Две трети немцев — рабочие и служащие, но где и в чем это сказывается? Среди оставшейся трети денег тоже почти ни у кого нет. Деньги по сути дела правят здесь единовластно, они приобретают исключительную ценность. Но правят деньги не потому, что они есть у нескольких человек, а потому, что все остальные денно и нощно мечтают о них. Потому что это всеобщая мечта. Потому что работу свою, которая на деле составляет всю их жизнь, люди почитают далеко не так, как почти для всех недоступные, чуть ли не воображаемые деньги.
Это — новшество послебуржуазной эпохи. Люди еще не знают, что теперь уже ничто не изменится, что мы навсегда останемся просто рабочими. Признай мы это, все тотчас бы приобрело совсем другой и более терпимый смысл. Но поскольку мы этого не признаем, мы разбрасываемся по мелочам и позволяем себя обманывать. Наше участие в прибылях, если только с ним будет связано наше представление о республике, легко уменьшить и свести к нулю. Искусное правление легко справится с этим.
Правда, мы с тем же успехом могли бы придерживаться совсем другого мнения о республике. Мы могли бы высказать иную мысль и отстаивать ее: республика — это мы сами. Мы взлелеивали эту мысль уже в годы монархии, ибо мир трудящихся уже тогда выступал против облеченных правами, и авторитет уже тогда отступал под натиском критики. Война была лишь очередным поворотом истории, не будь этого поворота, история все равно подарила бы нам республику. Никто ведь не станет утверждать, что великие перемены можно было предотвратить и что наше теперешнее положение есть чистая случайность.
Республика стала свершившимся фактом, она существует как выражение трудящихся масс, которые верят в справедливость и убеждены в силе разума. Таковы мы все, пока правительство не оглупит нас. Когда республика говорит нам о делах, не имеющих отношения к коммерции, мы начинаем прислушиваться к голосу своего сердца, ибо только там живет образ республики. Республика говорит нам о возвышенном. О том, что должен воцариться мир. О том, что должен повыситься общий жизненный уровень. О том, что никому не должно быть отказано в образовании, которое духовно вооружает человека для жизни.
Правительство со своей стороны вместо мира создает стальной трест. Мы ни разу не слышали от него ни единого слова о том, что мы хотим быть друзьями Франции. Мы можем быть лишь ее компаньонами. Каждое движение республиканского чувства должно бы сегодня толкать нас в объятия Франции. В ней воплощен наш государственный идеал — идеал людей более счастливых. Франция опытнее в этом вопросе, чем мы, она могла бы нам помочь, ее духовное признание пошло бы на пользу нашему государству… Но не тут-то было! Неприкрытый национализм создает железный картель и называет это взаимопониманием.
В один прекрасный день картель может отслужить свою роль и стать излишним; тогда они извлекут на свет божий «заклятого врага» или заставят этого врага выступить вместе с ними против других врагов. Рейхсвер требует куда больше средств, чем кто-нибудь способен или имеет право представить себе. Какое большинство несостоятельных избирателей могло уполномочить своих депутатов голосовать за армию, которая уже сейчас лишает избирателя всего, что он хотел бы иметь для себя — реальную помощь по безработице, снижение пошлин, государственную заботу о культуре и человеке, а в один прекрасный день на полях сражений лишит его и самой жизни?
Какие избиратели из неимущих уполномочили своих депутатов повышать пошлины на привозную муку? Из-за какого предательства, из-за какой подлости, совершенной из ненависти к духу, то есть иначе говоря, ненависти к обществу, появляются законы против свободы мысли и выступлений, хотя совершенно ясно, что в стране нет сколько-нибудь значительного большинства, желавшего этих законов и могущего себе отчетливо представить их последствия. Какое дело депутатам — две трети из них избраны от единого прусского государства — какое им дело до «федерализма» — а они злонамеренно голосуют за него с единственной целью вызвать социальный регресс. Не соберет большинства по стране и конкордат или сходный с ним закон о школе. И, несмотря на это, нас хотят вернуть вспять, к временам Вильгельма — в общественном и духовном смысле — последнее тоже лишь ради общественного воздействия!
Все, без исключения все мероприятия правления этой акционерной компании сознательно идут на обман и ущемление прав малых сих. Мы есть страна демократическая, насилие вышло у нас из каждодневного употребления, малым дано право голоса — но это право служит им же во вред. Тоном глубокого убеждения малым доказывают, что задача их в том и состоит, чтобы позволить сожрать себя. Сейчас у нас идет очередная кинокартина, призванная морально оправдать производство оружия: нельзя-де лишать рабочего куска хлеба. Хлеба! Куска кислого, черствого хлеба, за то чтобы рабочие снова позволили, когда придет срок, отравлять себя газом ради работодателей. Такова лицевая и такова оборотная сторона морали республиканского акционерного общества.
Какова мораль, таков и дух, таково и сердце. Тем людям, которые образуют в рейхстаге откровенно реакционный блок, направленный против неимущих, которые превосходно чувствуют себя в этом блоке даже тогда, когда он проводит закон об уменьшении детских рационов — тем людям нельзя внушить, что они мерзки, омерзительны в сути своей. Если бы они могли увидеть себя со стороны, они бы не сделали по крайней мере последнего. Нравственность как внутренняя эстетика им незнакома. Они знают лишь само слово «нравственность» как вспомогательное средство для того, чтобы кого-нибудь одурачить. В душе своей члены правления и в жизни зачастую тоже весьма склонные к этой должности, они не находят времени, чтобы чему-нибудь учиться.
В лучшем случае их можно попросить снова пробежать то, что они в дни своей молодости — пусть даже без особого успеха — изучали на школьной скамье: повторить букварь с поучительными историями, а также перечитать проповеди.
ВЕЛИЧАЙШЕЕ НЕСЧАСТЬЕ
исательница фрау Берта Ласк подвергнута полицейскому и судебному преследованию одновременно в Берлине, Касселе и Галле. Она обвиняется в подстрекательстве к государственной измене. Она ставила пьесы. В них, по мнению юристов, она призывает к гражданской войне, а также подстрекает к насильственному изменению конституции. А все юристы, как известно, являются ревностными стражами конституции.
Поступки, противоречащие закону, мы обычно представляем себе как темные, загадочные махинации. Что за вздор! Писательница фрау Берта Ласк нарушает закон на глазах у тысячи шестисот человек, в ярко освещенном зале и при всеобщем ликовании. Поразительно! Однако юристов не поражает то, что столько народу в самые обычные времена выступает против того, что они именуют законом.
Самих постановок я не видел и не должен видеть. Достаточно того, что они доставили духовное удовлетворение тысячам людей и могли бы доставить его сотням тысяч, если бы не наложенное на них запрещение. «Лейна 1921» без сомнения воссоздает перед рабочими зрителями картины их прошлой жизни, той самой жизни, тяготы которой испытывают на себе сотни тысяч людей. Юристы же смотрят на это дело иначе, а именно так же, как и враги рабочих. То, что знают и видят рабочие, не должно показываться на сцене: отсюда запрещение.
«Драма-ревю» под названием «Завеса ядовитого дыма над Советской Россией», очевидно, отражает в образной форме мечты, порожденные отчаянием и надеждами. И эти мечты живут в бесчисленных сердцах — рядом с ненавистью к своему настоящему, которая приводит людей к коммунизму, рядом со стремлением к лучшей доле, которое привлекает людей на сторону Советской России. Но мечты не должны жить в человеческих сердцах, они не должны воплощаться в картине или пьесе; открыто выраженные, они тотчас же навлекают на себя гонения.
«Женитьба Фигаро» также призывала к гражданской войне, она также подстрекала к государственной измене, как и «Лейна 1921». Однако она была поставлена на сцене и ее не преследовали. Как раз те, против кого было направлено острие сатиры, рукоплескали комедии. Это было неблагоразумно: последовала революция. Поскольку, к счастью, «Лейна 1921» запрещена, революции больше не будет — таково убеждение юристов. А кому, как не им, разбираться в этом деле?
Эти люди появились сто лет тому назад. Это они посадили в тюрьму Готфрида Кинкеля и Фрица Рейтера, изгнали Гейне и Гервега и возомнили, что спасли этим феодализм. С таким же явным успехом они спасают теперь плутократию. Буржуазия смотрит на это и считает, что на этот раз все в порядке. Прежде она сомневалась. Прежде она стояла за свободу мысли — правда, по зрелом размышлении, она удовольствовалась требованием свободы для собственной мысли. Пролетарская мысль совпадала с понятием свободы мысли, только пока буржуазная мысль еще была недозволенной. В то же мгновение, как буржуазная мысль воплотилась, наконец, в буржуазной республике, пролетарская мысль оказалась под постоянным запретом.
В конституции, столпами которой являются юристы, также записано кое-что о свободе слова и печати. Имеется в виду буржуазное слово, буржуазная печать. Тысячи инакомыслящих хотели бы собраться, для того чтобы увидеть на сцене то, что они уже знают, — свою жизнь, и то, во что они верят и о чем они мечтают, — свое будущее. Запрещено.
Конечно, рабочие и не помышляют свести свою деятельность к посещению театральных представлений. Пролетариат давно уже не живет одними мечтами, он вышел из стадии подготовки к развитию или к «государственной измене». Многое уже сделано им. У него свой собственный метод воспитания юношества. У него новая система образования, своя форма пропаганды, превосходство которой неоспоримо, еще не виданные способы взаимной выручки. Его ряды непрерывно пополняются — в этом также один из залогов его успеха. Пролетариат образует ядро общества, в котором осуществлены замечательные преобразования. Самостоятельно выработанные идеи и представления, собственный исторический опыт, пример по ту сторону границы, растущее возмущение господствующим злом, цель, правильность которой не вызывает сомнений, — все это дано ему. На его стороне все, что есть действительно живого. Кто может наложить запрет на это? Кто может н