Основное зло — нерешительность, раскол всего современного сообщества на две враждебные части и глубокая неуверенность каждого в отдельности. Если бы такой человек должен был сегодня принять какое-нибудь решение, он не сделал бы этого. Персонажи Кестена ведут себя в частной жизни совсем как и общественные партии; уже в этом видна их верность действительности. Молодой Блаттнер и Эльза Пфлейдерер безумно любят друг друга и готовы скорее умереть вместе, чем отказаться друг от друга. Он верит в это — или почти верит. Она верит, потому что превратила это в свою религию. Ее любовь — смысл ее жизни. Смысл потерян, и она бросается под поезд метро. Если бы вместо любви к Блаттнеру она жила другим чувством, она находилась бы еще среди нас. Этим чувством не обязательно должна быть любовь. Таков результат ее жизни, в то время как о молодости Макса Блаттнера не останется даже воспоминаний, ибо он отрекается от нее. Он никогда не хотел быть безоглядным, но трусливым противником господ Пфлейдерера и Круммхольца. Ради дочери Пфлейдерера, совершившего обман, Макс должен раздобыть денег, и он не придумал ничего лучшего, как взять их из чужой кассы. Застигнутый при этом Круммхольцем, он попадает в руки этого торговца недвижимым имуществом, — у самого же Круммхольца одно на уме — жениться на Эльзе.
Страшна власть человека, — Круммхольц мог бы просто посадить в тюрьму своего соперника Макса. Между тем он не делает этого, — да и кто здесь делает то что хочет? После смерти Эльзы он, умиленный, принимает Макса в свое дело. Смерть порождает доверие; Круммхольц поучает Макса, что ремесло имеет гораздо большее значение, чем думает молодежь. Тем временем папаша Пфлейдерер поплатился свободой за свою глупую ошибку, а мамаша пропала в суматохе еще до того, как бедная Эльза купила себе за двадцать пфеннигов возможность самоубийства. Такова внешняя сторона действия.
В нем довольно много кульминаций. Кипит борьба вокруг знаменитых четырех тысяч марок, из-за которых все терпит крушение — любовь, молодость, жизнь, не говоря уже о второстепенных персонажах и деловых операциях. «Борьба» — это сказано слишком сильно, «терпит крушение» — тоже. Ведь тот, кто стал миллионером, не потерпел крушения, а борьба — что называют эти люди борьбой? Поддаваться соблазну и угрожать друг другу, — это, как известно, называется борьбой. Писатель рисует сцены, в начале которых люди сталкиваются как враги, в дальнейшем примиряет их и, наконец, заканчивает выражением чувств, которых нельзя было и предвидеть. Идти на уступки, на постоянные уступки — вот что называется борьбой у наиболее умных из нас. Именно потому так важны теперь в романе монологи. Они показывают, как современный человек перерождается и изменяет самому себе. Любой разговор вслух, по необходимости ведущийся с достоинством, сопровождается внутренним монологом, совершенно бесчестным, — произносящий эту речь начинает с ненависти, через страх и презрение доходит почти до готовности помочь, для того чтобы затем снова запутаться в противоречиях. Поток мыслей всех действующих лиц — это нечто характерное для романа Кестена. Столько слабостей раньше не замечали у живых людей. Когда же их стали замечать, они вызвали к жизни совершенно новые литературные формы.
Роман «Счастливые люди» имеет много, очень много достоинств. Он современен, богат жизненным материалом, который добыт в результате сосредоточенного наблюдения над окружающим миром, — что встречается редко. Он богат действием. Персонажи действуют — все равно, к чему бы это их в конечном счете ни привело. Через них действуют социальные силы, кажется, будто само время действует, и потому действия, как, впрочем, и размышления, то стремительны, то вялы. Автор создает свои образы на основе огромного материала; легко заметить, что, после того как та или иная фигура уже завершена, остается излишек материала. Роман этот уже не такой тощий, как молодежные романы. Его питает изобилие, являющееся предпосылкой совершенства. О зрелости автора свидетельствует и то, что он умеет подводить итоги. Нет, он не все прощает своим героям, как это свойственно молодому писателю, приходящему в восторг от собственной прозорливости. Он наделяет своего героя, пусть лишь на одно мгновение, серьезным самосознанием. Здесь раскрывается не будущее того Блаттнера, который сразу забывает свой приступ откровенности, но, может статься, перспектива будущего творчества романиста Германна Кестена.
В его иронии угадывается пробуждающаяся суровость, и его деловитость означает уже силу. Позднее он захочет не только описать окружающих людей и себя самого, он будет претендовать на то, чтобы трудиться над ними и, изображая их, преображать общество. По крайней мере таково всегда было честолюбивое желание тех, кто воплощал в романе какое-нибудь общество. Он станет моралистом и потому у многих людей будет вызывать ненависть. И если он уже стар, они будут с возмущением поносить его совершенно честные труды и клеймить их позором. Это нам знакомо. Если он сохранит присущую ему мягкость и способность понимать страдания, ему удастся перенести эту ненависть. Он понимает людей. Пусть же он в один прекрасный день полюбит их, ибо к тому времени они действительно, без всяких оговорок, станут «счастливыми людьми».
Ныне почти забытая любовь к человеку, вера в человека и в его призвание быть счастливым, — я желал бы, чтобы потомки снова познали вас и чтобы литература стала вашим глашатаем.
НЕМЦЫ РЕШАЮТ{211}(По какому пути пойдут немцы)
инструкциях Гитлера для национал-социалистских ораторов есть указание и о том, чтобы все без исключения собрания проводились только по вечерам. Вечером, мол, толпу обработать и одурачить легче, чем днем. Вечером она уже утомлена, и ее можно быстрее завоевать.
В Германии сейчас вечер, если даже не полночь. Это дает господину Гитлеру, как ему хорошо известно, большие преимущества. Если бы немцы могли с ясной головой обдумать свое собственное положение, они не стали бы добычей Гитлера. Правда, и сейчас большинство немцев еще не думает сдаваться. Все же многие теряют часть своего мужества, в то время как противник словно вообще не испытывает никаких колебаний. В действительности же он только делает вид, что это так. Республика популярна в массах, и в ее руках находится значительная часть общественных институтов. Партия, которая яростно нападает на государство, особенно же ее руководители вряд ли заблуждаются по этому поводу; они берут наглостью и блефом, как это принято на войне. Никогда не следует забывать, что это партия явных милитаристов! Она для того и сколочена, чтобы побеждать хитростью и силой. Заняться же, добившись победы, чем-либо полезным, кроме грабежа, — об этом она даже и не помышляет.
Не думаю, чтобы в других странах производило большое впечатление то, что Гитлер посылает туда своих посланников, словно дипломатические представительства республики уже ликвидируются, или то, что он «принимает» иностранных корреспондентов. В других странах его не боятся и могут спокойно смотреть ему в глаза, которые стали глазами василиска только для многих немцев. Тот, кто взглянет однажды в глаза этому чудовищу, станет его жертвой. Причина в том, что немцы не преодолели в себе войну: мысль о ней владеет ими по-прежнему, и в глубине души война для них никогда не прекращалась. Они говорят: «В мирное время было иначе», — и совершенно забывают, в какое время они живут. Они честно старались освоиться с новым, послевоенным положением. Но это было для них непосильно, война казалась им чем-то вечным, навсегда данным. Почти все они желали мира, многие стали пацифистами; и, несмотря на это, их больше тянуло довериться тому, кто выступал за войну. Он, немец, столкнулся с действительностью, с миром жестокости, в котором чувствуешь себя, словно в тюрьме, с почти беспросветным существованием большинства, с неуверенностью за свою собственность и за свое будущее. Большинство немцев было бы настроено демократично и мирно, они даже и по сей день таковы и таковыми останутся. Они лишь не находят в себе достаточно сил для сопротивления тем, кто действует сейчас военными методами, не говоря уже о том, что правительство республики вообще никогда не оказывало этим людям серьезного сопротивления.
Состояние Германии определяется прежде всего духовными факторами. Все внешние факторы отступают перед ними на задний план. Крах экономики не был бы чем-то необыкновенным; в той или иной мере экономика терпит сейчас крах повсюду, но лишь в Германии этот процесс оказал столь сильное влияние на умы. Вспомним, что устойчивость валюты во всех странах также находилась под угрозой, но лишь в Германии произошла инфляция; немцы сами, в силу свойств своего характера и вследствие отсутствия внутреннего сопротивления, позволили, без крайней в том нужды, совершенно подорвать стабильность валюты.
Таким же образом может случиться, что они теперь допустят национал-социалистов к власти, ибо они вновь слышат в себе губительный зов бездны. Немцы достаточно часто его слышат. Весь вопрос в том, откликнутся ли они и в этот раз на зов бездны. Быть может, катастрофы прошлого их чему-нибудь научили. Какие здесь за и против?
В пользу победы национал-социализма говорит прежде всего то, что в Германии демократия никогда не завоевывалась кровью. В исторический момент после проигрыша войны возникновение демократии было известным выходом из положения по сравнению со зловещей монархией и внушавшим страх большевизмом. Но только выходом, а не целью, и еще меньше желанным событием. Если бы немцы в 1918 году знали, что они совершают, они бы уже тогда приняли необходимые меры для защиты своей демократии. Все те, кто с тех пор получил возможность подрывать устои республики, уже тогда раз и навсегда были бы обезврежены. Вместо этого немецкая демократия повела себя так наивно, словно во всей стране не было никого, кто не признавал бы избирательной системы. Она видела, что другие демократии в большинстве своем держатся прочно, и считала такой порядок вещей незыблемым. Она совершенно не подозревала, какой ценой достигнута эта устойчивость и какие уроки получили противники любой прочной демократии, прежде чем пойти с ней на соглашение. Немецкая демократия даже гордилась своим отказом от насилия. До нынешнего дня она предоставляет право прибегать к насилию своим противникам, которые наилучшим образом используют это любезное разрешение. Пусть мир осознает на этом примере, сколь несправедливо было бы считать немцев безоговорочными сторонниками насилия. Нет, большинство из них все это время верило в простую условность, в избирательный бюллетень, совершенно не подозревая, что, не считаясь ни с какими бюллетенями, их могут пригнуть к земле, ограбить, лишить гражданских прав. Такой наивности и доверчивости не проявил бы, вероятно, ни один другой народ.