но вспоена кровью? Демократия, познание, мир — это пути. Долг же только в том, чтобы добиться счастья.
МОЛОДОЕ ПОКОЛЕНИЕ{155}
лядя на двадцатилетних, нужно сказать себе: «Они уже знают, что такое страдание»; и: «Они рано учатся видеть, слишком много видеть». Нынешние молодые люди — строги к старшим; они проверяют нас в меру своих возможностей; они не засчитывают ни одной нашей заслуги, ни одной — даже из десяти тысяч, даже самой чистой и человечной. Они не хотят быть снисходительны к тем, кто сам был чрезмерно снисходителен к себе и считал более удобным «переучиваться» в моменты, когда следовало себя утверждать. Число тех, кого они считают достойными жизни, устрашающе мало. Но ведь сколько смертей они уже видели. Хочется назвать их дерзкими, но нужно себе сказать: «Они уже знают, что такое страдание, и виноваты в этом мы». Когда они появились на свет, мы уже действовали или позволяли событиям идти своим чередом, подготовляя, по большей части несознательно и безучастно, самим фактом своего существования эти не поддающиеся определению годы, которые для двадцатилетних и являются сейчас «молодостью».
Мы позволяли событиям идти своим чередом; а многие сделали больше. Когда мы начинали — одним словом, мы хотели только наслаждаться, а не исправляться и не исправлять. Те, кто жил духовной жизнью, по природе своей не отличались от преуспевавших в экономической и политической областях и даже от самых забитых и бедных. Жить ради идей, а не ради корысти и наслаждения — с конца века до 1914 года это казалось невозможным, тогда это походило бы на самообман или шутку. Даже бедняки со своими вождями понемногу теряли веру и боролись только за гроши, за крошечную долю благосостояния. Все были жадны к жизни, и мы тоже. Самая наглая форма этой жадности — превращать даже мысль в источник наслаждения, стремиться к ней не в силу ее нравственности, а только потому, что она способна ослеплять и щекотать. Безответственная несерьезность умов приводит к парадоксу. Парадокс — остроумная попытка уйти от истины. Истины считались у нас скучными и неудобными. Они были слишком давно известны и столько уже раз на земле претворялись в жизнь, что казалось пошлым бороться за них еще и для этой страны. Это казалось тем пошлее, чем больше мы чувствовали свою неспособность к такой борьбе.
Демократия, гуманизм, свободный литературный ум и сознание единства с другими странами Европы — все это с 1870 года постепенно отходило, по своему весу и значению, на задний план. Как заманчиво было пускать в оборот ложные ценности, разыгрывать умную бестию и отстаивать не очевидную необходимую правду, нет, а куда труднее доказуемую видимость. Вот что привлекло очень многих. Конечно, это были не самые лучшие и даже не всегда самые почитаемые, но они преобладали благодаря ежегодному возрастанию их числа и своей приспособленности к сущему и происходящему. Из года в год вплоть до войны умственные силы Германии все полнее и полнее растрачивались на оправдание лжи и на козыряние парадоксами. Выпячивающееся вперед «я» вместо повсюду осуществляемой нивелировки. Освящение установленного вместо вспыхивающего повсюду бунта. Государство и его величие вместо человека и его счастья. Власть вместо нравственности, власть материи, а не духа. Презрение к разуму — а отсюда презрение к человеку вместо европейской веры в его высшее назначение. Так было с большинством. Некоторые из нас сохранили свою чистоту, насколько мы, бренные смертные, вообще можем сохранить чистоту и не проникнуться мгновением, с которым уходим мы сами. Этих-то и признает молодое поколение.
Ибо оно иного склада. Оно не верит, что какого-то таланта достаточно, чтобы эстетизировать дух противоречия. Оно верит в абсолютный литературный шедевр, не веря, что появись он, за ним не окажется ничего, кроме капитуляции и банкротства. Оно хочет не играть, а осуществлять: ему нужны плоды идеи, будь то книги или действия.
Группы действия имеются уже в городах Германии, они состоят сплошь из молодежи, считающей веления разума обязательными, видящей за идеей непременное действие, воссоединяющей в своей душе литературу и политику, доселе беззастенчиво обособленные друг от друга. Эти группы вот-вот объединятся — и среди немецкой общественности снова возникнет то, от чего она давно отвыкла и о чем давно забыла, — партия идеи, первая попытка восстать против духа противоречия, организованного в гигантские корпорации и до сих пор нас терроризовавшего. Престарелым членам парламента, которые после сорока лет беззаботной жизни теперь неожиданно обнаруживают у себя под столом некоторые народные права, лежавшие втуне, — престарелым членам парламента предстоят неприятные дни. С этой молодежью не сладишь. «Реальная политика» престарелых окажется на поверку иллюзией, впрочем, в последнее время едва ли кто-либо заблуждался на этот счет. Они узнают разительную истину: подлинная действительность состоит в идеях, а не в фактах. Они познакомятся с силой, которая и не снилась этим политикам силы, — силой идеи. Великие перемены, глубокое обновление, но они наступят. Кто поверит, что довольно нескольких статей конституции — и дело с концом? Меняется представление о государстве, меняется чувство народа, меняется отношение к человечеству, меняется само мироощущение.
Государство. В пух и прах будет развеяно непристойное представление о государстве как о чем-то стоящем над человеком и не интересующемся его счастьем и его бытием. Таково было заблуждение породы людей, увлеченных внешней стороной вещей, признававших только «успехи», но не совершенствование, не прогресс. Государство зависит единственно от нас, людей, от нашей воли, от нашей крови. Хорошо оно или дурно, решают наши добродетели и наши пороки; и оно ведет нас вперед или толкает под откос в зависимости от того, что им управляет, — наши инстинкты или наш идеал. Ответственный сам за себя, народ вкладывает в свое государство свои творческие силы — тогда как деспоты используют только консервативные, а то и вовсе не вполне человеческие порывы народа. Отношение между немцами и их государством таково, что прежде они не придавали большого значения качествам, теперь в нем преобладающим, и что старые и важные силы Германии еще не участвуют в государстве. Молодое поколение пустит в ход эти силы. Государство наконец-то уйдет корнями даже в немецкий пейзаж, даже в немецкую музыку. В нем будут действовать мыслящий от имени всего человечества Гете, а свободолюбивый Шиллер будет столь же неотделим от него, как законодатель разума Кант. Государство, доселе скорее походившее на технический аппарат и экономический союз, принесенное извне, в результате войны, не то, о котором мечтали немцы, и в таком своем виде — еще не родина их души — оно станет государством, целиком выражающим собой этот народ, из природы которого, в основе своей нерушимой, оно возникнет.
Народ. Тогда он будет иным. Вы, племя двадцатилетних, достигнете высоких ступеней человечности, и ваше государство само вам их построит. Оно послужит вам не меньше, чем вы ему. Чтобы радеть о нем, радейте о самих себе. Храните каждый в себе сознание всеобщего равноправия и собственной ответственности. Демократии не устраняют индивидуальностей, они хотят, чтобы каждый был индивидуальностью. Не полагайтесь на великих людей, и вы избежите катастроф. Ни перед кем не преклоняйтесь, никого не презирайте. Знайте человека и заботьтесь о нем, тогда вы сразу достигнете и цивилизации и культуры. Ваш народ созерцает проникновенно и добродушно. Не бойтесь бороться вместе с ним. Конечно, вы менее всего станете бояться внутренней борьбы, этой самопроверки наций. Ее боятся только зазнавшиеся. Им везде чудится какой-нибудь «внутренний враг», которого они ненавидят. Вы же, равноправные и сознающие свою ответственность, будете любить даже во время борьбы.
Любя свой народ, вы не можете ненавидеть человечество. Только тот любит свой народ подлинной любовью, кто умеет быть добрым и к другим народам. Народ, обладающий всеми правами, в нашей части света не посягает на права других народов. Угнетателями становятся только угнетаемые, а вы свободны. Свободы больше там, где глубже чувство нормальной человечности. Кто из вас назовет себя патриотом, задавшись целью покорять и эксплуатировать чужие страны, вместо того чтобы искать собственного блага в счастье своего народа, а счастья своего народа в счастье всех народов?
Двадцатилетние, основой вашего жизнеощущения будет уверенность в счастье. Вы не побоитесь считать его достижимым. Никто не введет вас в заблуждение, говоря, будто оно противоречит некоему внутреннему закону, который велит нам исполнять свой долг и вовсе не велит быть счастливыми. Ибо ваш долг — это идея, одухотворение мира идей, государство как детище познания, взгляд на народ, исполненный знания души, жизнь, проникнутая тем ароматом свежести, которым веет от прекрасных творений духа. А это и есть счастье. Вашим долгом, двадцатилетние, будет счастье.
РАЗГОВОР С ТАЛЕЙРАНОМ{156}
аревельер-Лепо{157}, родившийся в 1753 году, был президентом директории{158} Первой французской республики. Он пришел на смену Робеспьеру и тем, кто его устранил. Когда он пал, настало время Бонапарта.
Ларевельер-Лепо, молодой депутат Генеральных штатов, выступил против знатных сеньоров и потребовал для буржуазии права занимать такие же государственные должности и носить столь же достойный наряд, на какие имело право дворянство. В учредительном собрании он принудил министра Неккера{159} отменить налог на соль. Чуть горбатый, невзрачный с виду, он не обладал ни богатством, ни именем; только авторитет разума и воля к добру давали ему мужество выступать перед власть имущими со своими требованиями. Он был искренен в каждой своей роли, ибо всегда уверял себя, что действует без личной заинтересованности; он лишь орудие общественного блага. Он без ненависти голосовал за смертный приговор королю, повинуясь единственно доводам рассудка. Преследуемый во времена террора, он только благодаря своей болезненной внешности избежал гильотины. Не стоило утруждать ее зря. Как и многие другие, блуждал он в лесах, проклиная страшную систему поголовного уничтожения людей и чудовище анархии. Но оно было побеждено, это чудовище, буржуазно-упорядоченная республика начала свое недолгое существование; из пяти выбранных директоров Ларевельер получил больше всего голосов. Лишь два голоса не были поданы за него — его собственный и голос его ближайшего друга. Он сам отказался от них, как от небеспристрастных, и именно поэтому столь многие голосовали за него. Они были за него, потому что он оставался честным среди воров, человеком — среди свирепых зверей, незапятнанным среди разыгравшихся вокруг него нечистых страстей.