аложить запрет на драматическое выражение жизни?
Своими запрещениями юридически образованные тупицы пытаются уверить юридически необразованных, что мир топчется на месте. Все, что исходит от плутократии, для этих тупиц «прогресс». Все, что сверх этого, — большевизм, подлежащий запрещению. Они называют большевизмом простое предположение, что в мире что-нибудь может изменяться, между тем как перед их глазами все ежедневно меняется.
Эти люди заслуживают глубокого сожаления — больше, чем их жертва, больше, чем писательница фрау Берта Ласк. Теперь повсюду имеются несчастные люди, которым преследование их убеждений причиняет жестокую боль. И у них есть одно преимущество перед их мучителями. Их положение можно ненавидеть, но не презирать. Им нечего стыдиться. Они не нарушают свобод, без которых сами были бы ничем, и не отвергают истин, после того как те перестают служить их выгоде. Погрязнуть так глубоко в несправедливости — значит отречься от духа, а это всегда величайшее несчастье для людей, независимо от их профессии и классовой принадлежности.
ЗАБЫТЫЕ С 1919 ГОДА
звестно ли, что десять рабочих — депутатов Баварской Республики Советов — еще и поныне находятся в заключении? Обстоятельства этого дела возникли у меня в памяти в связи с промелькнувшими в печати сообщениями. Ведь мы привыкли останавливаться только на самых тяжелых случаях. Так, Макс Хольц приговорен к пожизненному заключению, а эти рабочие только к двенадцати или пятнадцати годам. Для того, кто сможет все вынести, жизнь на этом не кончается. Причем, мы можем быть уверены, что судьи приговорили бы их к пожизненному заключению, будь их проступки хоть мало-мальски серьезными. Пятнадцать лет тюрьмы — это пустяки, после Баварской республики их давали за неуместное любопытство и невольную усмешку.
Как стары эти дела! После печального конца своей республики баварцы, как и все немцы, познали немало иных горьких истин, вытекавших из совершенно противоположных явлений. Кстати говоря, большинство немцев лишилось имущества отнюдь не из-за мюнхенских республиканцев, которые в лучшем случае конфисковали только яйца в домах богачей.
Мы живем в привычных заботах о собственных нуждах в мире, который с 1919 года совершенно преобразился и заметно утратил вкус к политике. А тюрьмы цепко хранят живые воспоминания, которые, ко всеобщему удовольствию, давно были бы преданы забвению. Все изменились, и только бедняк, приговоренный к двенадцати годам тюрьмы за 1919 год, в письме к дочери еще говорит о верности своим убеждениям. Освобожденный своевременно, он, вероятно, отдался бы всей душой пчеловодству.
Говорят, что рейхспрезидент не объявит амнистии по случаю своего дня рождения, будет только помилование. Забытым с 1919 года это не сулит ничего хорошего. А нация? Имеет ли она право оставаться равнодушной — ведь на нее ляжет вся ответственность? Судьбы, подобные этим, создает ее собственный кризис, и она должна отвечать за них. Не потому ли она предпочитает предоставить тех, кому выпала такая судьба, на волю случая? Правда, Помпадур тоже замуровала в Бастилии человека, имя его Лятюд, и только десятилетия спустя его там разыскали. Его проступок и в то время был пустяковым, в наш век его и вовсе не понять. Сейчас такому же дикому произволу попустительствуем мы сами — да, мы сами.
Я взял на себя смелость предложить рейхстагу как можно скорее взять судьбу амнистии из рук одного человека, который не в силах обо всем помнить. По-моему, это станет возможным лишь тогда, когда будет принят закон, по которому все политические приговоры через определенные промежутки времени будут пересматриваться и отменяться, если, во-первых, осужденный не пролил кровь и подвергся судебному преследованию за те или иные убеждения и если, во-вторых, обстановка в стране и умонастроение ее граждан изменятся до такой степени, что сохранение в силе старых приговоров покажется противоестественным.
Опасности и трудности, которые юристы несомненно усмотрят в этом предложении, преодолимы и должны быть преодолены. Ни при каких обстоятельствах не может быть ничего нетерпимее и страшнее положения, когда людей пытают, истязают до смерти за вину, которая уже давно перестала быть виною.
АМНИСТИЯ(Речь, произнесенная на митинге в театре на Ноллендорфплатц 18 октября 1927 г.)
еред объявлением амнистии, предвидя, что она не сулит ничего хорошего, я позволил себе внести одно предложение. Я требовал, чтобы рейхстаг принял закон, который сделал бы ненужной любую амнистию. Все политические приговоры через определенные промежутки времени должны пересматриваться и отменяться, если, во-первых, осужденный не пролил кровь и подвергся судебному преследованию за те или иные убеждения и если, во-вторых, обстановка в стране и умонастроение ее граждан изменятся до такой степени, что сохранение в силе старых приговоров покажется противоестественным. Я верю, что такой закон оказал бы иное воздействие, чем это недавнее подобие амнистии. Раньше других ощутили бы преимущества этого закона политические заключенные с любыми убеждениями.
Амнистия не распространялась бы, как теперь, только на заключенных, чьим убеждениям сочувствуют те, кто властен освобождать от ареста. Вы сможете оценить всю важность моего предложения, когда ознакомитесь с проектом нового свода законов. Ведь его составители, правда в запутанной и витиеватой форме, обязывают судей оправдывать только благонамеренных.
Что же произошло в действительности? В крепости Голнов шестнадцати политическим заключенным милостиво подарено в общей сложности двадцать семь месяцев, а одному, только одному, — семьдесят два месяца. Эти шестнадцать, разумеется, рабочие, тот один — офицер. Но в Голнове все еще было сравнительно пристойно, во всяком случае лучше, чем в других местах. В Рурской области двадцать четыре политических отбыли сообща сто восемьдесят семь лет каторги и девятнадцать лет тюрьмы. Помиловано было только пять, причем один освобожден на семь лет раньше. Однако ему угрожал новый арест. Он избежал его лишь благодаря помилованию. В Вюртемберге из девятнадцати заключенных помиловано было только четыре, причем вскоре же после амнистии было арестовано восемь рабочих. Восемь минус четыре, — правосудие и на этот раз выгадало четверых.
Хольц не был освобожден. Как это получилось? Он отказался от помилования. Никто не может быть помилован вопреки его желанию, — нет, правосудие не так бесчеловечно! Отказался бы он и от всеобщей амнистии? От амнистии, которая дала бы свободу и его товарищам? Вряд ли. Поэтому-то департамент юстиции побоялся предложить ему амнистию. И вот уже имеются веские основания к тому, чтобы только помиловать, но не амнистировать. Хольц, которого вся Германия считала невиновным, должен теперь уж и подавно оставаться в тюрьме. Иначе судьи утратят свой престиж, так им это, по-видимому, представляется. Они все еще не понимают, что для них это не так уж просто. Они уже добились того, что даже добрый порыв с их стороны не принес бы им пользы, так как может вызвать в народе лишь недоверие — ведь это так не похоже на них. Прояви они справедливость — и престиж бы укрепился, но утратить, утратить его еще больше? Нет, это не каждому дано.
Вернемся к баварцам! Господа! Я был сурово принят большинством из вас, потому что не осудил публично единственную ошибку баварской юстиции. Но разве мало ошибок, заслуживающих большего внимания? Бывает такая степень отчаяния, что с этим ничего уже не поделаешь. Презрение к ним было настолько сильным, что все от них отвернулись. Безграничное презрение порождает отчаяние.
Сейчас в Баварии якобы освободили республиканцев с 1919 года, всех, кроме двух. На самом деле их осудили условно, и срок их заключения кончается лишь в 1936 году. В течение этого времени их могут в любую минуту вновь упрятать в тюрьму. Достаточно жестоко и зло! Но это не идет ни в какое сравнение с теми условиями, в которых находится Линднер. Может быть, именно Линднера не нужно было задерживать! Любой другой мог быть примером несправедливого обращения, но ведь этот мясник Линднер — юридический близнец графа Арсо-Валлея. Это говорит о многом, куда больше, чем можно себе представить. Из-за Арсо процесс Линднера приобрел гласность и тенденциозность. Именно потому, что Арсо хладнокровно и расчетливо убил Айснера, Линднер слепо и бешено стрелял в Ауэра. Ауэр жив, Айснер мертв. Убийца Айснера уже давно освобожден из деликатнейшего заключения, отделавшись пустяковым штрафом. Теперь он оправдан полностью. К чему было подвергать его условному осуждению? Другого Айснера в Мюнхене нет. А Линднеру, его юридическому близнецу и единомышленнику, которого он подстрекал и увлек за собой, уготовано бессрочное заключение.
Почему?
Если по юридическим понятиям убийство Айснера не преступление, а заслуга, то чем же хуже Ауэр? Обе жертвы — социалисты, и для врагов марксизма все они одинаковы. Но преступники! Вот они-то не одинаковы. Ведь то, что можно графу, не дозволено мяснику. Не дозволено еще и потому, что этим поступком он умаляет «подвиг» графа. Точнее говоря, Линднер осужден не за покушение на Ауэра, этот-то правосудию безразличен, а за умаление графской чести, поскольку он посмел повторить «подвиг» героя. Если предположить, что Ауэр, преисполненный наивного гуманизма, просил бы помиловать своего врага, из этого ничего бы не вышло. Его могли помиловать только по ходатайству Арсо. Но в том-то и дело: тот, кто может стрелять в Айснера, не способен просить за того, кто стал преступником по его вине.
Так работает правосудие. Оно одобряет лишь холодный расчет и окольные действия. Но в этом лабиринте рождаются приговоры. Отсюда берет начало право. То, что сегодня оправдано, завтра будет осуждено. Приговоры, свидетелями которых мы были и будем, соответствуют духу так называемой амнистии. Это все те приговоры, которые трусливая республиканская пресса изо дня в день называет непонятными, вероятно потому, что на самом деле суть их не оставляет никаких сомнений. Это судьи, которые и во сне не смогли бы вынести одинаковый приговор двум одинаковым преступникам.