Существуют самые различные методы, чтобы нарисовать картину переживаемого нами времени, дать так почувствовать смысл событий, как мы сами их ощущаем, и показать, что за люди живут сейчас: кто ты, кто я. Ведь именно в этом цель всех романов, всех жизнеописаний: мы хотим узнать, что мы собой представляем. Литература обретает свое особое значение только потому, что стремится объяснить или выявить не единичное, не частное в природе и обществе, а каждый раз заново открывает самого человека.
Чрезвычайно эффективна удачная хроника. Роман такого рода претендует как на полноту, так и на достоверность. События, действительно имевшие место, в общем и целом не преувеличиваются в нем и не ослабляются, персонажи не приукрашиваются, не искажаются. И если все же события оказываются преувеличенными и ослабленными, а персонажи приукрашенными или искаженными, — автор делает это не намеренно. Притом персонажи и события не вполне совпадают с теми, что были отмечены в хронике дня, — они имеют фигуральный смысл. Этот результат во всяком случае удивителен. Вместо исторических событий найдена параллель, которая, однако, может быть столь же историчной при условии, если читатель разделяет взгляды и убеждения автора. Простая случайность, что исторической действительностью является не эта параллель, а нечто иное. Она тем не менее остается правильной. Она полностью соответствует тому, что пережито если не всеми, то отдельными очевидцами, — причем не обязательно подразумевать именно этот конкретный случай. С другой стороны, люди принадлежат к действительно существующему типу, не обязательно являясь теми индивидуумами, которые выступали и действовали в самом деле. На улице им посмотрят вслед: знакомый? Нет, обознался, но он мог бы им быть.
Самый метод имеет, как мне кажется, свои достоинства и недостатки. Романист может строить свое здание человеческих судеб и проступков из того же самого материала и в тех же масштабах, которые он наблюдал в действительности и которые каждый тотчас узнает. Успех этого творения гарантирован с самого начала и впоследствии его будут восхвалять знатоки. То же самое мы наблюдаем и в другой области искусства. На какой-нибудь выставке точное воспроизведение рыночных ворот старого Милета{202} и удачная копия Берлинского Ульштейнхауза{203} со всем его интерьером заинтересует каждого. Чрезвычайно эффективна удачная хроника; искусство заключается здесь прежде всего в подлинности. Нет ничего более сенсационного, чем сама жизнь, — если только роман способен оживить перед нами те необыкновенные события, участниками которых мы были. Писателю поистине ничего не нужно добавлять, чтобы быть уверенным в успехе у современников, которые могут его контролировать, так как сами все пережили, но не сумели столь наглядно сконцентрировать это в своем сознании.
С другой стороны, хроники всегда производят впечатление лишь случайных единичных событий и интермедий, — они никогда не присягают духу самой жизни. Дух жизни далеко не всегда верен действительности, — он сверхреалистичен. В самом добросовестном судебном отчете, например, его нет, как бы ни волновал нас этот отчет в данный момент; не улавливает духа жизни, нашей жизни и совершенно правильное, искусно построенное описание быта и характера людей и положения той или иной страны в то или иное время. Дело обстоит гораздо сложнее, и одна лишь правильность еще ни о чем не говорит. Великие романы всегда без исключения высоко поднимались над массой и над законами действительности. Мысли и чувства людей представлены в них более пылкими и бурными, судьбы более величественными, дела и события более напряженными, а атмосфера — более непринужденной и в то же время ослепляющей своим блеском. Великие романы обладают характерным стилем — это не язык корреспондентов, в них воплощена напряженная и предельно решительная позиция того, кто берется воплотить целое. Я не отступлюсь, пока не благословишь меня, — таково положение.
Все авторы великих романов считали, что дело не в правдоподобии и подлинности. Важно только, чтобы ваш страх перед жизнью, ваши тщетные порывы и мечтания, которые вкупе с окружающей средой и насилием изнуряют вас до предела, — чтобы душа людей и их общества предстала в романе обнаженной и неприкрытой. Великие романисты думали: «Я отважусь на риск; возможно, о моей книге будут говорить, что она сделана не только искусно, но и искусственно. Я допущу ошибки, но это будут поверхностные ошибки, и через тридцать лет ни один человек не узнает о них, потому что поверхностные факты сегодняшнего дня позабудутся». Даже и сегодня иной человек, прочитав мою книгу, забудет их, потому что в ней охвачена и показана в неожиданном свете внутренняя сущность его мира и его жизни. Когда человек взволнован, он не считается ни с каким точным фактическим отчетом, и никто не ощущает в нем необходимости, но дух жизни не может быть забыт. Каждый подлинно великий роман сверхреален, не говоря уже о том, что он и реалистичен и что в жизни все могло бы произойти примерно так же. Самый знаменитый из реалистических романов, «Мадам Бовари» великого Флобера, на деле представляет собой совсем не то, чем он кажется, и автор его знал об этом. Язык этой книги поднимает ее над современными ей романами — к духовному сообществу, к которому принадлежит Гомер, но не так называемый зоркий наблюдатель, каким, кстати говоря, в свое время считали Шанфлери{204}. Язык — это целеустремленное сцепление слов и недоступное сияние, которое они излучают, — он отрешает книгу от действительности и приближает ее к духу жизни. Язык книги безусловно определяет мировоззрение автора и в то же время значимость произведения и продолжительность его жизни.
Должны ли мы, писатели, высказывать свои суждения? Мы судим, естественно, с точки зрения профессионалов. Наше собственное представление о людях и мире уже выражено и запечатлено в наших книгах; но мы руководствуемся им, когда судим о чужих книгах. Мы можем сказать что-либо значительное лишь в той мере, в какой мы сами значительны для других. Мы можем, пожалуй, привести доводы и в пользу книги и против нее. Но нельзя забывать, что другие найдут более убедительные доводы — просто потому, что они — публика, масса. По поводу одной особенно нашумевшей книги последних лет я узнал мнение многих людей, не имеющих прямого отношения к литературе. Это вовсе не значит, что они всегда умнее или обладают лучшим вкусом, нежели мои коллеги. Но их преимущество в том, что они совершенно неответственны за свои впечатления. Они могут говорить так и этак, для них убеждения, логика, глубина возможны, но не обязательны. Предубеждений художественного или идейного порядка или совсем не приходится опасаться, или же читатель ставит их себе в заслугу. Главное же, эти индивидуумы в своих суждениях не одиночны — они представляют типы, профессиональные сословия или человеческие типы; десятки тысяч судят так же, как один из них.
О романе «На западном фронте без перемен», об этом столь популярном произведении Ремарка, один мелкий предприниматель, не имеющий служащих, высказался на берлинском жаргоне следующим образом: «Я прочел только половину книги. Для человека, находящегося в гуще жизни, она ни к чему. Мне все здесь кажется приукрашенным. Что веского может сказать о войне человек, не знающий жизни». (Он имеет при этом в виду студентов и учеников — главных героев книги.) «Что мне еще сказать, я не стал читать до конца».
На вопрос о том, какого рода книги он читает охотнее всего, этот человек ответил совсем не глупо: «Книги, которые отвечают моим интересам». И если в какой-нибудь книге речь идет, например, о товариществе, он, ничего о нем не ведая, не зная никакого товарищества, поглощенный только своей собственной борьбой за существование, — бросает читать. Сколько знамений времени начинаешь понимать, узнав об этом!
Жена одного таможенного чиновника так высказалась по поводу романа «На западном фронте без перемен»: «Всем тем, кто не участвовал в войне, книга рассказывает правду». Но она быстро изменила свое мнение, когда кто-то возразил, что Ремарк сам не участвовал в войне. Таким образом, у этой тридцатичетырехлетней женщины совершенно ни к чему не обязывающие впечатления. Можно также сказать: она не питает чувства благодарности к автору и отступится от него, как только кто-нибудь выскажется против него, хотя бы и несправедливо. А ведь он взволновал ее и заставил по-новому взглянуть на жизнь!
Супруга одного секретаря полиции вынесла суждение: «Ужасно — и многое кажется мне невероятным». (Она имеет в виду сцену, разыгравшуюся между мужчиной и женщиной в госпитале.).
Секретарь полиции, ее муж, читал и другие книги о войне, но ни одна из них не произвела на него такого впечатления, как «На западном фронте без перемен».
Тридцатилетняя женщина, многое пережившая, заявила: «Это книга, которая от начала до конца держит читателя в напряжении, хотя некоторые сцены кажутся неправдоподобными и преувеличенными. Но она не только страшная; хорошо, что в ней есть и юмор».
Теперь очередь за крупным предпринимателем, — прежде, когда он еще противозаконно продавал русским медикаменты, он был социал-демократом, ныне ему пятьдесят пять лет и он националист. Для него успех — критерий всего, в том числе и доброкачественности книги. Он, правда, говорит, что ему непонятно, какую цель преследует автор книги «На западном фронте без перемен». Но «сбыт свидетельствует о том, что вкус массы угадан». Этим он удовлетворяется.
Большой интерес представляют суждения одного учителя. Ему лет сорок пять, во время войны он был лейтенантом запаса и получил Железные кресты первой и второй степени. Его любили, подчиненные защитили его, когда вспыхнула революция. Он называет «На западном фронте без перемен» самой спорной книгой сезона. Она представляется ему книгой, рисующей войну со всей беспощадностью. В человеческой душе открываются такие уголки, что и теперь, более чем через десять лет, война путает нас, потому что эта душа способна на такие вещи. Это не пустые слова. Такие суждения со стороны учителей не остаются без последствий. Объединение этих учителей, называемое «Педагогической неделей», провело конференцию, посвященную военной литературе. Кроме народных учителей, к этому обществу принадлежат также преподаватели высших школ. Мнения о романе «На западном фронте без перемен» были различными, в зависимости от возраста членов корпорации. Пожилые педагоги отказывают Ремарку в праве на создание такой книги. Молодые же, в большинстве своем участники войны, отделенные от старших по меньшей мере целым поколением, напротив заступились за Ремарка. Старые педагоги отстаивали точку зрения, что война это нечто великое и возвышенное, что она раскрывает в человеке лишь благородные и прекрасные черты. Военные же книги, в которых благородные черты не являются преобладающими, пагубны. С этим мнением не согласилась молодежь, участвовавшая в войне. Молодые педагоги выступили за верность писателя жизни и объективность. Ремарк для них — представитель объективного мироощущения, которое и они разделяют, — и они воспринимают книгу прежде всего как отражение действительности. Война, так же как и все прочее, для этих современников — лишь факт действительности.