Как в скептицизме, так и в непоколебимости Фонтане был настоящий романист, в то время единственный в этом ряду.
ВЕЛИЧИЕ ГЕТЕ{137}
ете велик, это бесспорно, но в чем же секрет его величия? В исключительности гения, и это самое главное; другие поэты, обладай они таким же дарованием, уже давно имели бы преемников. Долгие годы, при жизни Гете и после его кончины, он не имел себе равных; никто не посягал на его славу, да она и не пришла бы ни к кому другому.
С годами люди перестали обсуждать и раздумывать, достоин ли он быть Единственным. Пожалуй, этого не случилось бы, иди речь только об его творчестве; но драмы, актуальные еще и сегодня, романы, поднявшиеся над своим временем и пережившие его, неумирающая поэзия — ведь не только этим бессмертен Единственный. За ним теснится сонм писателей, кто далеко, а кто и поближе к нему; для них такой славы было бы предостаточно.
Эти писатели — педанты в своем творчестве. Они дают человечеству ровно столько, сколько им природой отпущено способностей. Иначе у Гете, который позволял себе иной раз и пренебречь своим великим талантом. Ни беспрерывное осуществление творческих замыслов, ни случайные неудачи — ничто не подчиняло его себе, пример тому — вся жизнь поэта. Его совершенные творения — суть одно из многих проявлений его совершенной жизни.
Есть много доказательств величия Гете: и его мысли и его поступки, его восприятие тайн человеческой жизни, самих людей, природы. Он видел, как одни противоречиво и сумбурно проявляют свое духовное «я». Другие, кажется, совсем его не проявляют, но на них-то как раз и можно положиться. Он изучает законы мироздания, и это примиряет страстного жизнелюбца с противоречиями человеческого общества: никогда не познать до конца ни того, ни другого. Гете гуманист, но это не значит, что он спокойно жил, примиренный со всем окружающим. Нет, он сомневался, он всматривался в будущее; какой бы высоты он ни достиг в своем движении вперед, он всегда звал туда своих братьев.
Битва при Вальми — «и мы там были»; Наполеон — «этот человек слишком велик для них»{138}. Гете никогда не отрекался от своих слов, даже когда казалось, что он заблуждается, даже когда все верили, что революция бесплодна, а ее низложенный мессия забыт. История опровергла точку зрения многих людей и на Наполеона и на революцию; столетие спустя разразилась новая революция, продолжившая первую. В разные эпохи, обе они были призваны к одному: преобразованию земли по фаустовским заветам. Мы преклоняемся перед великим мужем, предвидевшим это.
Сейчас, как и прежде, он неразрывно связан со всеми достижениями человечества; еще при жизни он предсказывал их. Гуманист, не ведавший ни минуты покоя, приверженец всего прогрессивного, он будет жить в веках, и века умножат славу его.
ИОГАННЕС БЕХЕР. ЕГО ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ{139}
ти стихи — еще одно убедительное доказательство того, что и сегодня возможна поэзия, воссоздающая жизнь. Искусство гибнет, если оно отгораживается от действительности или теряет свободу. Поэзия, равнодушная к счастью и скорби человеческой, бесплодна. Если поэт сознательно называет добром зло, лишь бы любой ценой прожить в мире с миром, его поэзия недостойна называться поэзией, воссоздающей жизнь.
«Искатель счастья и семь тягот»{140} — это, видимо, самое значительное произведение Бехера; автор называет его своей Песнью песней, а такими словами не бросаются. Эти стихи поэт пишет в роковую годину, когда на его плечи ложатся все человеческие тяготы. Поэтому он не предается более «бессмысленным мечтаниям», он утверждает: «О, сколь завидна наша судьба, ведь мир разрывается надвое». Когда он постигает истину? В тот самый миг, когда «появилась порода людей, опасная, как чума». Вот тогда мир раскололся пополам. Тогда люди встали на борьбу с войной, подлым властолюбием, с теми, кто потерял человеческий облик. Народ за народом встает на борьбу, когда-нибудь поднимутся все. Новое самосознание народов — вот источник вдохновения для того, кто призван слагать о них песни. Свою Песнь песней он напишет тогда, когда люди станут героями.
Чтобы поэт стал мастером, он должен примкнуть к партии, к партии, борющейся за человеческое счастье. Это облегчает ему бремя личных тягот, ибо теперь он несет их во имя светлого будущего. И тогда рождается совершенный стих, прежде всего потому, что становится совершенной его форма. Форма, поэтическое мастерство связаны с тем жизненным материалом, который воссоздает поэт. Когда поэт, разумеется поэт талантливый, служит народу, он бессмертен. Только революционное творчество вечно, ибо все человеческие поступки и мысли всегда были связаны с борьбой за свободу. Она часто кончалась поражением, тогда — и это самые страшные страницы истории — появлялась чумная порода людей, сродни той, что позорит сегодня Германию. Чем знаменуется захват власти такими человеконенавистниками? Прежде всего разграблением духовной сокровищницы народа.
«Надписи» — стихи о великих немецких и иностранных художниках: Грюневальде{141}, Гете, Рембрандте; посвящая им свои стихи, Бехер и не подозревал, что именно они вызовут ненависть мракобесов. В том, что революционный поэт уже тогда избрал их своими героями, та же закономерность, что и в ненависти мракобесов к этим людям. Классическое искусство — вечный спутник всех бывших и грядущих боев за свободу. Оно всегда стоит на пути негодяев, стремящихся поработить народ.
Поэт становится зрелым мастером именно в те годы, когда жизнь его полна тягот, когда и он вправе повторить слова Гейне и Платона: «Некогда у меня была прекрасная родина», или «Я сыт по горло своим отечеством». В этом — я сейчас, не сравниваю их талант — отличие нового изгнанника от старого. Наш современник — революционный поэт — не отрекся от своей прекрасной отчизны, он по-прежнему любит ее. Живя в свободной стране{142}, где все люди счастливы и свободны, он не знает грусти и отчуждения. Более того, он видит в ней прообраз Германии, которая, придет время, тоже станет настоящей родиной для всех своих сыновей. «Есть страна, мы слышим часто, как ее называют, там давно народ отпраздновал свое возрождение. А мы из Германии еще не сделали страны для себя… До сих пор еще нет… Прости… Это произойдет».
Так поют немцы в песне о неизвестном солдате{143}; в этой на редкость мелодичной песне каждый звук дышит правдой. Неизвестный солдат погребен в Арагонском лесу{144}. Он встает из могилы, возвращается на родину, а там его, мертвого, убивают вторично, потому что он спрашивает: «Где то счастье, за которое я погиб?» Все предельно просто в этой песне, и, случись такое в жизни, с солдатом именно так и поступили бы. Песня полна поэзии и силы, потому что в ней ничего не выдумано. Ведь это правда, что борцов за свободу уничтожают. Правда и то, что их не уничтожить, что они и после смерти вселяют в врагов своих страх, а в товарищей — силу. «Да, товарищ прошлого, вряд ли ты их теперь узнаешь. В тяжелых испытаниях и условиях выросло новое поколение борцов и героев».
Поэт увидит новое поколение, уже сейчас он явственно различает его черты. Далекое стало совсем близким, и его Германия по-прежнему с ним. Поэзия Бехера, как и раньше, принадлежит всему миру, но он уже не тот, что во времена безнадежности. У него есть творчество, есть будущее. Его художественное мастерство полно высокого содержания. Он видит Советский Союз и Германию — свободные страны, где жизнь прекрасна. «Наша Германия возникает такой, какой мы видели ее в мечтах у Бодензее». Насколько дальше от нас была свободная Германия, когда мы только мечтали о ней у Бодензее, чем сейчас, когда мы боремся за ее свободу! Наша эпоха — эпоха таких поэтов, как Бехер.
ИМПЕРИЯ И ВЕЙМАРСКАЯ РЕСПУБЛИКА
РЕЙХСТАГ{145}
ак как весь день, не считая коротких реплик, говорит только один депутат со средних скамей, центр суетится вовсю{146}. Он смеется, едва заподозрит остроту, и по мере надобности разыгрывает глухой негодующий ропот. Он тут как тут, когда угрожают выкрики слева: его голоса напоминают жирные руки, отмахивающиеся от мухи, которая кружится над пивом. Похоже, что именно здесь тысячелетняя душа католического христианства представлена весьма слабо; здесь представлены уклады и интересы вполне материального свойства. Духовенство — эти тучные господа, задыхающиеся под грузом собственных телес? Эти хитрые, грубые лица, отнюдь не озаренные верой в человека? Однако здесь, среди четырехсот избранников, которые и суть сама нация, они заполняют собой просторный центр; их уполномоченный говорит с утра до вечера. Он, конечно, обладает всей достижимой в немецком парламенте дееспособностью, дозволенным в этой среде честолюбием и той долей темперамента, которая здесь допустима. Работяга оратор чужд жестикуляции: его руки не отрываются от бумаг.
Время от времени, не вынимая рук из карманов, в зал заглядывает какой-нибудь консерватор — удостовериться, что дело делается. Оно делается. После вчерашней стычки с рейхсканцлером, в ходе которой с треском лопались секреты избирательной компании, вопрос о Марокко стал опасным, и ловким маневром{147} парламент переключается на дебаты с социалистами. Фон Дреквиц{148}