Мы празднуем торжество Гете над смятением духа, которое было понятно и ему самому, ибо он прекрасно умел ненавидеть и всю жизнь должен был бороться. Мы празднуем гетевские торжества, ибо нам нужно надеяться, что когда-нибудь он снова придет к нам.
ПИСАТЕЛЬ И БОЕЦ{127}
юдвиг Ренн{128} проявил себя и как выдающийся писатель и как боец. Ему удалось овладеть равно и оружием и словом, а сочетать это удается немногим. Осознать, что свобода и право высшие духовные ценности, — это уже не мало; ведь без них всякое мышление тщетно и ложно. Но совершенно неизвестен был нынешней Западной Европе образ писателя — образ бойца за свободу и совесть, ведущего в бой настоящее войско. Этот образ возродился во время испанской войны; мы узнаем его в облике Людвига Ренна.
Германский офицер, принадлежащий к касте, привыкшей повелевать, Людвиг Ренн отдает свои способности на службу народу, борющемуся не за интересы привилегированных и эксплуататоров, а за общее дело, за свободу и право. Именно здесь мог человек научиться подчиняться и повелевать; здесь-то и должен был он чувствовать свою принадлежность к избранным людям, но служащим такому делу, которое достойно победы и обладания властью. Прежние прусские офицеры пренебрегали нуждой и лишениями тогда, когда дело шло о власти их касты. Но вышедший из их среды Ренн боролся за власть в Испании бескорыстно; он не искал никакой выгоды, хотя и делал благороднейшее дело: сражался за право и жизнь для всех.
Он исполнил свой долг до конца, и да не будет это концом ни для него, ни для его дела. Мы встретимся с ним снова — как он сам воскликнул на одном собрании в Париже — «на стороне Франции». И в будущей освободительной войне немецкого народа мы возлагаем особые надежды на Людвига Ренна, достойно воплощающего в себе черты бойца и писателя.
ПАМЯТИ КАРЕЛА ЧАПЕКА
сущности, мы почти незнаем своих современников. Слишком мало думаем мы о ближнем, слишком поздно осознаем трагичность его судьбы и никогда не дарим его той любовью, которую он заслужил по праву. Только теперь, когда Карела Чапека не стало, мы поняли, какую большую и благородную жизнь оборвала безжалостная рука смерти.
Чапек, человек широких духовных запросов, был прежде всего художником слова. Писательское мастерство и талант приобретаются лишь ценою упорного труда. В наше время все чаще приходится убеждаться, что подлинным художником может быть лишь человек с безупречно чистой совестью. Вот перечень требований, предъявляемых художнику: не пугаться явлений эпохи и ее зияющих ран; бороться за правду и справедливость; творить не только ради искусства или в погоне за популярностью, но во исполнение своего долга перед всем человечеством. Ведь всякий страждущий заслуживает любви.
Подлинная литература является общественным делом. А потому — и об этом не следует забывать — она является и делом религиозным, если понимать религию как слияние душ в страдании и борьбе. Карел Чапек понимал это, свидетельством тому — все его творчество. В его знаменитой пьесе бунтуют бездушные автоматы, «роботы», доведенные до крайности тяжким трудом. Благодаря Чапеку чешское слово «робот» стало международным. Метафорическое, но тем не менее глубоко верное изображение существ, которые созданы бездушными специально для жестокой эксплуатации, и память о них запали в умы бесчисленного множества людей и многим напомнили о совести.
Роман «Первая колонна» также разбудил совесть во многих людях благодаря мастерскому раскрытию человеческой сущности. Таково извечное воздействие большого искусства, создаваемого творческим трудом. Художник счастлив, когда его произведения приносят пользу. Но он не может быть счастлив, видя, как зло, против которого он боролся всю жизнь, не только не исчезает, но, напротив, распространяется все шире. На родину Чапека обрушилось чудовищное бедствие. Для чешского писателя это был тяжкий удар, после которого ему оставалось одно — умереть.
Чехи всегда были носителями высоких моральных качеств, это народ мужественный, справедливый, неукротимый духом. Основатель чешского государства, его президент и освободитель, научил свой народ высоко ценить интеллигенцию. Приведу характерную сцену, происшедшую в пражском трамвае в 1924 году: «Почему этот мастеровой уступает мне место? Разве у меня больной вид?» — «Нет, просто у вас интеллигентная внешность». А вот что произошло в изгнании в 1939 году. Бедняк портной пришел к незнакомому человеку, попавшему в беду, и предложил уплатить за него в Праге какую-то сумму, — разумеется, ничтожную, но зато от чистого сердца. Ушел он со словами: «Теперь я исполнил свой долг христианина».
Нелегко было Чапеку в годину бедствий проститься со своим народом, который знал и любил его. Карел Чапек умер, терзаемый горькими чувствами. Но он будет вечно жить в наших сердцах. Мы будем перечитывать его книги и вспоминать его светлый, чистый облик, за которым таилось столько мудрости и неподдельного чувства.
МОЙ БРАТ{129}
огда мой брат переселился в Соединенные Штаты{130}, он заявил просто и прямо: «Где я, там и немецкая культура». Поистине только здесь мы вполне постигаем смысл слов: «Возьми наследие отцов своих и владей им!» Это — полученная всеми нами совокупность понятий и мнений, картин и лиц. За всю нашу жизнь они не претерпевают существенных изменений, хотя обогащаются и углубляются. В итоге они уже не связаны ни с одной нацией.
Для нашей культуры — да и для каждой — нация, нас породившая, является тем исходным пунктом и предлогом, который необходим нам, чтобы стать полноценными европейцами. Не имея места рождения, нельзя сделаться гражданином мира. Нельзя проникнуть в другие языки, даже литературы, если одновременно — до отчаяния, до блаженства — не вживаешься в свою родную речь, и письменную и устную. Когда моему брату было за двадцать, его покоряли русские мастера, половину моего бытия составляли французские фразы. Именно потому, как я полагаю, мы оба учились писать по-немецки.
Я вижу его рядом с собой, мы оба молоды, почти все время в разъездах, вместе или порознь — ничем не связаны, сказали бы люди. Им неведомо, сколько неизбывных обязанностей повсюду преследуют в юности избранного, которому предстоит всю свою жизнь творить. Это было труднее, чем я способен себе представить сегодня. Позднее состояние ожидания стало бы невыносимо. Требовалась вся сила сопротивления, какою располагала наша молодость.
Я не хотел слишком забегать вперед; анализ собственных переживаний, из боязни определить их раз навсегда, я отложил тогда до лучших времен. Хорошие времена никогда не приходят, но учиться справляться со страданиями, которые, кстати, меняются и всегда имеются в большом выборе, это, собственно, и значит учиться жить. Мой брат понял это раньше меня.
После жаркого летнего дня мы спустились из своего римского горного городка — через десять лет он послужил декорацией для моего «Маленького города» — на проселочную дорогу. Перед нами и вокруг нас лежало небо массивного золота. Я сказал: «Византийские иконы грунтованы золотом. Это, как мы видим, не аллегория, а оптическое явление. Не хватает только узкой головы богородицы и ее грузного венца, безучастно глядящих вниз из своего пластического зенита!» Брату не понравилось мое краснобайство. «Это чисто внешний аспект», — сказал он.
Он никогда не оставлял дома свою собачку. «Неужели мы и впрямь пойдем одни?» — спрашивал он, когда Титино не оказывалось на месте. Мы находили песика в стоге сена. Его поведение во всяческих ситуациях, проявления его крошечных инстинктов, такие же, как у нас, только непринужденнее, служили брату уроком и утешением. Реалист Титино являл собою веселую коррективу, когда молодое сердце его хозяина омрачалось.
Лучшее противодействующее средство называлось «Будденброки, упадок одной семьи». В прохладном каменном зале нашего бельэтажа начинающий, не зная еще самого себя, приступил к работе, которую вскоре знали многие и которая несколько десятилетий спустя принадлежала всему миру. В задуманном им наброске это была просто наша история, жизнь наших родителей, дедов, до поколений, известных нам по свидетельствам их потомков или их собственным.
Старики вели счет дням куда осмотрительнее, чем мы, они делали записи. Рождение, поступление в школу, болезни и то, что они называли устройством своих детей, — вступление в фирму, женитьба или замужество — все это заносилось в семейные анналы, особенно же подробно — поваренные рецепты с поразительно низкими ценами на съестные припасы, хотя, впрочем, прабабка жаловалась на дороговизну. Эти события, когда мы друг другу о них напоминали, были уже столетней давности, а нам в то время не стукнуло еще и десяти.
Если я вправе приписать себе эту честь, то и я принял участие в знаменитой книге; просто как сын того же дома я мог внести свою долю в данный материал. Но если бы за ними стоял какой-нибудь давно умерший субъект в вышитом платье и напудренном парике, решающее слово принадлежало бы ему, а не мне. Молодой автор вслушивался в тишину: знать подробности быта нужно было непременно. Каждая просилась на сцену. Главное же, их аранжировка, направление, в котором двигалась вся совокупность персонажей — сама идея, — это принадлежало автору одному.
Только он распознал тогда упадок; именно через свой собственный плодотворный подъем он понял, как приходят к упадку, как из многочисленной семьи делается маленькая и как она уже не может возместить потерю последнего своего деятельного члена. Хрупкий мальчик, остающийся от нее, умирает, и этим навеки все сказано. На самом же деле, как выяснилось потом, нужно было внести немало поправок, если не для вечности, то для тех немногих десятилетий, которыми мы располагаем. «Опустившейся» семье, названной так одним излишне торопливым пастором, суждено еще было стать на редкость продуктивной.