. Позволительно, однако, предвидеть, что, когда пройдет тяжелая пора ученичества, на арену снова выступит творческая личность — сконцентрированный в сильной фигуре дух столетия.