Из кафе выставили какого-то рабочего. Ему пришла в голову странная мысль, будто и он за ту же недорогую плату, что и другие, чисто одетые, может побаловаться здесь чашечкой кофе. Под потолком, украшенным лепными фигурами в натуральную величину! Среди плохо написанных военных парадов на обеих продольных стенах! Хотя рабочий не оказал никакого сопротивления, хозяин и кельнер долго не могли успокоиться, пока неприятный инцидент не был исчерпан.
Мне понадобилось шесть лет все более и более ярких впечатлений, чтобы созреть для «Верноподданного», романа о буржуазии эпохи Вильгельма Второго. Роман о пролетариате, под названием «Бедные», был написан во время войны, в 1916 году. За руководящих лиц империи я взялся только летом 1918, за несколько месяцев до ее краха, момент которого до самого конца не был ясен. В первом наброске романа «Голова» я еще счел нужным перенести действие в страну с вымышленным названием.
Не то чтобы я рано прозрел, в моем вдохновении не было ничего от пророчества. Во всяком случае, я начинал, когда события еще чуть брезжили. Они не сразу взошли над горизонтом, как солнце. Страдал ли я от своих открытий, которые одновременно со мной мог сделать каждый? Был ли я борцом? Я изображал то, что видел, и старался придать своему знанию убедительную, а если потребуется, то и практически применимую форму.
Оно не было практически применено. После империи я наблюдал республику и оценил ее примерно так, как она того заслуживала. Уклад, ее сменивший, ужасный итог предшествующих укладов, эта гитлеровская Германия, естественно, вызывала у меня отвращение, как у любого другого индивидуума, обладающего вкусом, уважением к себе и состраданием. По милости Гитлера, его господства, его войны я изведал страх, боль, глубочайшее унижение моей жизни.
Но не гнев. Гнев овладевает нами неожиданно. Он означает, что людей, которые нас разозлили, мы считали неспособными на столь позорный поступок. Только кроткого они по-настоящему выводят из себя. Стало быть, мы не слишком четко отмечали предвестия, предзнаменования их позора, если в один прекрасный день мы испытываем гнев. Мой брат теперь его испытывает.
Это значит: он был незлобив. Ему необходимо было верить в немцев — конечно, ради его работы, она требовала нравственной немецкой почвы, давшей немало честных произведений. Но он доверял немцам еще из дружелюбия к ним. Как же иначе он сумел бы им помочь, сохранить не только свое доброе имя, но и их тоже? Знаток человеческой души, каковым он является, строит свое знание не на темных общих закономерностях.
Отдельные немцы — Гете отличал их от нации — часто бывали добропорядочны.
Охваченному внезапным гневом нужно, конечно, соблюдать осторожность и не сваливать в одну кучу с немногими злодеями или с нынешним поколением злых всю нацию как таковую. Когда мы теперь обсуждаем дела этой эпохи, все ее милые сюрпризы, — а говорим мы редко и скупо, — то скорее именно я не склонен считать нашу несчастную родную страну чудовищным исключением.
Разумеется, я тоже отлично знаю, в чем виновна или чему дала толчок одна эта страна. В примерах ее печального вырождения, с которым сталкивались и я и другие, у меня, право же, нет недостатка.
Только я исхожу из того, что это — не первая попытка завоевать мировое господство и не последняя. Реалист Сталин говорит: «Войны всегда будут». Но что такое войны в мире, пространственное покорение которого становится все более и более легким? Они могут означать только подчинение человечества одной или двум державам. Это должно повториться, если уж Наполеон, которого, кажется, на всех хватило, все-таки повторился. На сей раз жребий истории пал на Германию. Следующий, на кого он падет, может быть, не так далеко. «Ноги тех, кто тебя унесет, у порога».
О, завоеватели не похожи друг на друга ни убеждениями, ни восприятием жизни! Франция, выступившая со своим императором, принесла народам самое лучшее: человеческие права, свободу — обеспеченные императорскими крепостями. Это вызывает чудесный подъем, восхищение не иссякает годами, друг народов источает подлинное превосходство.
Совсем иначе обернулось дело для ненавистных немцев. Взятая ими на себя роль стала отвратительной еще до последнего акта. Такова она была с самого начала. В свое молниеносное турне по миру они не могли взять с собой ничего, окрыляющего сердца, — ни для себя, ни для других. Они дышали ложью, а кормились уничтожением. Страшно, правда? Но даже если бы они жаждали мести и носились со своей поруганной гордостью, они, может быть, стали бы еще благородными людьми при условии, что их везде принимали бы как долгожданных объединителей и защитников континента.
Что, конечно, немыслимо, и они это знали. Потому-то они были ужасны и становились все ужаснее. Следующий завоеватель снова окажется полон чистейших намерений. Будем на это уповать! Мотивы меняются, после этих немцев появятся диаметрально им противоположные. К сожалению, итога им не изменить. Текущая война обойдется, по-видимому, в тридцать миллионов непосредственных жертв, а если затянется, то пятьдесят миллионов; косвенные еще впереди. Следующая война отдаст на съедение неумолимо прогрессирующей техники большую часть живущего человечества.
По сути я во всем этом ничего толком не смыслю. Я только видел, что в прожитую мной эпоху любые вещи в конце концов приходили к своему крайнему выражению: а вещи-то все были скверные. Это ничего не доказывает, мой скепсис не прав. Иррационализм, изгнавший меня из моей страны, исчерпан. Теперь пусть будет разум — не всемогущ, но признан, как опыт, сулящий прелесть новизны и еще кое-что.
Мой брат ни в коем случае не высказал бы этих сомнений в правомерности безусловного, почти огульного обвинения немцев во всех бедах и в том, что случившееся послужит надежным уроком нашей планете. Да и мне бы лучше оставить свои размышления про себя. Ведь я только расписываюсь в своей индифферентности. Я занимался тем, что именуют борьбой, не сознавая, что это борьба. Поэтому моя ненависть была недостаточно слепой, и гнев мною не овладевал. Я неотступно любил, это правда. Но моя любовь — где она, где ее след?
Еще в первой половине нашей деятельности мы с братом поведали друг другу одну и ту же сокровенную мысль. Нам хотелось написать книгу вместе. Первым заговорил я, но он уже был подготовлен. Мы к этому больше никогда не возвращались. Может быть, такая книга оказалась бы самой замечательной. Недаром же дается человеку его первый, единокровный спутник. В нашем сотрудничестве отец снова узнал бы свой дом. Я прямо-таки забываю, что вот уже более пятидесяти лет отца нет в живых.
ПОДЛИННЫЙ РОМАНИСТ
овременный роман был открыт, осуществлен, равно как и усовершенствован для Германии пруссаком, членом французской колонии, Теодором Фонтане. Он первый доказал, что роман может быть правдивым и долговечным документом, отображающим общество и эпоху; что он способен передать социальные знания, может помочь сохранить представление о жизни и эпохе также и в будущем, показать тот Берлин, какого больше не существует. Все это возможно благодаря правильно увиденным, сильно обрисованным персонажам, целому миру персонажей или отдельно взятому образу, которые одинаково действуют; образы эти устойчивы и без ущерба для себя проносят свою сущность на всем протяжении далекого пути того времени.
Освободительная война 1813 года вставала со страниц романа в произведении «Перед бурей». Только после чтения этого романа становилась понятной сущность этой войны. «Шах фон Вутенов» — книга поражения, имя которому в то время было «Иена». Поражение это вытекает из них самих, так они ощущали свою жизнь до того, как были побеждены. Но вот мужественные люди, родители, горячего сердца, жертвуют собственным ребенком в угоду общепринятым законам, и это происходит в романе «Эффи Брист». Скорее случай, нежели порыв, скорее тяга к запретному и тайному, нежели жажда наслаждения, соблазняет Эффи; еще спорно, считать ли ее поведение проступком, но расплата за него ее настигла, длительная, неотвратимая расплата — изгнание, одиночество, болезнь. До тех пор, пока смерть не снимает, наконец, этой кратковременной супружеской измены. Только смерть сильнее, чем измена, сильнее того трагического, что вытекало из классовых законов буржуазной эпохи. Эти законы влияют еще больше, если это только возможно, на судьбу Эффи, чем случай с Эммой Бовари.
Эффи Брист, дочь помещика из Бранденбурга, и мадам Бовари, дочь крестьянина из Нормандии, стоят рядом. Оба романа обладают всей красотой широкого изображения человека, которое трезво, объективно и в то же время насыщено пафосом; оба романа полно передают значимость описываемой жизни. Вернее, предваряют ее. Кто до Флобера, до Фонтане имел представление о действительном значении этих бессмертных образов? Правда, только один из образов стал с тех пор известен всему миру. Другой упоминается реже лишь (единственно) потому, что Эффи Брист — немка. Немецкие романы XIX века не привились, и общество предпочло вернуться к Гофману, к Гете. Но Фонтане стоит очень многих писателей, которых нет или которые вызывают удивление.
После окончания романа «Эффи Брист» Фонтане сказал: «Больше это никогда не повторится». Он знал цену тому, что сделал, кроме того, он был уже стар. Он написал еще «Штехлин», где его жестокий реализм переходит в призрачность, как бывает, когда смерть завершает жизнь; собственная жизнь писателя в этом романе еле-еле чувствуется. Этим произведениям предшествовали маленькие жемчужины, из-за которых он, улыбаясь, называл себя поэтом берлинского полусвета. Прелестна, до боли в сердце прелестна, его «Стина». Но кто постоянно присутствует в произведениях, письмах, стихах Фонтане — это его ровесник Бисмарк. Автор видит его великим и маленьким, он знает его лучше, нежели кто-нибудь когда-нибудь знал. В изображении всех черт, присущих Бисмарку, сосуществует и то и другое, вот почему автор отвергает его тогда, когда Бисмарк — олицетворение фанатичной однобокости — получает власть.