Ларевельер торжественно заверил его:
— Мы, люди, хотим счастья. Тяготение человеческой души к злу, на которое вы ссылаетесь, идет от тех бездн, из которых мы вышли и от которых мы все более и более отдаляемся. Почитание несправедливой власти должно исчезнуть, как неминуемо исчезнет из нашего мира сама власть, за исключением власти разума, которая уже тайно растет в наших душах. Катастрофы только ускоряют ее рост. Следовательно, катастрофы только приближают нас к счастью. По существу мы стремимся к катастрофам не потому, что испорчены, а потому что хотим счастья.
Талейран выслушал это молча. Ларевельер, взгляд которого был обращен к нему, вернулся к действительности и заметил, что Талейран смотрит в землю. Тот поднял глаза и сказал без иронии:
— Мы еще очень несовершенны.
— Мы еще очень несовершенны, — повторил Ларевельер, и они — горбун и хромой — распрощались.
Они больше никогда не видели друг друга. Ларевельер и позже называл Талейрана мошенником, а этот последний, сколь ни мало уважал он людей вообще, много раз в продолжение своей жизни говорил о Ларевельере, наполовину уже забытом, с каким-то тайным уважением.
КНИГИ И ДЕЛА{169}
ти годы, когда обогатились, по-видимому, лишь немногие, все же многим принесли непреходящую ценность, большую, чем военные прибыли. Они, эти годы, приучили людей к чтению. Теперь книги покупают, книжная торговля процветает. Большинство впервые нашло для книг и деньги и время. Увеселения стали редкими и короткими, их сразу же оплачиваешь, раньше возвращаешься домой и тут замечаешь: работа, которая прежде служила отговоркой и оправданием, никогда не была истинной помехой для чтения, развлечение — вот что мешало.
Теперь люди начали задумываться, и тот, кто хочет разобраться в себе самом, охотно находит путь к книгам. Вскоре он начинает понимать: в каждой книге человек идет своим путем, от одной жизненной цели к другой. И читатель, следящий за его судьбой, как бы дает себе обет: он также должен познать мир и затем жить в соответствии с приобретенным опытом.
Книги требуют действий.
На фронте многие читали «Волю к власти»{170}. Понимали ли они эту книгу?
Молодые солдаты Бонапарта носили в своих ранцах томик Вольтера. Они понимали: этот человек не может быть другом ненавистных им тиранов, ибо он учит их, солдат, разуму. Правильно понять — это все. Вас могут увековечить лишь те дела, которые соответствуют глубоким мыслям ваших великих книг. Велики же те книги, которые повествуют о делах подлинных.
В прошлом году мы праздновали трехсотлетний юбилей со дня смерти Сервантеса. «Дон-Кихот», — роман о вымышленных людях и событиях, и все же каждый день можно наблюдать подобные же события и характеры; уже целых триста лет во всех странах мира почти для всех, кто когда-нибудь прочел хоть одну книгу, этот роман стал сокровищницей опыта. Почему именно «Дон-Кихот»? Почему этот роман помнят даже старики, а дети переживают вместе с Дон-Кихотом?
Ребенок держит в руках первую книгу, которую он читает: сам «Дон-Кихот» с иллюстрациями Доре{171}. На одной из иллюстраций изображен рыцарь в рубахе, пробивающийся с поднятым мечом в руках через погребок, в котором лежат бурдюки с вином. Эти бурдюки и есть враг: толстые, перекрученные, красные, как вино, и злые, словно чьи-то морды, они не похожи на обычные. Ребенку, который читает книгу, они кажутся такими же страшными и опасными врагами, как и самому рыцарю. Ребенок этот на стороне Дон-Кихота, и приключения рыцаря меньше всего кажутся ему смешными. Дон-Кихот вовсе не смешон, он и в прошлом совсем не был смешон для детей, а современники, когда они узнавали себя, тоже, наверное, только смеялись тихо и немного печально. Король Испании, вероятно, ошибся, и студент, который так смеялся, сидя на скамье перед замком, читал не «Дон-Кихота»; или он был уж очень глупый юнец. Ребенок, чьей первой книгой был «Дон-Кихот», несколькими годами позже узнает, что автор книги тоже был воином{172}, — больше того, воином особого склада; ведь трудно себе представить, что человек, написавший такую книгу, действительно участвовал в войне. И если Сервантес жил, поступал и действовал с полной серьезностью, то как мог он сохранить душевные силы, чтобы вместе с рыцарем печального образа стремиться духовно облагородить жизнь? Читатель, который еще недавно был ребенком, понимает теперь, что война, из-за которой Сервантес стал калекой и даже попал в рабство, была войной ради денег и богатства, как и все другие войны, но для Дон-Кихота эта война все же была чем-то большим: война с Турцией, крестовые походы казались ему войнами за спасение нашей европейской совести, которая тогда называлась католицизмом. Поэтому Дон-Кихот и в страсти и в разочаровании был лишь таким же, как сам автор; они были достойны друг друга, и Сервантес создал свое великое творение, еще участвуя в войне и переживая ее. Так появляется великая книга. Бывают такие войны и такая жизнь, которые становятся непрерывной войной духа, и тогда, как плод этой войны и жизни, рождается великая книга. Что в конце концов остается, так это книга.
Только духовную жизнь и войны духа мы и должны вести.
СМЫСЛ И ИДЕЯ РЕВОЛЮЦИИРечь в Политическом совете работников умственного труда, Мюнхен, декабрь 1918 г.
ак само новое время с его новыми институтами и людьми, так и это наше объединение — детище беды. Победоносное окончание войны никогда не привело бы к немецкой революции, и даже своевременное заключение мира предотвратило бы ее. Все мы сегодня — сыновья поражения. Но разве не естественно, что побежденная страна внушает своим детям большую любовь, чем страна торжествующая? Торжества и триумфы разоблачают много неприглядного. У Германии таких разоблачений было предостаточно. Сегодня она нам милее. Поэтому мы прежде всего заявляем, что любим ее всем сердцем и хотим служить ей в меру своих сил и умения.
Мы не склонны желать нашим победоносным врагам, чтобы их победа оказалась для них роковой, подобно тому как наши старые победы в конце концов обернулись для нас катастрофой. Напротив, мы желаем, чтобы нравственная зрелость, которой страна, побежденная пятьдесят лет назад, достигла благодаря поражению, сумела преодолеть и величайшую опасность — свою нынешнюю победу. Ну, а нам пора теперь и самим достигнуть нравственной зрелости. Не правда ли, теперь у многих такое чувство, — а раньше о нем и не подозревали, — что в непрерывном блеске наших прежних побед мы потеряли самих себя и что только теперь, в этом предрассветном скитании среди развалин и праха, появилась надежда снова себя обрести?
«Не будьте слишком справедливы!» — говорил своим немцам уже Клопшток; и эта мысль была, выражаясь тривиально, началом конца. Мы не можем быть вполне справедливы. Всякое отступление от безусловной справедливости чревато самыми чудовищными последствиями даже во внешнем мире; насилие над маленькими провинциями приводит через несколько столетий к гибели величайших государств. Но еще ужаснее потрясения, которые происходят в нашем внутреннем мире, стоит лишь нам открыть к нему доступ несправедливости. Фальсификация нашего национального характера, хвастовство, вызов, ложь и самообман как хлеб насущный, жадность как единственный стимул к жизни — такова была империя, к счастью, ушедшая в прошлое. И такова она была только потому, что в ее времена и во внешнем и во внутреннем мире на первом месте стояла сила и лишь на втором — право.
Сила вместо права означает во внешнем отношении войну, во внутреннем — тоже войну. Справедливость давно уже требует широкого осуществления социализма. Пусть она его теперь осуществляет. Мы за него не только разумом, но и всем сердцем. Мы желаем своим согражданам материального благополучия столь же искренне, как и самим себе. Они это оценят, если мы позаботимся и об их душевном здоровье. Душевное здоровье важнее; ибо судьба людей в большей мере определяется их манерой чувствовать и думать, чем экономическими условиями. Буржуа, рассуждайте справедливо! Если в каком-либо законодательном собрании вы получите большинство, не впадайте в роковое заблуждение, будто, проголосовав против тех или иных обоснованных притязаний социалистов, можно покончить с ними раз и навсегда. Но и вы, социалисты, рассуждайте справедливо! Если вы хотите осуществить социалистические преобразования только с помощью силы, не опираясь на сознательное мнение большинства, то вы ничего не выиграете. Диктатура даже самых прогрессивных остается диктатурой и кончается катастрофами. Злоупотребление властью во всех случаях одинаково ведет к смерти.
Не следует изображать дело так, будто максимальное обобществление человеческой деятельности — самое радикальное, что можно сделать в настоящий момент. Существует радикализм, оставляющий далеко позади всяческие экономические пертурбации. Это радикализм духа. Кто хочет быть справедлив к людям, не вправе бояться, поборник безусловной справедливости отваживается на многое. Если ему и приходится отступать перед насилием, все равно в его сдержанности, в его верности идее больше твердости, чем в любом насилии. Учись, наша Германия!
В этом Совете, намеренном давать только добрые советы, не раздастся ни слова в осуждение немецкой революции, даже если она предастся излишествам, ибо никакие ее излишества не сравнятся с преступлениями старого режима. У сегодняшних революционных фанатиков слишком много оправданий. Они получили их от тех всегерманских фанатиков, которым до вчерашнего дня принадлежало слово, которые только и ждут момента, чтобы снова его взять, чтобы еще раз опустошить землю, еще раз обесчестить ее и разорить. У кого было учиться справедливости революционерам, пришедшим к власти? Они же выросли во времена кайзера. Они говорят, что ни за что не откажутся от власти. Слова вполне кайзеровские. Кто так говорит, тому еще учиться и учиться законам подлинно свободного мира.