Мы собрались здесь, желая содействовать тому, чтобы нравственные законы освобожденного мира вводились в немецкую политику и определяли ее. Мы хотим, чтобы наша республика — до сих пор всего лишь случайный подарок поражения — получила, наконец, республиканцев. Мы не видим в республиканцах ни буржуа, ни социалистов. Это — зыбкое разграничение, а есть нечто более важное. Республиканцами мы называем людей, для которых идея выше пользы, человек выше власти. В среде республиканцев невинно осужденный — достаточный повод к самым ожесточенным моральным конфликтам, хотя бы они угрожали порядку, внутреннему миру, самой безопасности страны — и даже если эта республика — всего-навсего так называемая республика рантье. Империи же, будь она хоть трижды конституционной, такие моральные конфликты неведомы.
Пусть наша Германия будет такой справедливой, свободной и честной, как некоторым из нас мечталось и хотелось в самые черные ее дни, когда великое прошлое немецкого духа укрепляло нашу веру в его будущее. Что бы ни было, в этой стране в конце концов восторжествует дух. Он завоюет Германию и весь мир; подлинный победитель мировой войны только он. Кто станет ему сопротивляться, тот пропал. Кто его принимает, тот равноправен со всеми, тому все люди — братья. Наше примирение с миром осуществится во имя вечных идей, которые наконец-то стали у нас общими с ним. Мы, работники умственного труда, хотим быть в числе тех первых, кто помирит Германию с миром.
АНРИ БАРБЮСУ И ЕГО ДРУЗЬЯМ{173}
аше воззвание позволяет нам причислить вас к своим единомышленникам. Нас могут заподозрить в том, что мы принимаем протянутую вами руку не с открытым сердцем, что нас принуждает к этому бедственное положение, в котором очутилась наша родина. Против этого подозрения говорит наше собственное отношение к войне: мы ее никогда не одобряли. Как это засвидетельствовано в документах, мы уже тогда стояли в оппозиции к кайзеровскому режиму. Но главным оправданием для нас служит вся деятельность нашего Союза{174}, целиком направленная на то, чтобы посеять революционный дух в народе, добиться торжества справедливости и содействовать распространению благородной гуманности — лучшей гарантии против возникновения новой войны.
Наши заветные мысли перекликаются с вашими. Мы также стоим за духовный интернационал, за объединение борцов духа во всех странах. Для того чтобы жизнь народов строилась по велениям разума, необходимы совместные усилия всех мыслящих людей. Мы должны вскрывать гнусную и нелепую подоплеку ненависти, разобщающей народы мира, должны всячески выявлять и подчеркивать общность их духовной жизни, их характеров. Мы должны распространять убеждение в том, что ни одна культура не может существовать в отрыве от культуры других народов и что страна, которая замыкается в собственной гордости, идет к упадку.
Французы первые протянули нам руку; принимая ее, мы выражаем уверенность в том, что водворение мира между нашими двумя странами имеет особую важность и что сотрудничество между Германией и Францией, бесспорно, послужит ко всеобщему благу. Мы могли не понимать друг друга, пока форма и содержание национальной жизни были различны в обеих странах. В будущем разница между ними будет стираться, ибо теперь мы также являемся демократическим государством — да, демократическим государством, несмотря на то, что мы еще не избавились от многих пережитков старины. Как в былые времена Франция, немецкая республика, борясь и очищая себя, завоюет доброе имя, и наша совместная борьба за справедливость и за высокую человечность подготовит почву для того, чтобы обеспечить миру счастье, которого он жаждет.
Мы предлагаем, чтобы единомышленники Германии и Франции объединились для создания интернационала человеколюбия. Этим была бы заложена основа для духовного союза всех народов.
ИМПЕРИЯ И РЕСПУБЛИКА{175}Май 1919 г. Статья опубликована после заключения мира
ПОБЕДИТЕЛЬ
осударство, созданное немцами в 1871 году, оказалось несовершенным творением. Они вложили в это творение только часть своих способностей, причем не самую лучшую. Немцы никогда полностью не принадлежали этому государству; значительная часть их существа стремилась к чему-то другому. Именно потому, что государство не было истинно немецким, оно должно было пасть. Под его обломками погиб не немецкий народ, а только сомнительная разновидность немцев.
Когда впервые в 1871 году в рейхстаге выступили представители Эльзаса и Лотарингии и потребовали права сохранить свое французское отечество, они были осмеяны. А в 1919 году немцы молили Европу и Америку о таком же праве для большинства своего народа. В промежутке — история всех немецких заблуждений.
Едва войдя во вкус единства, Германия уже отреклась от мыслей о свободе и самоопределении наций, хотя полвека мечтала об этих идеалах, стремилась к ним, боролась за них. Еще в 1869 году в каждом немецком доме читали и верили в то, что превыше всего — свобода, а потом уже нация. Для Германии того времени Гарибальди, борец за свободу Италии, был героем, а в 1915 году, когда Италия вступила в войну, его идеи уже казались смешными. Слово «свобода» потеряло смысл для немецких голов; они либо отреклись от нее, либо обратили в нечто ей прямо противоположное. Стали говорить: добровольное рабство и есть свобода. Была создана нелепая система абсолютного милитаризма, немыслимая в какой-либо другой из стран современной Европы. Вопреки чаяниям и надеждам всех прогрессивных людей, вопреки тому, что ими уже было сделано, насаждались идеи: «Демократия — упадок, длительный мир — сон, и притом отнюдь не прекрасный. Человеческого прогресса не существует, нравственные устои извечно незыблемы». Как можно было жить, отвергая веру в идеалы и человеческий прогресс, да еще радоваться жизни?
Тем не менее эти идеи имели успех. Немецкое государство и его идеология были порождены победой 1870 года. Эта победа наложила на нас проклятие, тяготеющее над страной поныне, проклятие, от которого мы никогда не избавимся. Оно пропитало нашу кровь, отравило нас своим ядом. Пораженные им, мы в 1913 году по своему мировоззрению, жизнеощущению, мыслям и действиям оказались победителями в гораздо большей степени, чем даже в 1871. Мы стали намного хвастливее, самовлюбленнее, сильнее уверовали в свою непобедимость, потеряли способность трезво оценивать происходящее. Именно теперь мы почти лишились достоинства свободных людей, окончательно отреклись от всего возвышенного. Все то, чего нельзя было реально ощутить, из чего нельзя было извлечь материальной выгоды, перестало для нас существовать.
Одержанная победа принесла нам непоправимое несчастье, — но виноваты в этом не мы одни. Вся тогдашняя Европа, допустившая нашу победу, должна быть нашим соответчиком. В 1870 году многие прекрасно понимали, что Европа — это единый организм, отдельные части которого не могут безнаказанно калечить друг друга. Англия и Россия, молчаливо взиравшие на разгром Франции и разрешившие нам отторгнуть от нее Эльзас и Лотарингию, сообразовались не со своей совестью, а с выгодой и инстинктом самосохранения. Война уже тогда возбуждала гнев и презрение всех благородных людей, в каком бы лагере они ни находились. Флобер не мог простить своим современникам того, что они навязывали ему чувства средневекового дикаря. Гервег прекрасно понимал, что означает объединение там, где «наступило всеобщее рабство».
Объединение немцев было необходимо не только Германии, но и всему миру. Немцы должны были убедить в этом своих соседей, а не нападать на них. Немцы должны были показать всему миру неизбежность того, что назревало, а не грубо вмешиваться в исторический процесс. Несмотря на вред, причиненный этим вмешательством, и несмотря на то, что объединение не оправдало всех возлагавшихся на него надежд, все же оно принесло известную пользу. Стремлением немцев к свободе воспользовались деспоты, которые не хотели дожидаться медленного созревания мирной демократии. Бисмарк был не менее хитер, чем деспотичен. Преследуя интересы своего класса, он заставил не только немцев, но и другие народы принять участие в объединении Германии. И французы тоже должны были проливать за это кровь. По замыслу Бисмарка, объединение должно было осуществиться именно за счет других народов. Внешний мир был надолго нарушен; внутри страны приостановилось мирное развитие, но зато были спасены все те, которые жили насилием. И поныне считается, что только рука мастера могла создать такую империю. Это был эфемерный путь, похожий на тот, каким был возведен на престол Наполеон III.
Казалось, империя может существовать только плодами своих побед, используя все возрастающее ожесточение против побежденных. Из поколения в поколение передавали ненависть к наследственному врагу. День, в который этот враг сложил оружие, стал в империи ежегодным традиционным праздником. «Сперва власть, затем право» — с такой моралью вернулись домой победители. Чего стоила ирония Бисмарка во время мирных переговоров, ирония, от которой замерли на устах французского посредника исполненные надежды слова о всепрощении и счастье народов? Бисмарк, подобно безумному Цезарю, говорил: «Мы не простим вас. Вы можете нас ненавидеть, лишь бы вы нас боялись». Пожалуйста, создавайте у себя хоть республику, тем скорее вы погибнете в окружении монархической Европы. Варитесь в собственном соку, живите в карантине, как зачумленные, — до тех пор, пока господь бог, уже раз избравший нас своими мстителями, не повелит привести в исполнение свой окончательный приговор над вами. И уже в 1875 году уполномоченный Бисмарка заявил послу Республики: «Из человеческих, христианских и политических соображений мы обязаны объявить Франции войну». Ренан отметил пренебрежительность тона, которым это было произнесено. «Подобные люди считают себя призванными мстить за поруганную добродетель и направлять на истинный путь сбившиеся с него народы. Преувеличивая значение Германской империи, они хотят, чтобы она не замыкалась в своих границах, а требуют мирового господства германской расы, призванной покорить и обновить Европу». Эти слова были написаны еще в 1870 году. Но «добродетель», за которую нужно мстить, не что иное, как вышедшее из моды словцо, обозначающее превосходство грубой силы. И, как следствие, вмешательство во внутренние дела побежденных: нескончаемые провокации, наложение штрафов по приказу Берлина на парижские газеты. У победителей совесть нечиста. Несмотря на свою «добродетель», они ведут себя, как слабовольные, недоверчивые трусы, они в постоянном страхе, как бы противник снова не собрался с силами.
Такое поведение победителей заставляет побежденных ощутить свой позор гораздо сильнее, чем само поражение. Одурманивающему триумфу одних противопоставляется растущая жажда мести других. Страху перед будущим мстителем, которого стараются как можно сильнее унизить, противопоставляется скрытая борьба за укрепление достоинства. «Право», — требует побежденный, а в ответ ему раздается хвастливое: «Власть сильнее права».
Так было всегда. Это и есть победа и поражение. Побежденный не должен забывать, что он человек. Победитель обречен на еще большее умственное и нравственное вырождение, чем во времена своей наивысшей слабости. Внутреннее состояние победителя вытекает из того, что он забыл все плохое, пережитое им до победы. Потеряв Наполеона, Франция не стала более свободной, потому что она оказалась гораздо лживее, чем до революции. В победоносной Германии 1871–1914 годов воцарилось безумство властителей и тупоумие верноподданных, чванство и унижение человеческого достоинства, жажда наживы, распри и человеконенавистничество, причем в гораздо большей степени и в более циничной форме, чем в ранее существовавших слабых и мелких государствах, продававших своих солдат.
Чтобы избавиться от проклятия победы, нужно было изгнать воинственный дух победителей, даже держа оружие в руках, хранить в сердце моральную чистоту и стремление к миру и справедливости. Только сейчас, в 1919 году, мир стал свидетелем первых робких попыток новых победителей избавиться от проклятия, которое все же неминуемо поразит их. Они еще с большим трудом будут преодолевать последствия своей победы, чем мы — своего поражения; их борьба за справедливость нагляднее всего показала, насколько увеличились стремления человечества к доброй воле. Ничего подобного в 1870 году не было. Дворянство и военщина, в объятия которых бросилась объединяющаяся Германия, были далеки от доброй воли: самое большее, на что был способен Бисмарк, — пощадить поверженную Австрию, чтобы тем вернее поразить Францию.
Буржуазная Германия, предоставленная самой себе, верная своему свободо и народолюбию, а также еще жившему в ней идеализму, должна была пойти по другому пути. Но коль скоро это не произошло и Германия ввязалась в войну с Францией, следовало закончить эту войну таким гуманным миром, который послужил бы примером для нынешних победителей Германии. Останься мы верными себе, мы бы могли стать на путь уважения человеческого достоинства. Если бы мы сохранили добрососедские отношения с Францией, мы избавили бы мир от сотен политических и экономических поводов к войне. И это было бы великим примером для будущего.
Мы могли бы идти в первых рядах прогрессивного человечества, а получилось так, что мы в течение сорока лет тормозили его развитие и в конечном итоге ввергли мир в хаос. Основой новой империи было подражание, невежество, подавление всего передового: в ней не зародилось ни одной свежей идеи — ни духовной, ни политической, ни даже экономической. Повторялось королевство разбогатевших буржуа времен Луи-Филиппа, только значительно пошлее; в дальнейшем начали подражать театрализованной империи Наполеона III с ее ослепительным фасадом и внутренней опустошенностью, с ее политикой поддержания престижа империи, где самая разнузданная оргия капитала прикрывалась налетом социализма, а военный абсолютизм — мантией конституции; при этом в Германии все происходило в больших масштабах и гораздо безрассуднее. Слепо подражали английской империи вкупе с английским национализмом, английскому флоту, английской колониальной политике. Германии всегда казалось, что у нее мало колоний, только потому, что у Англии их было больше.
Преклонение перед насилием, к тому же скопированное, приводило к двойному закабалению. Вскоре мир стал свидетелем того, как верноподданных обуяла жажда власти. И мир отвернулся от них, отвернулся потому, что увидел в искаженном виде самого себя и свое прошлое, свою отсталость, свои самые дурные поступки. А когда впоследствии мир начал борьбу с империей, он по существу боролся с самим собой, со своим прошлым, со своими отжившими формами. Война, возможно, не приняла бы характера «войны на уничтожение», если бы в империи не был так раздут «дух реванша». Идея создания Лиги нации могла, к сожалению, осуществиться только при наличии врага, угрожавшего всему человечеству. Евангелие справедливости не было бы провозглашено, если бы не дьявольская весть из Потсдама. Люди всего мира, как хорошие, так и плохие, и даже такие, которые не всегда следовали велению разума, — все они объединились перед лицом смертельной опасности и поклялись всегда быть добрыми друзьями, если им удастся победить империю. Совесть человечества пробудилась: и вдруг пробудилась совесть у немцев. Германия была освобождена: пали империя и ее подданный.
ПОДДАННЫЙ
Империя держалась на свойствах подданных, не немцев, а именно подданных. Не на специфических немецких свойствах, а на тех, которые в одинаковой мере присущи всем народам. Эти свойства переплетались в каждом народе с особенностями, характерными только для него. Характер народов Европы сложился из различных черт одной и той же многоликой расы: история определила его развитие. Счастливы те народы, которых судьба не наградила империей, подобной Германской.
Люди не сразу превращались из верноподданных империи в свободных граждан. Между абсолютизмом и демократией всегда был какой-то переходный период или смешанная форма. Только в Германии абсолютизм и демократия смешались столь роковым образом: это и привело Германию к тяжелым последствиям. С приходом к власти новых сил не были устранены с политической арены абсолютистские классы, как это было в других странах. Дворянство и армия оказались настолько жизнеспособными, что сумели использовать эти новые силы для своих целей. Здесь, как и везде, демократия стала жизненной необходимостью, и буржуа волей-неволей должен был отстаивать ее интересы. Но в условиях Германии новая демократия была обязана своим существованием абсолютизму и чувствовала себя на положении должника перед кредитором. Демократия сделала все для создания государства, а власть захватил абсолютизм. Демократия стремилась вдохнуть в государство новую благородную струю, а абсолютизм душил в нем все живое. Добившись цели при помощи насилия, немецкая демократия нуждалась в абсолютизме для борьбы с другими демократиями.
До последнего часа тяготела над ней эта вина; долго она ощущала тяжесть своих ошибок. Часть бюргерства отказывалась признавать империю даже в период ее наивысшего расцвета. Самые свободолюбивые из бюргеров голосовали в 1905 году против увеличения численности армии и флота, хотя, надо признать, что делали они это по традиции.
Средний обыватель быстро привыкает к деспотам, надевшим на него ярмо. Нести ярмо входит в привычку; растущая мощь империи льстит тщеславию обывателя. Уже нет в живых тех, кто когда-то вкусил свободу. Устали многие из тех, кто не мыслил жизни без чести и правды. Произошел коренной перелом. Сыновья демократии стали абсолютистами. Демократия перестала прислушиваться к велениям разума и начала мечтать об усилении власти, заключила союз со своей противоположностью — абсолютизмом, который между тем усвоил ряд буржуазных методов. Абсолютизм окончательно отказался от рыцарских традиций и всю свою нерастраченную на умствования энергию направил на торговлю. Господствующим стал смешанный тип — помесь юнкера с бюргером, существо в шпорах, но с расчетливым умом, способное не останавливаться ни перед чем, ничего не страшиться.
Буржуа уже осуществлял право сильного. Рабочий только начинал этому учиться. Рабочий дольше других оставался Человеком. Его вожди продолжали быть свободолюбивыми демократами даже тогда, когда все остальные уже покорились и потеряли достоинство. Их девизом был закон социализма, поддерживавший в них силу в дни преследования. Их старшие товарищи не ослабляли борьбу даже тогда, когда пришло признание и начали расти успехи. Они подарили эпохе лучших людей, с якобы материалистическим мышлением, сильных своей верой: воспитали и подготовили бойцов для будущей республики. И если массы были хотя бы частично подготовлены к восприятию республики, то в этом заслуга социал-демократии. Но пока еще не настал век республики; пока был век бюргеров с идеологией юнкеров, чей образ мыслей начал проникать в подрастающее поколение социалистов. Новые вожди и следовавшая за ними масса воспринимали коренное преобразование мира как нечто весьма отдаленное, абстрактное: ими с каждым днем все больше овладевало стремление извлекать выгоды из существующего мира, каков он есть. Их мышление, вольно или невольно, стало капиталистическим. Одни колеблясь, другие несознательно, третьи понимая и лицемеря, но все они в конечном итоге пришли к капитализму.
Постепенно они становились также националистами. Они пели занесенный извне «Интернационал» и устраивали всемирные конгрессы. На конгрессах они клялись никогда не прибегать к силе оружия, и сами не понимали, как фальшивы были их обещания. Они искренне верили в свое стремление к миру и были убеждены в том, что никогда не будут воевать. Они сами не сознавали, насколько в них силен национализм. Рабочий был заражен национализмом не менее, чем бюргер: все они в одинаковой степени были убеждены в правоте своего правительства и в равной степени преклонялись перед проводимой им политикой. Эпоха неделима, она едина. В ту пору не было острой борьбы между классами; в решении главных вопросов все были едины. В эпоху великобуржуазной Германии немцы пренебрегли своими нравственными обязанностями; что для них значила свобода совести, разделение власти, всенародные обсуждения? Позорные уступки, ныне ликвидированные. Их наивысшим стремлением стало: богатство, сила, мировое господство.
Даже тогда, когда произвол мировой державы доходил до чудовищных размеров, находились люди, сетовавшие на врожденное мягкосердечие. Образцом для подражания считали девственность чувств Англии, но не ее мудрую сдержанность. Кто поздно приходит к власти и хочет сразу наверстать упущенное, тот, конечно, может многого достичь, но преимущественно в отрицательном. В Германии так жестоко сложились человеческие отношения, как ни в одном капиталистическом государстве. Нигде господа не чувствовали себя в такой мере господами; ни при одном, подобном нашему, государственном строе люди не были в такой мере только «человеческим материалом». Вместо того чтобы создавать законы, направленные на благо человечества, хваленое «общественное законодательство» — продукт вечного страха перед скрытой опасностью — заботилось только о том, чтобы машины были в исправности, «человеческий материал» — в полной готовности, и следили за тем, чтобы этот «человеческий материал» не стал опасным. В общественном законодательстве решает не то, сколько сделано, а как и кем сделано. Самая большая из буржуазных партий Франции пронизана социалистическими идеями. Во Франции и в Англии богачи поняли неизбежность изменения законов даже в ущерб своему классу, а буржуазные министры поняли необходимость национализации. Потеряв веру в силу своего класса, они вынуждены были пойти навстречу новым веяниям. Господствующие классы мирятся с реальной необходимостью, поступаясь своими чувствами.
Буржуазия империи оказалась наиболее консервативной среди всей прогрессивной Европы. Она еще сохраняет самочинно захваченные командные высоты и прекрасно ориентируется в происходящем; вместе с тем она настолько презирает своих западных братьев по классу за их гуманность, за их постепенные уступки, что принимает социальные преобразования за ослабление национального достоинства и решает, что Запад созрел для гибели. Уверенная в своей несокрушимости, буржуазия империи предалась неслыханному культу насилия и была убеждена в том, что жизненно важные проблемы будут решать только пушки при помощи бездушно-человеческих механизмов; национальная тяжелая промышленность достигнет наивысшего развития благодаря усиленному производству военной техники, а победное завершение экономической мощи принесет война. Исповедовали эту веру главным образом избранные! Но не в меньшей степени она затуманивала мозги и направляла поступки тех, кто не мог ясно разобраться во всем происходящем.
Немецкие завоеватели проникли в страны Европы задолго до того, как туда пришли их армии. Сбивая Цены на товары, они нажили себе смертельных врагов в лице своих конкурентов. Они «мирным путем» прибрали к рукам всю Европу и вели себя в ней подобно колонизаторам. Они неуклонно проводили во всех странах такую экономическую политику, которая была войной еще до войны. Они прибрали к рукам французскую промышленность и итальянские банки, наводнили Англию своими предприятиями и специалистами. Невероятно, чтобы они все это делали без далеко идущих политических намерений и не ожидали политических последствий. Дух «Великой Германии» зародился во флоте — этой машине буржуазного происхождения, созданной для поддержания «мировой державы». «Всенемецкое» было плодом приверженности бюргера к насилию. Этот дух означал экономический милитаризм и стал душой эпохи. Все — и либералы, и консерваторы, и правительство, хотели они того, или не хотели, — в конце концов выполняли все то, что требовал дух «Великой Германии», и так вплоть до трагического конца.
Неважно, что все происходившее было неразумно, вредно и не выражало подлинной силы, зато это было проявлением «всенемецкого» духа. «Всенемецкое» было безответственной и бессмысленной демонстрацией силы, но не действительной силы, а ее метафизической идеи. Вырождающиеся профессора, позабыв свой долг, проповедовали всегерманский дух с кафедр университетов; военные и промышленные магнаты использовали его в своих целях. Общегерманской философией стало: отбросив всякую мораль в политике, делать только зло. Разве не потому дважды отклоняли предложения Англии о союзе с ней, что, идя по стопам Бисмарка, не хотели заключать дружеские союзы, а всегда стремились оставаться более сильной стороной? Они бы не согласились сотворить добро, даже если бы наградой за него было Марокко! Рейхсканцлер Бюлов, виновник провала третейского суда в Гааге — этой единственной возможности возвратить свет к миру и добру, — даже не упоминает о нем в своей книге, которая должна была служить ему оправданием, а ведь он писал ее во время той войны, которая положила конец его «немецкой политике»! И какой «немецкой политике»? Как экономическая, так и политическая жизнь строились в стране в расчете на войну, именно это и приблизило ее. Борьбу национальностей рассматривали как самоцель нации, как пищу для властолюбивых стремлений: самое уродливое и нелепое из всего, что можно было придумать в оправдание проводимого национального подавления, и одновременно самое лучшее доказательство и вынужденное признание его нецелесообразности — это изображение Бюловым своей политики в Восточных провинциях. Верно сказал рейхсканцлер: «Эпохи, которые безжалостно и открыто выносят приговор политическому заблуждению, так же редки, как и велики».
Пренебрежение моралью не является неотъемлемым признаком всякой власти. Питт с сожалением вынужден был признать: «Власть, строго соблюдающая справедливость, немыслима». Однако он не считал справедливость зазорной. Всякая власть, приобретая мудрость, начинает в конце концов прислушиваться к зову совести. Но власть империи, возникшая так внезапно и неожиданно для себя самой, была в высшей степени сомнительной и даже гнусной. Создавалось впечатление, что империя и ее подданные не считали естественным само свое существование. Даже создатель империи называл ее «искусственной», подданные ее были также искусственно взращены: несолидно войдя в жизнь, они присвоили себе право также несолидно жить и, не считаясь с эпохой, прибегали к насилию, шантажу, блефу. Самым же большим блефом было их так называемое «надпартийное правительство». Любой, даже если его характер, действия, и сила суждений и не выдавались над средним уровнем, мог по прихоти властелина занять положение высокого государственного деятеля: возвышенный над рядовой партийной массой и освобожденный от всякой ответственности, он окружал себя всем блеском и великолепием, на которое была способна нация.
Положение рейхсканцлера нельзя сравнивать с положением обычного премьер-министра: благодаря первому рейхсканцлеру, так успешно осуществившему свои задачи, эта должность превратилась в архаическое раздутое пугало: тот, кому суждено было надеть наряд пугала, терял человеческое лицо. Правили по рецепту: от абсолютизма всю его лживость, от парламентаризма — только продажность. Государство, жившее по такому рецепту, с презрением взирало на демократии, которые не могли себе позволить ложь, и на их сильные и деятельные парламенты, выдерживавшие всю тяжесть скандалов из-за того, что не хотели играть роль подкупленных. Демократии не прикрывались фасадом, как империя. Из-за фасада империи ничего нельзя было разглядеть. Только к концу ее существования он начал разваливаться; из щелей потянуло армейским и флотским смрадом… Тем не менее империя твердо держалась за свое право быть шумливее всех, деятельнее всех, идти впереди всех. При каждой удаче она бросалась в новые рискованные спекуляции только для того, чтобы всем показать, что народ империи — самый мощный, самый богатый; сеяла вокруг себя бесчисленных врагов; они-то впоследствии и погубили ее.
Безнравственному человеку деятельность может заменить душу; он должен беспрестанно что-то делать, чтобы чувствовать себя живущим; свое усердие он считает заслугой перед человечеством. А человечество чувствует себя ущемленным. Слишком большое усердие равносильно нападению. Агрессивные действия, на которые толкала немцев империя, всегда приписывали их характеру, их насчитывавшей тысячелетия наглости, их раздутому воображению: «немецкая наука», «немецкая музыка» заполонили весь мир так же, как «немецкая армия». Основным свойством их характера всегда была деловитость. Каким был их император? Прежде всего деловитым.
Император был выразителем основных свойств немцев: таким он и вошел в историю. Его жизнь и энергия, его стиль правления, его бессонные ночи и торжественные призывы к душе народа — все было деловитостью. Ничтожество в орлиных перьях, с одинаковым усердием рекламирующее монархический принцип и новый вид продукции, вот каким был император. Как это было в духе времени! Луи-Филипп долго держал свой дождевой зонт, затем захлопнул его и отправился в Англию. А в Германии — коммерция, захватничество, буржуазность — все росло с каждым днем, как Вавилонская башня; империя, нашпигованная угрозами по адресу конкурентов, держала порох сухим и меч отточенным. Коммерция на основе побед, прошлых и будущих! Буржуазный император со своими семьюдесятью мундирами мчался по стране, подзадоривая своих подданных: «Работайте усерднее! Производите еще и еще. Станьте «во главе» того-то и того-то. Побольше зарабатывайте назло всем завистникам и пессимистам». Беспрерывно и неустанно он подстегивал: «Успех! Успех — наивысшая добродетель буржуазии! Стремиться все понять, но в сущности ничего не уметь и не любить, быть везде и нигде, не иметь никаких привязанностей, быть неустойчивым и неразумным до предела, тенью, театральной маской, у которой вместо сердца только преклонение перед успехом, воплощенным в деньги, успехом, во что бы то ни стало, хотя бы у пронырливых художников и американских миллиардеров», — именно таким должен был быть гениальный глава такой империи. Таким он и был в действительности. Подданные его боготворили и поклонялись ему, как божеству. Он был их кумиром. Допустив его бегство, они погрешили против себя самих. Они не должны были от него отрекаться, не должны были сваливать всю ответственность на него одного. Не в меньшей степени были виноваты они сами, так как его роль в разыгравшейся трагедии была предопределена ими же. Они создали его всего, до последней черточки.
Главному режиссеру этого спектакля, вероятно, не один раз приходилось переживать тяжелые минуты. Трудно себе представить, чтобы самодержавный властелин, игнорирующий всех и все, не оказался одиноким, подобно песчинке среди больших камней живой пирамиды. Какую горечь должен был он испытывать, когда больной, как его империя, почувствовал близость истощения: все нации его отвергали; он устал от разнузданных речей об уничтожении социализма, которые были подобны речам потерявшего самообладание магната тяжелой промышленности. Это была горечь от сознания бесполезно прожитых лет. Напрасно взывал он ко всему созданному им! Ах! Вокруг он видел только подражание; и английский флот как был, так и остался более сильным. Перед ним разверзлась пропасть сорокалетних бесплодных усилий. Бюргер подражал рыцарю, вместе они подражали Англии, а империя в целом подражала всем, кто когда-либо добивался мирового господства. Подражание привело страну к духовному обнищанию. Даже от предметов первой необходимости требовали, чтобы они прежде всего были «немецкими» и «превыше всего», не заботясь об их красоте и удобстве.
Встал мучительный вопрос: какой вред причинило стране ее постоянное стремление быть впереди всех? Подражание истощает способности. Разве можно было возместить то, что, несмотря на все наши старания, все значительные технические открытия нашей эпохи были сделаны за границей? Ведь наши руки были достаточно умелыми, глаза зоркими, и пока мы были настоящими людьми, мы умели и работать и творить. Но творения ума были в империи нежеланными, как непрошеные гости, которых из разных соображений неудобно выгнать. Да их творцы и не искали соприкосновения с действительностью империи. Правда, подросшее с 1870 года литературное поколение сделало в 1890 году попытку изучить все происходившее и представлявшее ценный материал и, таким образом, изменить духовное содержание империи и эпохи. Но грубое копирование действительности в интересах голой правды, отсутствие идейного осмысливания ее породило натурализм. Возбуждение, вызванное появлением нового литературного течения, было значительно большим, чем можно было ожидать; не только новое литературное течение — новая действительность властно заявляла о себе. Но для того чтобы существовать в условиях империи, немецкому натурализму не хватало твердости и непоколебимой веры: тех качеств, которые сумел сохранить современник немецких натуралистов — Золя. По мере того как уходила юность, она уносила с собой и добрые побуждения. Литераторы того времени отошли от социальных проблем, так же как их ровесник-император, укрепившись на вершине власти, позабыл свои благие порывы в отношении обездоленных. Натурализм стал уделом одиночек, вместо того чтобы быть выражением эпохи. Как одинок был тогда творческий ум. Все его существо восставало против неблаговидной действительности: он старался заглушить голос своей не совсем чистой совести и не задавал себе вопросов о происходящем. Если кому-нибудь из них и удавалось пробить себе дорогу, он все же оставался непонятым: его вынужденные творения были намного ниже его способностей. Такова судьба Ницше.
Ницше, как и каждый большой талант, предвидел по крайней мере на десять лет вперед. Его имморализм, так же как и аристократизм, зародился в 1870 году и созрел в нем раньше, чем в стране. Но не Борджиа, а Бисмарк правил страной, и ницшеанскую философию «воли к власти» окрылила германская империя. Он хотел властвовать над разумом. Будь он более земным, он, подобно Флоберу, потребовал бы власти Академии, а не клики генералов и фабрикантов оружия. Стать выше морали можно было, по мнению Ницше, только путем познания и преодоления животных инстинктов. У многих несчастных, отравленных идеями Ницше и вытолкнутых в 1914 году в непонятый ими мир, из походных ранцев, в которых они несли Заратустру, раздавался смех. К сожалению, не нашлось гения, подобного Ницше, который мог бы бороться с этими идеями. Тот, кто с ними боролся, не считал их ни научными, ни благородными; из-за поколений, принесших себя в жертву империи, он, в высшей степени несправедливо, отныне и навсегда отверг Германию. Да простят ему потомки. Его, как и империю, породил расшатанный век: он потерял способность трезво мыслить и забыл, что настоящий народ Германии был благоразумен, терпелив и справедлив испокон веков.
Считали ли сыновья империи его своим пророком? Нет, они его поздно узнали и не считали настоящим. Путь к Вагнеру был для них более легким. Вагнер был одним из них: нечистоплотный, жадный, честолюбивый, — он не чурался лжи; он создавал музыку, затуманивавшую мозги и старикам и юношам. Настанет день, когда его великолепные герои предстанут в истинном свете и все увидят, что они предатели. Герои вагнеровских опер пробудили в народе, заслушавшемся его музыки, самые низменные инстинкты, вызвали к жизни воинственные стремления, приведшие к пагубной развязке. Если бы не вагнеровские герои, Германия никогда не оказалась бы на краю пропасти. Многие наряду с Вагнером поработали над ускорением гибели Германии и, как пресловутый Трайчке, основывали свой «немецкий дух» на ненависти ко всему миру и к той истинно немецкой гармонии, представителями которой были всемирные гении — Шиллер, Моцарт, Гете. В каждой отрасли были парадоксы, художественные течения, научные заблуждения, называвшиеся «всенемецкими». Вагнер использовал самые низменные из них: пренебрегая всякой критикой, он считал себя непогрешимым. Исказить революционные события в угоду тем, кто снова очутился у власти; к тому же еще утверждать, что только художник имеет на это право! Что такое художник, как не мастер, отображающий действительность? Казалось бы, 1848 год предоставлял несравненно более благодарный материал тому художнику, который хотел видеть происходящее в истинном свете. Свободе и человечности, уступившим насилию, не было больше места на оперной сцене; их вытеснили мракобесие, постоянная победная трескотня, напыщенный немецкий дух, которые для пущего эффекта и большей убедительности даже слегка окрашивали антисемитизмом.
Как Вагнер изображал священную для него власть? В образе заколдованных рыцарей в лебедином оперении. А народ? В виде хора, потрясенного событиями и ослепленного блеском своего властелина. Гнусный увалень Зигфрид олицетворял немца. А себя этот плебей изобразил белокурым гордецом с благородными чертами. И естественным завершением такой концепции был последний обман на закате жизни — христианское смирение, о котором везде и всегда трубил гений и любимец короля. В юности человек обманывает самого себя, в зрелые годы — других, в старости снова самого себя. Что же есть в действительности? Способность гения выразить в музыке то, что приемлемо для отравленных чувств и фальсифицированного мышления. Опера, бывшая красивым, феерически-возвышенным зрелищем, превратилась в грубоматериализованное вагнеровское представление, которое, в силу социальных и экономических факторов, должно было принести своему создателю гораздо большую славу, чем само его искусство. Еще что? Кажущийся, мнимый рост немецкой славы — до тех пор, пока все то вызывающее, ограниченное, мрачное, что таится в подобных творениях, не усугубит ненависти врагов. Вдобавок ко всему всплывает на поверхность идеалистическая философия страдающего духа Шопенгауэра, целеустремленного таланта, для которого искусство было, так же как продукция для современного ему фабриканта, — прежде всего «немецким», а потом уже искусством. Что вызвало к жизни философию Шопенгауэра? Горечь разочарования, порок, презрение к свету, чрезмерное честолюбие? Нельзя безнаказанно, не имея ничего за душой, втираясь в доверие и обманывая, всю жизнь гоняться за опьяняющим успехом и минутным наслаждением, вместо того чтобы ждать, пока слава и признание, созрев, не придут сами. Спустя много времени, когда не стало уже этого поколения, признание и слава пришли к одному из тех, кто жил и умер в тени. Великий художник, Готфрид Келлер даже в такую эпоху сумел остаться честным, цельным, истинным немцем, — и именно потому стал велик.
Если поверить в существование духов, то они могут появиться. Гении рождаются тогда, когда назревает необходимость в их появлении. Механистическая империя создала достойную себя атмосферу, в которой господствовала идеология зла. Быть реалистом в этой атмосфере означало считать реально существующим только зло. Беззастенчивая жажда наживы управляла не всем миром, а только империей. В ней было много слабовольных, легко поддававшихся как хорошему, так и плохому. Все обстоятельства благоприятствовали тому, что демагоги и законоведы толкали ее к злу. Оглянитесь назад, на десятилетиями длившееся противоестественное раздувание национализма, гнусность общественного мнения, умерщвление свойственного немцам благоразумия, в котором была не только сила, но и доброта. Можно ли поверить, что это было так? От вас требовали: «Всегда будьте господствующим народом». Как это было ужасно! Это означало: покоряйте другие народы, истребляйте их, превращайте их в своих рабов, будьте всем врагами, судьями, единственной совестью мира — и так навеки! Разве когда-нибудь требовали от людей чего-либо подобного? Ни Рим, ни Англия не позволяли себе этого. Ни один народ, способный управлять своими чувствами, не поддался бы такому невероятному искушению. Мы ему поддались. Так пришла война.
Справедливость требует того, чтобы признать, что война началась не по вине истинных немцев, не по вине благоразумного, терпеливого немецкого народа. Она началась по вине существа, тупоумно почитавшего непреложность власти, считавшего основным жизненным законом — грубую чувственность, покорность, жестокость, презрение к людям; легкомысленное, лживое и несправедливое, это существо никогда не стремилось к возвышенным целям, никогда не боролось ни за какие идеалы, а только подхватывало и пережевывало чужие мысли; самым страшным в нем было то, что всю эту мерзость оно выдавало за вершину человеческой зрелости, а себя самого — немца в шкуре хамелеона — за образец совершенства. Война началась из-за подданного.
Подданный поддерживал своего императора в его политике постоянных военных угроз и считал ее выражением и его собственной воли. Вильгельм II высказывал в своих речах только то, что таилось в глубине сознания каждого подданного и что в беспорядочной суете юбилейных торжеств 1913 года выступило на передний план: мы — победители! Пусть нас все ненавидят, пусть мы не знаем правды о народах, за счет которых хотим разбогатеть, пусть нами управляют самые невежественные люди, — мы всем сумеем пренебречь, ведь мы — победители. Победа, дарованная нам богом, дает нам право и на заблуждения и на заносчивость. Победителей не судят.
Все же Вильгельм считал себя миролюбивым императором; унаследовав блеск империи, он был занят по горло; ему приходилось поддерживать этот блеск, ораторствовать, загребать барыши, — когда тут было серьезно думать о войне? Война для него была только драматическим реквизитом, надуманным выходом из созданного им самим затруднительного положения, только угрозой. Каков император, таков и подданный, лишенный воображения и слишком тщеславный, чтобы взвешивать последствия своих деяний. Созревший для насилия, он, однако, не намеревался применять его до сих пор, пока были полны закрома и не иссякал поток прибылей.
Но отношения с другими странами начинают ухудшаться. Европейские страны не хотят больше допускать проникновения Германии в банки и промышленность, захвата ею рынков сбыта, оспаривают притязания Германии на колонии. Делается попытка обуздать победителей мирным путем, прибегая к конгрессам и третейским судам. Победитель в сетях паутины! Как долго будет он медлить, прежде чем их порвать? Если бы даже старики и хотели сидеть спокойно и увеличивать свои доходы, то этого не допустила бы «всенемецкая» молодежь, подросшая смена всех партий, которая была еще более воинственной и более преданной империи, чем ее предки. К ней принадлежал и сын императора. Неужели старики дадут себя посрамить? Последняя проба сил, последний маневр. Он называется Цаберн и подымает много шуму, много пыли. В конце концов все покоряются неизбежному, неотвратимому Року. Пусть будет что будет.
Война развязана. Немцы ее не хотели. Но они делали все для того, чтобы ее развязать. Они не виноваты, — ведь их поступками руководила империя. Они хотели мира, — но он как нельзя более кстати для них умер. При помощи войны они сразу вышли из всех затруднений и ценой больших потерь сократили на целое поколение свой путь к полному мировому господству. Они уверены в своей правоте и торжествуют из-за того, что «на них напали», как в 1870 году. Наконец и другие совершают оплошность, решающую исход дела. В мирное время их интриги могли стать для нас опасными. Теперь они выпустили инициативу из рук.
Тысяча девятьсот четырнадцатый год был для Германии годом триумфа. Поступки могут быть сомнительными, результаты непреложны. Германия вынесла себе приговор не объявлением войны. Объявление войны могло быть уступкой неизбежному. Но это было бы только в том случае, если бы в стране не царил такой дух, как в Германии 1914 года. Даже в том случае, если бы Германия выполнила все требования Англии, России и Франции, — ничего бы не изменилось: дух 1914 года остался бы неизменным. Если можно простить то, что правительство империи избегало всяких попыток к посредничеству и примирению, — ведь у противной стороны тоже были ошибки и упущения, — то никак нельзя простить дух 1914 года. Окруженная дичь не может усилием воли внезапно превратиться в завоевателя мира. Нельзя постоянно рассматривать мир, как нечто политически-неустроенное, моральнонеустойчивое и считать его легкой добычей. Десятилетиями внедрялось подобное мировоззрение. Уверенность в безусловной победе, веками воспитываемая в немцах, влекла за собой подготовку не только к войне, но прежде всего к хорошо организованному наступлению. В немцах развивали только те способности, которые могли понадобиться в случае войны. Народ, чье государство было основано на милитаризме и поддерживалось только милитаризмом, народ, заглушивший в себе все другие силы и способности, вложивший в свою армию всю гордость и видевший в ней цель своего существования, — такой народ жил как на пороховом погребе и должен был дать разрядку накопившемуся потенциалу. Вот почему он развязал войну.
БОРЮЩИЙСЯ
Вся деятельность должна быть направлена на благо будущих поколений! Самая слабая из всех демократий, даже находясь при последнем издыхании, должна напрячь все силы для выполнения своего долга. Первая из всех она должна оправдать свое назначение: ее законы, делающие всех равными, не должны допускать накопления чрезмерных богатств в чьих-либо руках. Она должна осуществить справедливость, наивысшую человечность, стать всевышним на земле. Вместо этого одни, прикрываясь ее именем, протаскивают идеи войны и грубейшего милитаризма, другие, в слепой ярости, проклинают ее, как позор. А внешние враги считают ее обманом.
Но демократия — не обман, не позор: она сильнее, чем думают ее мнимые защитники, и лучше, чем изображают самые красноречивые ораторы. Наша же демократия с ее весьма сложными и запутанными формами может причинить народу немало вреда. Было бы удивительно, если бы такая демократия смогла привести к созданию хотя бы плохого подобия республики. Но все будет иначе. Истинная, чистая демократия пробьет себе дорогу сквозь беспросветность нашего существования, несмотря на то, что немногие стремятся к правде, а намерения большинства неискренни. Однажды пробудившуюся совесть не усыпить. Однако демократические идеи, так внезапно появившиеся, не проникли еще в сознание даже самой передовой части народа: некоторые поддерживают их несознательно, некоторые только красивыми речами. Со временем обстоятельства заставят многих поверить в силу этих идей. Претерпев поражение, обнищание, вражеское нашествие и внутреннюю разруху, самые нерешительные воскликнут: «Соберите все силы! Мы на краю гибели! Необходимы срочные меры!» Как все существа человеческого рода, они возьмутся за дело: испуская крики боли, вопли ярости, плача о потерянном, обманывая самих себя и пытаясь сопротивляться, но все же возьмутся, можете им поверить. Они хотят жить, — им не остается другого выхода, как стать демократами.
«При виде этого эффектного зрелища — двенадцати сот страстно взволнованных мужчин, внимательному наблюдателю сразу бросалось в глаза одно обстоятельство: среди них было очень мало ярких индивидуальностей. Безусловно, можно было встретить уважаемых людей, обладавших хорошими способностями, но ни одного такого, чей гений и характер могли бы увлечь за собой массу, ни одного великого трибуна, ни одного героя. Уже не было в живых людей великого ума, проложивших пути новым идеям нашего столетия. Эти идеи оказались ненужными, они определили наш век. Появились отдельные ораторы, пытавшиеся отобразить действительное и наметить пути его дальнейшего развития, но не внесли ничего нового. Слава революции в первые дни ее существования и опасность, которая могла сделать неверными ее первые шаги, заключались в том, что эта революция пошла своим особым путем, не опираясь на широкие массы, только под натиском идей, с верой в чистый разум, не создавая идолов и фальшивых богов». Итак, по мнению Мишле, в свершении французской революции первоначально принимали участие только люди среднего уровня. Но они имели то преимущество, что их предшественниками были великие революционные мыслители. Позади них было сорок лет жизни и деятельности энциклопедистов, а не сорок лет отвратительной, претящей разуму империи. Они были полны страстным стремлением изменить свою судьбу и не противодействовали революции. Они верили. Они любили друг друга и чувствовали себя победителями.
Если бы мы были такими, как они, мы должны были сделать единственно правильное, что сохранило бы наше достоинство, — прийти к мирному соглашению с нашими врагами и победителями. Все мы вместе и каждый из наших делегатов в отдельности должны были понять и прочувствовать: «Торжествуйте сколько хотите! Истребуйте самые жесткие условия мира, какие вы только сможете! Мы не в таком состоянии, как вы думаете, мы не пали духом, мы поняли веяния нового времени. Они помогут нам подняться, а вы теперь должны будете вместо нас осуществлять насилие и будете в свое время так же повержены…» Если бы они поняли, что мы горды нашим поражением, что мы побеждены только физически, но не духовно, они, возможно, устыдились бы своей победы. У них не хватило бы духу громко ликовать по поводу нашего поражения и жестоко унижать побежденных, понявших и признавших свою вину, раскаявшихся в ней и нашедших другой, лучший путь. Но ни одному народу это не дано. Народ не может измениться внезапно: преобразование его происходит медленно и незаметно. Увидев перед собой совершенно другой народ с абсолютно новым мировоззрением, те, другие, не смогли бы играть роль победителей. Никогда бы не произошла великолепная и в то же время отвратительная сцена в Версале, когда шесть представителей Германии вступили в зал, предстали перед сидящими полукругом победителями, из середины которых поднялся старец, пятьдесят лет ожидавший момента, когда откроется дверь и войдут побежденные немцы, поднялся и сказал: «Час расплаты настал». Теперь же проклятие победы поразило победителей: напрасны их попытки избежать его. Ведь им были известны законы справедливости. Ни один из государственных деятелей не хотел быть палачом побежденных, подобно тому как с молчаливого согласия России и Англии поступили в 1871 году наши, ибо они понимали, что такое поведение обратится против них самих; и все же им пришлось быть палачами. Какая-то часть народа в каждой из стран-победительниц, а возможно, даже большинство народа, было против того, что сделали с Германией; но это не помогло. Так победа развращает победителей, всегда и неизбежно. Даже самых благородных и нравственных поражает ее проклятие. 1871 год повторяется в обратном порядке. Жестокость и жадность, которые так ненавидели и презирали в подданных германской империи, пробуждаются в победителях: они не могут избежать конкуренции между собой, зависти друг к другу, страха перед местью побежденных, перед просыпающимися реваншистскими стремлениями. Но хуже всего недостойное поведение самой Германии.
Потому что поведение Германии совершенно не свидетельствует о том, что мирные переговоры изменили ее дух. В стране ничто не изменилось. Республика вместе с чиновниками империи унаследовала и ее лицемерие и укрыла империю от разоблачений. Но не только потому, что правящие социал-демократы, ища защиты от своих крайних элементов, снова попали во власть военщины. Подул гнилой ветер недовольства. Никто не протестует против того, что в муках погибают революционеры, погибают только потому, что они решительны, что они преданы единой правде, что они революционеры. Всегда и во все времена козлом отпущения становились революционеры, а не умеренные. Наряду с этим самые ужасные военные фурии живут спокойно, и ни один волос не упадет с их головы. Каждого истинного республиканца преследуют, буржуазия называет его «большевиком». Неучи и невежды, всплывшие на поверхность в результате революции, обливают потоками клеветы и ненависти всех, так или иначе принимавших в ней участие, как живых, так и мертвых, хотя бы они были так же чисты, как Эйзнер. Монархисты не позволяют произносить в парламенте даже слова «революция», и, что уже совершенно бессмысленно, они открыто преклоняются перед бежавшим императором. Буржуа Третьей французской республики также в течение долгого времени возносили хвалу графу де Шамбор, но он ни разу не пришел к ним на выручку! Но разве такими средствами Германия сможет добиться от победителей восстановления своих прав?
Едва ли можно доверять той стране, где поднимает голову старый милитаризм с его хвастовством и кровавой манией преследования, уже оправляющийся после временного бессилия, но еще более жалкий. Страна снова начинает прибегать к займам, чтобы содержать армию, и все больше залезает в долги; милитаристские идеи широко пропагандируются и внедряются в сознание. Германии, в силу ее особого положения, так же не пристало порочить своих противников, как и ползать перед ними на коленях. И то и другое противоречило бы ее принципам, так как в Брест-Литовские немцы в качестве победителей вели себя куда хуже и более разнузданно, чем кто-либо из их противников. Германия никак не может успокоиться. Ее жалобы и протесты, декларации и притязания наполняют мир пронзительным визгом закованного в кандалы империализма; среди этого визга только изредка слышится голос оскорбленного человечества. Страна доведена до отчаяния, которого ничем нельзя оправдать; это отчаяние толкает, с одной стороны, на блок с большевиками, с другой — на безудержное веселье, как бы перед всеобщей гибелью, заставляет транжирить деньги, нечестно нажитые спекуляцией, ростовщичеством, азартной игрой, или тайно помещать их в заграничные поместья, меха, жемчуга. Противник не видит в стране ничего нового: ему кажется, что в стороне от ожесточившегося и разочаровавшегося рабочего класса обломки буржуазии никогда не оправятся и не смогут существовать без своей империи, а только трусливо проклинают революцию, которая будто бы в решающий момент «нанесла удар в спину непобедимому войску». Самые злостные поджигатели войны и апологеты империи не чувствуют своей вины перед республикой; они лишают нацию, перед которой когда-то лебезили, последней возможности добиться уважения света.
Для этой разновидности людей республика — стыд и позор, так как она бедна; им не понять, что благородная бедность принесет духовное обновление, которое поможет построить будущее. Но тот, кто попытается найти признаки духовного обновления в университетах, этой квинтэссенции буржуазии, найдет там только оголтелый национализм и усилия сфальсифицировать во вред республике, изучаемые по ее указанию «Основы политики». В тяжелые дни расплаты нас поддерживает только надежда на обещанную справедливость; неужели мы лишимся ее по собственной вине? Но справедливости нужно добиваться, пока же этого никто не делает, — ни победители, которые уже пожалели об обещанном, ни побежденные, которым эта справедливость так необходима. Весь народ, как один человек, должен глубоко и полно прочувствовать и осознать всю ответственность, которую он должен понести, — тогда он может рассчитывать на справедливость. В противном случае он заслуживает только милости. За что Германия считает себя ответственной? Свергнутая империя, представлявшая собой в сущности только деловое предприятие, настолько мало сделала для воспитания в немцах духа единства, что каждая из провинций охотно отделилась бы от Германии. Сама же Германия, как только заходит речь о ее вине, сейчас же выдвигает в качестве виновников кайзера, генералитет и дипломатов, не теряя в то же время идейной связи с ними. Но чем иным были дипломатические ухищрения Германии, как не выражением духа нации, создававшимся задолго до войны? В мире была партия, которая даже в последние часы делала отчаянные попытки предотвратить войну. Германия же втянула в войну своих партнеров, всегда и всем угрожала до тех пор, пока ее угрозы не обратились против нее самой. В лагере противников также были носители и распространители надвигающейся всемирной эпидемии. Более того: наши противники виновны так же, как и мы; они невольно оказались нашими соучастниками потому, что само их существование явилось источником нашей вражды. А ведь все мы — братья! Более зрелые и уже отвергающие войны, наши будущие противники жили в том же предвоенном мире и его чаду, среди событий, таивших в себе войну. Из их прошлого, так же как и из нашего, тянулись нити раздоров, мстительности, насилия. В них тогда только зрела идея справедливого отношения ко всем народам, идея, ведущая в прекрасное будущее. Под влиянием наступивших бедствий и вспыхнувших волнений эта идея у них окончательно созрела — и гораздо раньше, чем у нас! Мы должны благодарить исключительно наших противников, указавших нам путь к спасению! Возникает мучительный вопрос: почему вплоть до крушения у нас господствовала только чуждая нашему духу неумолимость, в то время как у них уже появлялись свежие и благородные идеи? Почему Германия была изолирована в своих чувствованиях и стремлениях и противопоставляла себя всему человечеству? Теперь дело зашло слишком далеко, и нам остался только один выход: превзойти их в справедливости, стать более совестливыми, чем они! В наше время справедливость стала силой более мощной, чем деньги и чем даже армии. В наше время сила слова невидимо преследует преступников. Если наши победители не будут прислушиваться к голосу разума, они поставят себя под угрозу действия силы слова, которая может привести к крушению политического и экономического мира, в спасении которого мы в равной степени заинтересованы. Только общими усилиями мы можем спасти этот мир. Настанет время, когда победители опомнятся, так как идеи, вложенные в заключенный ими мирный договор, обречены на крушение. Они захотят сперва извлечь из своей победы материальную выгоду, а потом уже стать справедливыми. Лига наций должна, по мысли мудрейшего из них, восполнить пробелы мирного договора. Но у них пока еще нет времени. Германия, начинай действовать!
Отвечай за свои проступки, неси ответственность за свою судьбу! Сделай это для самой себя! Твоя правдивость нужна тебе для самой себя больше, чем для того, чтобы оправдаться в глазах победителей, променявших правду на алчность. Только правда сохранит тебе жизнь. Твое решение принять демократический строй означает отказ от лжи, которая ввергла тебя в пучину бедствий. Незачем выторговывать себе крохи и увиливать от ответственности. Все равно, рано или поздно, в повестку дня, так же как в свое время о Наполеоне I, будет включен вопрос о стремлении Германии завоевать мировое господство. Наполеон I, как и Германия, обвинял Англию в том, что она хочет его уничтожить; и она действительно этого хотела. Но почему наполеоновский дух ожил в Германии? Один-единственный раз Германия поступила правильно, — когда она свергла империю; но теперь она снова совершает ошибку, отрицая преступления, совершенные империей. Действительно ли только стечение обстоятельств привело империю к совершению преступлений? Если бы это было так в действительности, то она была бы достойна любви и уважения, свергнуть ее было бы подло. Немецкая республика выполнит то, что ей предназначено. Наши внуки нам никогда не простят, если мы заставим республику лгать. Наши внуки осудят и тех, кого император и его челядь погнали на мировую бойню, как стадо животных. Поверят ли они в то, что мы не могли этому противодействовать? Они сочтут недостойным и наше поведение и то, что мы хотим умыть руки, а наша жестокость лишний раз подтвердит, что не один кайзер, а главным образом его подданные должны нести ответственность за вину Германии. Абсолютизм не может навязать народу чуждую ему волю: он ответствен только за дух национализма, воспитанный и используемый им для своих целей. Теперь абсолютизм канул в прошлое, мы сами несем полную ответственность и за нашу историю и еще в большей мере за наши будущие поколения.
Дела мужей, стоящих во главе нашего государства, и теперь еще пропитаны духом монархизма. Вы хотите, чтобы они были чисты и незапятнаны прошлым? Тогда они должны явиться из святой дали, как Лоэнгрин, а не быть вашей плотью и кровью. Немцы 1919 года «скомпрометированы». Они совершили слишком много плохого и меньше всего должны в этом друг друга упрекать. Наши государственные деятели, как и все прочие, пережившие страшную годину, вышли из развалин империи, они покрыты пылью ее крушения, — весьма вероятно, что они захотят ее спасти, тем более что они встретят при этом поддержку большинства. Ведь только крайняя необходимость вынудила большинство пойти на свержение монархии, падение которой было уже предопределено, и позволить бежать кайзеру. Этому большинству не нужна настоящая республика, его вполне устраивает имеющееся подобие ее. А думающие иначе и распознавшие истину не представляли в империи большинства; но они-то как раз правильно предсказали исторический процесс. Напрасно о них распространяют злостные слухи, напрасно говорят, что они работают на врага — нет, они работают для будущего Германии и тем самым для грядущего мира. Но, находясь еще в плену у старых представлений, верят ли они сами в это лучшее будущее? Руководители масс не могли бы отстаивать интересы народа теперь, когда наступили хорошие времена, если бы они не испытали вместе с народом горечь тяжелых лет. Мирабо, это развращенное пороками создание старого режима, все же приветствовал революцию как освобождение души; и, уже теряя силы, отмеченный печатью смерти, он отдал ей свой великий голос. Таковы были первые. Но попробуйте блистательного дворянина прежних времен пересадить в вашу мелкобуржуазную среду. Выполняя свой долг перед народом, мелкая буржуазия питает заслуженное уважение к тем, кто на своих плечах выносит всю тяжесть сложного и опасного дела, направленного на пользу народа. Мы всегда будем помнить, что в нашей республике, какова бы она ни была сегодня, зреет хорошее зерно обновленного немецкого духа. Почему же не принести республике, родившейся в самый нужный момент, хотя бы часть тех пылких чувств, которые так расточительно бросали под ноги триумфально вступавшей в жизнь империи? С самого рождения и до последних дней империя дала народу мало хорошего. Республика даст нашему поколению несравненно больше, облагородит его разум, согреет его чувства. Следующее за нами поколение учтет наш опыт и все, что мы пережили. Они больше сделают для упрочения республики, чем смогли сделать мы. Люди третьего поколения уже будут республиканцами от рождения. Будем терпеливы! Каждое народное государство постепенно очищается от ненужных элементов и набирает силу. Даже отстаивая право вето короля, Мирабо невольно содействовал его падению. Свержение династии Гогенцоллернов в Германии означало, что прошло время надменных искателей приключений и героем дня стал терпеливый рабочий. Труд приводит к демократии.
Народ, то есть люди средних способностей, избирает из своей среды некоторое количество лиц, ничем не возвышающихся над средним уровнем. Эти избранники должны руководить народом; как они это сделают? Конечно, они не приведут народ к блестящим, но мнимым успехам, перескочив через исторический этап развития, — этого не в состоянии сделать люди средних способностей. Но они не приведут народ к неожиданному краху, — средние люди хотят жить спокойно и долго. Великие политические деятели во все времена вводили народ в заблуждение и истощали его силы; народ слишком поздно осознавал, какой вред ему нанесен. Фридрих Великий и Бисмарк вначале также опирались на народные силы; но, постепенно превращаясь в деспотов, решая единолично все вопросы, они отошли от народа, потеряли с ним связь, перестали отличать искреннее от притворного, прочное от временного. Не позже чем через двадцать лет после смерти как того, так и другого, государство, созданное ими, развалилось. Демократический строй не развалится. Демократический строй не подхлестывает народ, не увлекает его в неизвестное будущее, не является выразителем воли одиночек. Демократический строй выбирает правильный путь, изучает его и твердо идет вперед, рассчитывая свои силы. Не хвастает, не пускает пыль в глаза; ему не нужна ложь. Жизнь и дела демократических деятелей проходят у всех на глазах, каждый из них отвечает за действия всех; они должны быть правдивыми, чтобы оправдать доверие народа. Власть, бывшая извечным злом, стала теперь народной; чтобы быть истинно народной, хорошей властью, она в первую очередь должна быть правдивой.
Демократия — это воплощение понятий об истинной гуманности. Демократия — это, во-первых, воля большинства, во-вторых, мир для всего мира, в третьих, свобода духа и равноправие — и именно в такой последовательности. Без мира для всех народов, так же как без воли большинства, немыслима социальная справедливость. Коль скоро Германия терзается жаждой реванша, значит ей далеко до демократии. Крайние правые и крайние левые мечтают о диктатуре, середина не перестает жаловаться на то, что ее обижают, — такая страна не созрела для демократии. Народ, созревший для собственной диктатуры, не увидит, подобно нам, как сталкиваются две волны — красного и белого страха; но он также не сможет понять, как экономические и технические факторы могут стать основой бытия и определять все происходящее. Для германской демократии, зародившейся в дни бед и признания нашей вины, имущественное равноправие будет только частью программы, которую необходимо провести в жизнь; весь вопрос в том, как это осуществить. Возможно, что Англия раньше нас достигнет цели, ведь она уже начала проводить «национализацию»; но этим она обязана не выигранной войне, а своему приоритету в осуществлении демократии. Основа демократии — всеобщее право, а не разделение на классы. Существующая классовая система страдает немалыми недостатками, скоро она станет совсем непригодной. Когда не станет ни крупного капитала, ни безысходной нищеты, когда буржуазия потеряет связь с бывшим дворянством, а бывший пролетарий вступит в союз с буржуазией, когда вместо обуржуазившихся дворян появятся орабоченные буржуа, что останется тогда от классов? Сплошная мелкая буржуазия, состоящая из работников умственного и физического труда, у которых отпадет необходимость спорить из-за прибылей. Управленческий аппарат не будет ограничен, но и не будет страдать излишеством. Очевидно, только такая форма управления, как Советы, охватывающая всех трудящихся и привлекающая их к решению политических проблем, сможет преградить путь всем противоречащим здравому смыслу, крайним течениям. Гуманисты должны будут принять более деятельное участие в построении мира и управлении им; этим не будут заниматься только профессиональные организации. Основная сила будущего — мелкая буржуазия; она незыблема; она сумеет понять истинные задачи и в противоположность лжецам и авантюристам империализма, помогавшим императору обманывать народ, будет стремиться к правде и справедливости с таким же рвением, как к улучшению своего материального положения. Мелкая буржуазия ждет своих учителей!
Социализм вскоре осознает свое великое призвание. Он не сможет развиваться, если будет заботиться только о материальных благах. Тот, кто приравнивает политические проблемы к экономическим, тот, кто все еще считает человека — основу и содержание политики — только продуктом экономики, тормозит развитие социализма. Социализм должен научить людей творить. Дух социализма должен стать выше материи. Причиной того, что люди девятнадцатого века поверили в первичность материи, было отсутствие в них достаточной творческой силы; они оказались несостоятельными, не могли продолжить великие традиции восемнадцатого века, показавшего незабываемые примеры величия человеческого духа. В нас, людях двадцатого века, вновь оживает французская революция и заставляет нас действовать. Французская революция вышла за рамки национальной и стала бессмертной. Промелькнув в блеске молний, она на мгновение приоткрыла завесу и показала, как будут жить грядущие поколения. В речах Вильсона мы снова издалека слышим Канта, великого мыслителя Германии, равного величием и родственного духом французской революции. И мы ясно видим, насколько Германия изменила своим традициям. Республика, о которой она мечтала, — это борющееся человечество; мы мечтаем о том же. Как только социализм победит, он объединит все классы в единое борющееся человечество; пусть убеждения возьмут верх над борьбой за повышение заработной платы, любовь — над ненавистью. Развивая и укрепляя социализм, упрочится наша демократическая республика. Это ее приветствовал великий социалист Жорес, в ее честь произносил он речи, в которых не было ни слова об экономике, в ней видел он образец человеческой формации. Ее же приветствуют буржуазные демократы с высот гуманизма. Олицетворение всего истинно гуманного — вот что такое демократия.
Народ, строящий жизнь по законам демократии и уважающий свое достоинство, не может относиться иначе к другим народам, — ибо народ не может быть двуличным. Внешняя политика всегда является продолжением внутренней — перенесением своих методов на чужую землю. Тот, кто склонен к насилию в своем доме, не сможет жить в мире с соседями. Отражением политики народа служат заключенные им союзы. Во внешнеполитических вопросах так называемые «реальные политики» еще меньше слушались голоса совести, чем во внутренних. Результаты оказались довольно плачевными; в самый критический момент они теряли инакомыслящих союзников. Разве может так поступать народ, которому предстоит в будущем бороться за свои права, вместо того чтобы насаждать бандитизм? Такой народ должен приобрести столько друзей, сколько он ранее имел врагов, то есть всех — только тогда он достигнет цели. Не только Лига наций, но и его собственные интересы не позволят ему создавать коалиции из отдельных стран. Теперь, когда он предоставлен самому себе и переживает жесточайший кризис обновления, он не смеет даже думать о том, чтобы экономически использовать другие страны, которые, как Россия, пережили коренной государственный переворот, с трудом оправляются после разрухи и медленными шагами начинают двигаться вперед. Покажите сперва свои добрые намерения, заставьте поверить в то, что у вас человеческое лицо, установите добрососедские отношения, за ними последуют торговые и иные связи. Давно ли это было химерой, а теперь стало действительностью. Девизом Германии становится порядочность; только доброжелательство принесет ей пользу; наиболее реальным политиком будет тот, кто сумеет завоевать доверие мира. Политика молота и наковальни отошла в прошлое; народы, позволяющие господствовать над собой, больше не принимаются в расчет; никто больше не посмеет избивать нас, потому что мы стоим перед всем миром не как разбойники и обманщики, но как граждане великой Германской республики, находящейся в становлении. Сколько бы препятствий мы не встречали на пути, они не помешают становлению нашей республики; наше поражение помогло нам осознать необходимость ее существования и упрочения.
Мы сильны, и не только потому, что нас много; не только потому, что люди представляют собой большую ценность, чем утерянные рудники и шахты. Мы сильны духом и сделаем такой же сильной нашу социальную демократию. Неоценимая польза революции в том, что она с первых шагов освободила настоящую Германию из-под обломков империи. Настоящая Германия с ее терпением, благоразумием, любовью к справедливости снова должна занять свое место на высшей ступени мирового развития, и тогда она станет сильнее, чем была когда-либо. Дух Германии, даже потерявшей свое влияние, внес больше изменений в мировую историю, чем сверженная империя за все время своего владычества. Империя отвергала все, что было в Германии высокого, идейно-вдохновенного. Политическая школа, в которой мы сейчас учимся, научит нас действовать всегда и везде разумно, сообразно нашему духу и не идти на самопожертвование. Мир на земле и справедливость во всем мире — вот чаяния немецкого народа, так же как и французского и греческого. Все великие идеи неизбежно зарождаются в народе как у них, так и у нас. Они достигают и границ Германии. Она их аккумулирует, пополняет своими и возвращает иногда тем, кто оказался более забывчивым или менее настойчивым в достижении своей цели. Так идеи Канта возвратились в Германию. Другие страны думали о мире и боролись за справедливость, в то время как мы этого не хотели. Но все оказалось напрасным по их и по нашей вине. Делом, а не словами, мы подтвердим их собственные высказывания и докажем, что прошло время национального корыстолюбия и на смену ему пришли интересы человечества. Посеем семена добра и взрастим ростки лучшего как у них, так и у нас! Чтобы творить, нужно верить! Не следует забывать Вильсона, хотя он и не выполнил того, что обещал. Обопремся на тех, кто хотя бы наполовину искрение противодействует совершающемуся в наши дни насилию; на либералов и социалистов Англии, на рабочих и интеллигентов Франции, на народ Италии, на тех американцев, которые мыслят, как глава их государства. Многие из них яснее видят происходящее, чем мы, погрязшие глубоко в раскаленном шлаке нашего крушения и к тому же еще всеми унижаемые. Всем приходится трудно! И тем, кому приходится унижать, и тем, кто это должен терпеть. «Если бы даже война состояла из одних твоих поражений, все же твой победитель дойдет до отчаяния». Насилие, совершаемое теперешними победителями, истощит их силы и приблизит их падение; они будут так же несчастны, как мы, и, возможно, еще менее свободны. Франция, которую тяготит ужасный мир, заключенный с нами, и Англия, выполняющая то, что так долго откладывалось. Отдадим должное прежде всего Франции с ее благородными стремлениями к человеческой солидарности, обеспечивающими примирение и культурное сближение с ее ближайшими соседями. Извечной причиной нашей вражды со всем миром были наши разногласия с Францией. Мы должны вернуть нашим противникам человеческое достоинство, которого их лишила победа. И, только сохранив человеческое достоинство побежденных, можно избежать вредоносных последствий поражения. Демократия должна спасти нас, а может быть, и весь мир.
Огромна ответственность каждого из нас; напрасно пытаются некоторые избежать ее, притворяясь ничтожными, или пренебрегать ею, воображая, что они чересчур велики. Даже самые возвышенные умы, способные предвидеть далекое будущее, не могут освободиться от груза своей эпохи, и еще вопрос, будут ли они признаны будущими поколениями. Родимыми пятнами империи были лицемерие и чванство. Умы, опутанные ими, считали себя слишком возвышенными, чтобы снизойти до повседневных мирских дел или даже опрометчиво вступить в политическую борьбу. Им это было несвойственно, так как они были способны только созерцать. Только такая омерзительная формация, как свергнутая империя, могла вынудить некоторых из них принять участие в борьбе против нее. Самая насущная задача демократии и первейшая обязанность ее перед своей эпохой — достойно закончить эту борьбу. Те же, кто был вовлечен в борьбу силой обстоятельств, вовсе не стремятся к демократии; они думают только о собственном благополучии, — колеблясь между любовью и ненавистью, преклонением и бичеванием, они хотят построить мир по своему образу и подобию. Отныне немецкие умы не будут обременены житейскими мелочами; они не будут допущены к участию в налоговом законодательстве; и демократия даже не потребует от них одобрения. Она сама сперва их оценит и признает. И вот тут-то впервые немецкие умы поймут, что значит быть признанными всеми, не изолированными от мира. Не иметь врагов, подвести черту под своим прошлым и хоть один раз, хоть ненадолго чувствовать себя оправданными. Нет ни одного существа, которое не стремилось бы к этому, хотя бы и не на длительный срок.
Потому что это не может длиться долго. Никто не сомневается в том, что согласие и взаимопонимание между народами не могут длиться вечно. Надо поэтому сделать все, чтобы как можно дольше сохранить их; не создавать привилегий для одних и не делать жизнь проклятием для других. В противном случае воцарится подлость, и пути мира и разума снова разойдутся. Народы жаждут мира и счастья. Путь к достижению этой цели — борьба за новую жизнь и новое мышление. Демократия в союзе с разумом породит силы, которые ее же уничтожат, потому что окажутся сильнее ее. Демократия — не окончательная цель, ее призвание — пробудить разум. Величайшее значение демократии в том, что она смело извлекает из множества явлений жизни и культуры все ценное для роста нашего духа. Мы надеемся и искренне верим в то, что из среды подрастающего поколения новой, честной, старательно трудящейся Германии выйдут люди, которые, собрав воедино все народные силы, создадут новый мир, где объединится то, что должно быть едино: власть и мудрость.