Надо надеяться, что читатели какого-нибудь Уоллеса все же вспомнят, после того как уляжется их возбуждение, что изображенное пред ними общество поддельно. Разве это общество — эти резко и окончательно разграниченные сферы деятельности тех, кто употребляет на благо свои моральные силы, и тех, кто употребляет их во зло? Читатели, наверное, уже заметили, что так называемые преступники почти всегда плохо одеты и что хорошо одетых людей редко называют преступниками. Они, вероятно, догадываются, что квалификация преступления зависит не столько от безусловной справедливости, сколько от действующих лиц. Детективные романы полезны, ибо доставляют удовольствие. Но они должны были бы иметь своим источником более глубокие знания и добрые намерения. Им еще слишком часто не хватает божественного сомнения, не позволяющего слишком серьезно воспринимать действительность, и божественной веры в то, что мы можем улучшить ее.
В этом, собственно говоря, предпосылка социального романа. И вот перед нами новая группа, которая отличается от всех других. Социальный романист любит людей не только каждого в отдельности, не только ради них самих. Его гораздо больше волнуют социальные причины, их названия — общество, порождающее их, неизбежная борьба за существование и ее законы. Его герой будет не только любовником, но и не только узким специалистом. Он прежде всего современный человек.
Например, Отто Пуппе, герой молодого Ганса X. Хинцельманна{206}. Я избрал это произведение как пример социального романа европейского и немецкого склада. Герой нравится автору. Его восхищает головокружительность и жестокость современного производства, появление промышленного магната, связанное не только с миром нищеты, но и с миром преступления. Старые богачи, известные почтенные коммерсанты, повержены в прах новым типом, который, со своей стороны, должен приспособиться к ним. Но он заражает бывшую буржуазию пролетарской моралью, которая сильнее буржуазной. «Мы все уже заметили, — восклицает молодой Хинцельманн, — что вся нынешняя социология с ее разграничением человечества на слои неудержимо катится вниз». И еще он восклицает: «О, современники! Все, что бродит, бурлит, разъедает с сокрушительной силой, извергается из нижних слоев. То, что было наверху, давно отравлено». Именно это и волнует его.
Самые безобразные явления становятся поводом для восхищения социального романиста. Он воспевает преступления общества, — что же еще оно может позволить ему воспеть? Он чувствует, что преступления не являются только преступлениями; они прежде всего — движение. Куда они ведут — он не знает. Но как движение они благоприятны для художника; какой-нибудь Отто Пуппе значит для него не меньше, чем какой-нибудь Наполеон. Благотворность явлений заключается в том, что они волнуют нас. Общество, в котором еще совершаются крупные преступления, не может считаться безнадежно плохим. Оно еще вызывает, еще поддерживает интерес и, может быть, когда-нибудь породит звезду.
В социальных романах преступление обладает несомненно большей силой воздействия, нежели в детективных. Тот, кто изображает общество, вынужден собрать воедино отдельные его сферы. Жажда приобретения связывает классы между собой, хотят они того или нет. Так, приятель выскочки может быть укрывателем краденого, к которому с помощью этого выскочки попадают векселя и тайны благороднейших людей. В конце концов судьба какой-нибудь знатной семьи оказывается в руках маленькой проститутки, на которой женился укрыватель. Воля девушки подчиняет даже страшного преуспевающего дельца, толкавшего ее когда-то в воду. Фантастическая фабула! Можно ли было ожидать ее от нынешнего молодого человека, который, как Хинцельманн, к тому же родом из Любека и достаточно искушен в торговом ремесле. Но жажда приобретательства неизбежно создает фабулы наподобие этой. Она всегда их создавала — у Бальзака ли, у Золя, или у Хаклендера{207}.
Для того чтобы стать скорее Бальзаком, чем Хаклендером, надо обладать способностью до конца, не давая собственным склонностям увлечь себя, держать в поле своего зрения социальные характеры. Решающим является интерес писателя к цельной человеческой личности, к почве, на которой она выросла, к незаурядному характеру. Великие образы Бальзака порождены его восхищением жизненной энергией общества. Его католические убеждения должны были бы скорее вызвать в нем отчаяние при виде такого мира. Но большие преступники ему милее, чем маленькие святые, и только великая святая делает его снова набожным. В Европе каждый социальный романист по сути дела романтик. Он относится к социальной действительности с возвышенным благоговением, как к возлюбленной. Она может быть отвратительна — но она возлюбленная. В этом все дело. Восхищение жизнью в ее социальном выражении — в этом все дело.
Ни восхищения жизнью, ни сильного чувства к подлейшей возлюбленной, называемой обществом, мы не найдем у Эптона Синклера, по крайней мере в «Бостоне». Это пример из американской литературы. Куда менее значительный первенец любекского юноши обогащает наши представления одним образом — еще рыхлым и далеко не во всем новым. Но он живой, подвижный. Благодаря своей подвижности он производит впечатление силы, или по крайней мере внушает, будто исполнен предчувствия силы. Впрочем, он и все его движения обладают легкостью. Этого опять-таки не хватает в «Бостоне». Зато американскому роману присуще то, что редко встречается в европейском: терпение, крепкие нервы, несгибаемая воля к точности и нечто само собой разумеющееся, но становящееся редкостью, — совесть.
Американскому романисту недостаточно дела Сакко-Ванцетти{208}. Судебное преступление само по себе все еще остается необъясненным, несмотря на возмущение, сочувствие, несмотря на то, что ясно видны и действующие лица и пострадавшие. При этом необходимо принять во внимание окружающий мир, способствовавший преступлению: сословие, город, система. Весь общественный строй сразу ставится под вопрос. Два анархиста были неповинны в грабительских нападениях, но зато банки совершали грабежи и юстиция была продажной. Чем более продажной и грабительской была система, тем меньше шансов сохранить невиновность было у противников. Все делалось для того, чтобы сделать их виновными. Их можно было представить в глазах толпы врагами государства, — властители ведь и являются государством. Кроме того, гуманизм натолкнулся на патриотическое пристрастие. Наконец вся Америка была вовлечена в борьбу не только с немногими местными защитниками обеих жертв, но и с теми, кто во всем мире взывал к справедливости.
У истоков захлестнувшей весь мир аферы стоят несколько лично пристрастных к ней людей. «Бостон» начинается, как семейный роман. Раскрываются двери почтеннейших домов города, и социальный романист Америки показывает то же, о чем свидетельствовал автор, изобразивший его современника, — Отто Пуппе: буржуазная добропорядочность и мошенничество ничем больше не отличаются друг от друга. Затем автор, как всякий социальный романист, старается связать между собой различные классы общества. Он связывает их не всеобщей жаждой наживы, а в виде исключения — отказом от приобретательства. Старая женщина покидает богатый дом, становится работницей и усваивает образ мыслей бедных. Вооружившись таким образом, она борется за бедных против богатых, — разумеется, тщетно.
Не все богатые — исторические личности, писателю предоставлена некоторая свобода действий. Сакко и Ванцетти не дали ему такой свободы, или он сам не нашел ее. Он пишет о них отчеты — внутренне взволнованные, но все же только отчеты. Им противопоставлены более живые фигуры и сцены, хотя ни одна сцена и ни одна фигура не выходят за рамки буржуазных представлений. Зато все дано в натуральную величину, события естественно развиваются на восьмистах страницах. Никаких сокращений, никакой попытки путем сильной взволнованности выразить больше, чем это возможно в длинных отчетах, или заменить ряд рассуждений одним жестом, как в самых слабых из европейских романов. Этот американец ничего не может опустить, ибо он исполняет глубоко осознанную миссию — контролировать общество, которое до него было лишено надзора.
В этом отношении он первый или один из первых; общество его родины чувствовало себя до тех пор слишком благополучно. Он должен был вселить в него сомнения, для этого многое надо было сказать. Нужно было сказать все, ничего не пропуская. У него не было опыта, который для каждого европейского писателя, изображавшего общество, был накоплен его предшественниками. Бальзак еще был слишком щедр на подробности в описаниях окружающего мира, он обстоятельно подготавливал действие. Затем уже следовала та вспышка, которую он каждый раз называл «le drame».. У Эптона Синклера даже величайшее преступление не представляет собой чего-либо из ряда вон выходящего; все либо слишком буднично, либо слишком научно. Американец чужд нам своими пространными произведениями; Никто в Европе не утруждает себя подобным образом. Ему чуждо многое, чем здесь уже владеет самая зеленая молодежь, да, именно зеленая молодежь.
Когда мы читаем американский социальный роман, мы осознаем свой подлинный возраст и понимаем: то, что мы называем темпом, явление не американское и уж во всяком случае не следствие избытка молодости. Многое уже давно известно, и больше люди знать не хотят; в таком случае на помощь приходит темп, который стремительно мчит через это многое. Американский социальный романист обращается к ничего не подозревающим читателям, он усердствует пред ними, он не щадит ни их, ни себя. Он имеет совесть, — нечто само собой разумеющееся, но тем не менее достойное славы. Но он также не позволяет себе восхищаться жизнью в ее социальных проявлениях, — впрочем, проявления эти такие же, как всюду. Общество во всей его подлости не его возлюбленная; он еще не извлекает из него образы, более значительные, чем оно само. Это мужество обретают позднее.