Скоро должна прийти пора более жизнерадостного поколения. У молодежи 1925 года есть младшие братья, которые скоро выступят на сцену и которые еще не израсходовали своих сил. Лет пятнадцать — двадцать спустя после войны умение жить достигнет своего апогея, а дух — своих высот. Ущемленное большинство сможет, наконец, использовать существующую расстановку сил, которую сегодня оно не хочет даже осознать. Это большинство не совсем еще уразумело, что оно проживает в республике и потому само является хозяином всего. Но это еще придет. Плутократам недолго осталось радоваться, созерцая свою консервативную республику. Превосходство республики в том и состоит, что она может и даже должна превратиться в прогрессивную. Монархия же всегда остается неизменной.
И в 1890 году пришло неплохое поколение, лучше, пожалуй, если поразмыслить, чем все другие. Интеллигенция и молодежь с общественными интересами, рабочие, полные веры и жажды знаний, — общество, расцветающее и в хозяйственном отношении и отмеченное ростом духовных ценностей. Однако расстановка сил во времена монархии была несокрушимой и незыблемой; никакой рост самосознания не мог тут помочь. Мой недавно вышедший роман «Голова» изображает то трагическое поколение. Для талантов тогда был только один путь — в литературу, власти располагали лишь позициями, однажды завоеванными, оппозиция оставалась на улице тем вернее, чем сильнее была ее воля к обновлению.
В республике 1940 года господствовать будет именно она.
НОВЫЕ ЗАПОВЕДИ{190}
«есять лет быть во главе!» — сказал один из современных писателей Франции. Это казалось ему самым большим из возможных успехов, — и не только ему одному. Примечательно, — и это ни для кого больше не секрет, — исчезновение понятия «слава». Куда оно девалось? Временный успех, может быть, еще один успех, потом последний, а за ним, вероятно, полное забвение: не это ли чувство испытывает человек, усталый духом?
Слава составляла романтику буржуазного мира, она предполагала долгую жизнь личности, устойчивую память мира, справедливость потомства, но прежде всего — продолжительное бытие всего сущего. Как только настоящее и будущее ставятся под сомнение, слава тотчас же рушится. При таком непрочном положении настоящего и будущего выжидательная позиция литератора уже есть проявление мужества, если это не простое легкомыслие.
Во времена расцвета буржуазии, когда она еще верила в себя, даже ее романтика была солидным капиталовложением. Работа в мансардах могла еще как-никак принести бессмертие, а пожизненный, непрерывный труд над словом мог породить великое сокровище, шедевр. Это ценность, непреходящая во все времена, и «Мадам Бовари» стала рядом с творениями Гомера.
Начинающим советовали: «Работайте над своей книгой много лет! Будьте беспощадны, будьте новаторами! Пишите для себя, а не для других! Вы не должны ни до кого опускаться, пусть ваша сила заставит других подняться до вас!» Так оно и получалось — через пятнадцать лет. Сколько бы это ни длилось, но даже и то время, в течение которого мы были известны только посвященным, было благословенным, — я это знаю. Это было самое благословенное время нашего жизненного пути.
Сегодня же начинающий сразу обращается к спортсменам. К танцовщицам и пловцам вместо посвященных. Среди его читателей нет ни одного просто образованного человека, почти никого, кто ставит литературный труд неизмеримо выше бокса, и уж наверное ни одного человека, который считал бы начинающего писателя выдающейся личностью. Хочет ли он, несмотря на все, идти своим особым путем, лишь с несколькими избранниками? Но для этого необходимы деньги. Люди, терпеливо осуществлявшие свои литературные идеалы, раньше имели ренту, пусть маленькую.
Юношам, которые обращаются ко мне, я отвечаю: «Вы должны добиться успеха. Но в состоянии ли вы угождать миру и все же не обманывать самих себя? И литературные мечты осуществлять и добиться хорошего сбыта? Теперь это случается уже чаще; кто помоложе, умеет, конечно, приспосабливаться к условиям своего времени. Надо надеяться, вы тоже сумеете. Я не думаю, что для вас подходят устаревшие советы: работайте над книгой много лет и т. д. Ведь тогда ваша книга никогда не будет закончена, материальные затруднения помешают этому. Социальные условия не допустят этого. Ваша книга не будет органичной, она не сможет жить».
Литература живет жизнью своего времени, — перешагнуть через свое время она не может. Ценность ее ныне измеряется произнесенным словом. Хороша лишь та фраза, которая только-только сошла с торопливых уст. Твое дело построить ее так, чтобы отнюдь не святые уста освящались ею незаметно для самих себя. Мера ныне — движение, но при всем том не умножай распространенной ошибки, будто транспорт заменяет мировоззрение. Но для того чтобы люди, могущие быстро передвигаться, все же уважали дух, сделай зримыми его крылья.
Стремительно меняющиеся направления от импрессионизма до экспрессионизма были признаками распада, эпоха шла на убыль. Не прибегай для собственного спасения ни к какому другому направлению, кроме близости к жизни. Оно самое трудное, хотя и самое ясное. Наш мир еще не сложился окончательно. Немногие капиталисты не заменяют бывшего буржуа, по смешанный потомок буржуа еще часто противится тому, чтобы быть простым рабочим. Безыменные силы господствуют над армиями пролетариев с различнейшими заработками; но если все идет хорошо, гарантирована разве только сообщность этих сил. Каждый в отдельности так же мало уверен в своем завтрашнем дне, как и ты сам. Как и у тебя, вся его опора и достаток — в его труде.
Придай ему мужества! Он должен подобно тебе быть мобилизован для успеха и потому исполнен сознания творческой миссии самой работы. Возникает новый социальный мир, и авторы романов и комедий попадут туда лишь в той мере, в какой они сами в него проникнут. Они тоже будут подвергнуты испытанию, насколько они отвечают общественным требованиям. Решающей будет их полезность.
Изворотливостью ничего не добьешься. Приподнятостью, динамичностью и нравственной беспечностью тем более ничего не добьешься, — динамичность, напротив, может быть лишь средством к достижению нравственных целей. Подлинной тайной возникающего мира является его мораль. Новые люди приносят с собой ту мораль, которая помогает им жить; только в новых обществах мораль играет роль жизненного фактора. Внешняя сумятица, борьба и тот факт, что для сомнений не остается места, — может ли быть обстановка благоприятнее для принципов?
Простые принципы. «Передай своим детям пример вместо денег, которые ты не можешь оставить им в наследство!» — «Вместо мнимых связей и уловок, которые должны принести деньги, или других благ, которые не освобождают больше от зависимости, положись на реальное дело, на мост, который ты строишь, на камень, который ты кладешь!» Так бывает в жизни, и комедии и романы, для того чтобы оказывать воздействие, должны показать людей такими, какими они могут стать. Нужно показывать людям только их самих и опрощать и без того уж простое поколение. Делать это — значит выйти за пределы времени и даже, как может показаться, ополчаться против него.
Моральные факторы начинаются там, где обесцениваются идеологии. Все они — осколки прошлого, все они буржуазные и уже бесполезны. Прежде не спешили действовать, теперь же действуют хотя бы только потому, что живут. Романы и комедии по крайней мере делают доступной идею сегодняшнего дня. Будущее, все далекое и то, что происходит не сейчас и не здесь, едва ли может обрести осязаемый смысл для данного поколения. Кто понимает утопии? Интеллигент, который не верит в них. Кто понимает прошлое? Уж конечно не тот, кто лишен памяти.
Именно новое значение морали дает литературе новые надежды. Она будет существовать, ибо моральным факторам она способна придавать более убедительную форму, чем киноискусство, как бы оно к этому ни стремилось. Киноискусство обладает другой особенностью. Оно раскрывает внешний мир, создает иллюзию движения, оно ласкает глаз, но не сердце. Впрочем, оно имеет тенденции, большей частью плохие тенденции; но даже будь они хорошими, где тот окрыленный и прозорливый дух, который чудесным образом возвышает человека и которому не доступно ничто человеческое? Слово — вот что, как во все времена, покажет обретшей новую душу эпохе ее моральную картину.
Оглянемся на недалекое прошлое, — в какое время слово было особенно могучим? В какое время оно считалось серьезным искусством, а не просто любительством? В эпоху натурализма, который больше интересовался нравами, чем самим искусством. Только натурализм охватил «народ», хотя это были и буржуа, которые после «Ткачей»{191} подделывались под народ. Натурализм был преждевременным, он создавал впечатление, будто мир бедных людей уже существует. Сегодня он действительно существует. Его рабочая мораль была требованием, а не действительностью, она находилась еще в состоянии борьбы с существующим миром, она была полна горечи. Сегодня она была бы деловой и чистой.
Имена натуралистов продолжают жить. Слава еще существует. Не обращать внимания на славу, стремиться своим творчеством быть просто полезным там, где на карту поставлено нечто большее, чем слава, — может быть, это и есть тот путь, который приведет тебя к славе.
БЕЗНРАВСТВЕННАЯ ПАЧКОТНЯ{192}(Против цензуры, за подлинную нравственность)
акон о цензуре, который пытаются протащить{193} под именем закона о безнравственной пачкотне, сравнивают с юридическими новеллами по делу Гайнце. Однако эти новеллы причинили немало беспокойства и «попортили немало крови» Вильгельму II. Кайзеру пришлось пойти на попятную, потому что все общественное мнение — исключая просвещенных обскурантов — выступило против цензурных ограничений и выступило со всей резкостью.