Каждый настоящий демократ должен признать, что в современных условиях только марксизм создает предпосылки для подлинной демократии. Даже глубоко религиозный человек видит воплощение своих идеалов в социализме. С другой стороны, победоносный социализм, надежно владея большой частью земли, должен сознавать свою гуманную миссию. Демократия, политическое равенство всех возможны только тогда, когда народ обладает силой. Как только появляется кто-то, кто может стать экономическим и гем самым политическим господином, демократия уничтожается. И только тот имеет право считать себя гуманистом, за кем действительно стоит народ. Только на почве реальных свершений в действительной жизни, делающих народ справедливым и искренним, он может стать истинно человечным и по-настоящему глубоко сердечным.
Вот чем объясняется, что на этом конгрессе участники его из Советского Союза и из капиталистических стран легко сумели найти общий или по меньшей мере близкий всем язык. Первые овладели им в ходе прогресса их страны. Вторые, особенно немцы, приобщились к нему, испытывая гнусное угнетение, которое все более унижает их страну. Тысячи людей, присутствующих на конгрессе, понимали как тех, так и других и чтили в них участников борьбы, хотя она и неодинакова здесь и там. Но в этом состояло главное: быть понятыми всеми или почти всеми людьми и показать им пример. Парижский конгресс писателей, первый конгресс, проведенный с участием широкой общественности, сумел вдохнуть мужество в огромное число людей. Они видели и слышали решительных сторонников своего дела.
Истинными гуманистами являются лишь те, кто не только думает, но и сражается. Анри Барбюс, задумавший и проведший Парижский конгресс в июне 1935 года, — а это было его последнее земное свершение, — был бойцом, и таковыми должны быть мы. Он знал цену реального как орудия духа, он знал цену осязаемой мощи. Я сам в конце того лета 1935 года опубликовал свой роман «Юность короля Генриха Четвертого». В нем гуманисты XVI столетия тоже умеют сидеть в седле и сражаться. Во Франции у них был государь; король бедных и угнетенных, он был также королем философов. Юный Генрих действительно испытал на себе жизнь так, как может испытать только средний человек.
Его приключения, свершения, страдания я претворил в целый ряд пестрых картин и сцен. Но все они имеют один смысл: злое и кошмарное может быть побеждено борцами, которых несчастье научило, думать, и мыслителями, которые научились сидеть в седле и сражаться. Именно Варфоломеевская ночь придала им силы. И я смог написать свою книгу о самом человечном, много раз описанном короле только после личных тяжелых переживаний. Она появилась летом 1935 года и сделала это лето тем более памятным для меня.
ГЕРОЙ ТЕЛЬМАН{224}
пролетарской молодежи Германии есть свои герои, и она должна помнить о них. О героях, гибнущих на плахах Третьей империи, и о тех, что томятся в ее кошмарных тюрьмах за свои убеждения, за свою стойкость.
Заключенный Эрнст Тельман{225} очень сильный человек — он гораздо сильнее своих мучителей, которые хотели бы его тайно убить, но не осмеливаются. Тельман — настоящий рабочий с сильными руками и ясным разумом. Бросившие его в тюрьму враги — полная противоположность ему. Герой Тельман непоколебим. Конечно, ему, как и многим другим пролетарским борцам, предлагали, чтобы он всего-навсего совершил предательство — предал бы свое дело, рабочий класс, тогда бы они приняли его в свою банду и дали бы ему богатство и власть. Прочь! Он плюет на их паршивую власть и на их наворованное богатство. Его проникновенному разуму ясно: тюрьма день ото дня делает его еще сильнее. Тюрьма убеждает в справедливости его дела и тех, кто раньше в него не верил.
Его имя знает весь мир. Все народы мира страстно желают, чтобы герой Тельман был освобожден из своей камеры победоносным народом, чтобы он прошел через тюремный двор, через тюремные ворота — на свободу. Пролетарская молодежь! Придет время, когда твои герои и ты сама станешь свободной.
СТРАНА, ГДЕ ВСЕ ИНАЧЕ{226}
олодежь Третьей империи приучают стойко переносить все жизненные невзгоды. Раз навсегда жизнь рассматривается как школа бедности и унижения: молодежь не должна знать личной свободы, она должна умирать ради чуждых ей целей.
Молодой человек, работавший в лагере трудовой повинности{227}, рассказывал, что во время перерыва все они — конечно, по команде — должны были взбираться на высокий, поросший травой холм без помощи локтей или колен. Ползти на животе, наподобие червей. А на вершине их поджидал один из воспитателей с палкой в руках. Так приучают молодежь к жизни пресмыкающихся, которую она призвана вести в стране Гитлера.
Неужели это неизбежно? А ведь есть страна, где все иначе. Если бы я был там! Как было бы хорошо, если бы и у нас скоро началась такая жизнь, как в СССР!
Такого рода мыслям и мечтам предается теперь бесчисленное количество людей на земле, — и прежде всего молодежь и в особенности немецкая. «Арбейтер иллюстрирте цейтунг», немецкий журнал, опросил своих молодых читателей, как они представляют себе будущее. Эти девушки и юноши живут в различных странах, некоторые — в Германии. И все они мечтают о чем-то лучшем, напоминающем жизнь в советской стране.
Один из них хотел стать актером. «Но при этом общественном строе я до сих пор ничего не мог добиться». Техник-строитель жалуется на безработицу. Эти бедные юноши слыхали о том, что есть в мире страна, где безработных нет. «Почему в СССР исполняется всякая мечта молодежи? Почему человек с больным сердцем (отец этого юноши) в СССР имеет возможность лечиться в санатории, а не хиреть в полутемной клетушке?»
Все эти молодые люди знали до сих пор только одно: увольнение отца или большое сокращение его заработка. Сами они либо потеряли работу, либо никогда ее не имели; в последнем случае они не имеют права и на пособие. Униженное, бесправное состояние и бесплодные мечтания создают настроения отчаяния и бессилия. И вдруг они узнают о существовании иной жизни.
Там, в СССР, юноша говорит: «Я хочу стать дипломатом и бороться за мир». Он уверен, что ему помогут осуществить его желание. «Я буду изобретателем», — и никто не мешает молодому человеку пойти по этому пути. «Предо мной открыт путь к счастью», — так говорит молодое поколение, живущее в стране, действительно существующей на карте земного шара. Как мучительна судьба детей других стран, где широко открыт путь только к несчастью! Знают ли в СССР, сколько глаз смотрят, сколько сердец возлагают надежду на его великий пример и какую огромную ответственность берет на себя всякий, кто хочет этот пример показать!
Советский Союз может очень много сделать для новых поколений мира, в особенности в Европе: он может ободрить их и заставить искать счастья. Противники Гитлера в Германии одушевлены волей к счастью, они ненавидят страшное бедствие, именуемое фашизмом и связанное с именем Гитлера. Социалисты, католики и все другие участники Народного фронта объединены волей к счастью.
Я верю, что прекрасная молодежь Советского Союза поймет и оценит героическую борьбу возникающего в Германии антифашистского Народного фронта.
ПУТЬ НЕМЕЦКИХ РАБОЧИХ
ОТ ЗАКОННОСТИ
авно уже обратил я внимание на то, с какою определенной антипатией относились немецкие социал-демократы к революции. Если бы это зависело от них, Германия осталась бы, вероятно, после поражения либо единой монархией, либо системой отдельных монархий. Социал-демократы не возражали против участия в управлении государством. Собственно говоря, уже в 1918 году Германией управляли вожди профессиональных союзов. Имперская администрация, неприспособленная и отсталая, никогда не смогла бы снабжать население в течение четырех лет войны и поддерживать порядок. Старая власть непрерывно втягивала профессиональные союзы в государственные дела, а в 1918 году и вовсе уступила им свое место. Социал-демократы были весьма удивлены, увидев себя у власти.
Как же они при создавшихся обстоятельствах использовали эту власть? Только без всяких переворотов! К концу войны промышленность дошла до такого упадка, что, по мнению социал-демократов, ее никак нельзя было социализировать. Наоборот, они считали своим долгом свалить левых как раз потому, что все эти «спартакисты» и будущие коммунисты действительно начали бы социализацию. Отсюда всем известный разрыв между обеими социалистическими группами. В то время он казался непоправимым и привел неизбежно к падению республики.
Между тем вовсе не жажда власти у социал-демократов сыграла здесь роль, а их мелкобуржуазная трусость и любовь к порядку. При большем стремлении к власти они, разумеется, пошли бы вместе с крайней левой, ибо то, что грозило им справа, было хуже. Благодаря же их политике коалиций они стали приказчиками националистов, — и все это при самом ревностном участии в управлении государством.
На чем же споткнулись эти люди, когда-то исполненные лучших намерений? У них не было сознательного стремления к свободе. Без него человек неизбежно впадет в рабство. С ним же люди становятся способными создавать новый строй. Свободная мысль судит, решает и обуздывает все отжившие, враждебные жизни силы. Идеология свободы и личной ответственности никому бы не позволила сначала безучастно смотреть, как в ужасающей катастрофе гибнет империя, а затем колебаться насчет того, как поступить со случайно подобранною на дороге властью. Впрочем, сейчас не время упрекать отдельных деятелей.
Если бы в 1913 году или еще хотя бы в 1925 кто-нибудь мог сказать немецким рабочим истины вроде: ваше рабство, борьба и страдания вовсе не в прошлом, как вы думаете, — они еще впереди; и если за десять лет власти Бисмарка ваши предшественники получили несколько тысяч лет тюрьмы, то вам самим и вашим детям придется пережить несравненно более тяжкие испытания. За три года капиталистического террора в тюрьмы — в ад, а не в тюрьмы — будут брошены двести двадцать пять тысяч немцев, главным образом ваших братьев по классу; а общая сумма вынесенных им приговоров будет равняться шестистам тысячам годам. Допустим, что все эти пророчества были бы в свое время возвещены, — все равно не было органа, который бы их воспринял. Только тот воспринимает и понимает опасность порабощения, кто хоть когда-нибудь боролся за свободу.
В великих демократиях на запад и на восток от Германии шла борьба, и во имя этой борьбы люди много читали. Как старая Франция, так и старая Россия обладали первоклассною социальной художественной литературой. В Германии она не пошла дальше фрагментов. Литература учит каждого из нас отличать, что достойно человека и что недостойно, а из критического изображения общества вырастает всем понятный моральный долг — его переделать. Социалистический и демократический строй требуют решительно от каждого духовной жизнедеятельности. Только воспитание каждого отдельного человека в сознательного члена свободного общества позволит обществу сохранить свою свободу. Далее, свержение капитала не может быть чисто механическим или чисто насильственным, — блага, приобретенные так, незаслуженны и, следовательно, недолговечны. Нет, социальный подъем является созданием господствующего разума и подлинно переживаемого чувства свободы.
Немедленный разгром единого социалистического фронта объясняет неслыханную политическую бездеятельность, отказ республики от борьбы и самообороны, ее пренебрежение к народному образованию в подлинном смысле этого слова. Республика увеличила число школ и подняла уровень народной школы; но все это аполитично, совершенно не считаясь ни со смыслом республики, ни с ее задачами. Республика основала при Прусской академии искусств отдел литературы; отдел этот попытался выразить свою благодарность республике, он выработал первую республиканскую школьную хрестоматию. Прошло много времени, наступил 1931 год, а дети вместо гимна труду все еще твердили легенды о Гогенцоллернах да прославления так называемой героики.
Когда хрестоматия была уже готова, министерство заявило нам, что не может быть и речи о единой хрестоматии для всей Пруссии; каждая провинция должна иметь свою. Таким образом республиканским чиновникам, которые уже готовились к приему Гитлера, удалось затянуть это дело до его прихода. Единая — национал-социалистская хрестоматия не заставила себя ждать. Точно так же «национальным» фильмам УФА ни разу не противопоставлялся хотя бы один республиканский фильм. Причиной всего этого была слабость, причиной было уже готовое решение сдаться без боя. Внутренне сдача эта произошла задолго до внешнего своего выявления, и Гитлер смог бы прийти и раньше; социал-демократы его ждали и не собирались по-настоящему защищать республику. Что такое республика? Социал-демократы считали: это заработная плата и социальное обеспечение. Но ведь республика — это дух свободы и коллективной воли к власти; если этого нет, она мертва.
Националистское движение было шатким, конечно, его можно было победить, стоило только захотеть. Но не умели хотеть. Демократия обладает волею к власти в такой же степени, в какой она обладает чувством и пониманием свободы; здесь этого не было. Отсутствие же идеи и воли обесценивает даже практические достижения государства.
Иногда кто-нибудь пытался нарушить эту апатию. Накануне разгрома республики какой-нибудь писатель снова подымал знамя борьбы. Он ходил по канцеляриям, настойчиво предлагая вполне осуществимые вещи — республиканскую пропаганду против отвратительного всеобщего врага, который уже готовился к нападению. Неверие. Он предлагал газетам использовать его влияние. Неверие. В минуту крайней опасности вместе с одним из коммунистических вождей, которому никогда не изменяли ни проницательность, ни энергия, он пытался установить единый социалистический фронт. Ответом было неверие.
В РАБСТВО
Как известно, национал-социалисты взяли тем, что скомандовали «смирно», вместо того чтобы восклицать «свобода». Обман удался, они добились своего. Современный народ, неопытный в делах свободы, потерпел благодаря этому крушение, но это вовсе не значит, что он способен совершить головоломный отход к примитивной покорности старых времен. Национал-социалисты, как и полагается грубейшим хитрецам, построили свои расчеты на порочной стороне дела. Можно было сказать так: эти немцы все еще не знают, что такое воодушевление, ясность понимания, духовная дисциплина; пускай они завоюют свободу, чтобы приобрести и все эти качества. Вместо этого утвердилось: свобода — не немецкое дело; чтобы вы оставались немцами, нужно еще больше усилить бездушную механику труда, которой вы и без того предались с головою; поскольку вы никогда не знали духовного воспитания, дисциплины, каждая отдельная личность среди вас не много значит: так пускай же впредь она не значит ровно ничего. Ничего не знать, ничему не учиться, но довести до крайних пределов автоматическую массовую маршировку, — отныне пускай все это называется послушанием и станет для вас символом веры.
Эти самые обычные жулики воспользовались случаем, — истина изменила людям, а они тут как тут, и разносят свою ложь по всему миру. Гитлер ничего не принес от себя — ничего, кроме своей собственной персоны, и это был персональный вклад созревшего для желтого дома индивидуума. Впрочем, идея «фюрера» — вовсе не идея, немецкое право — вовсе не право. Произвол выдается за закон, полное разобщение — за народное единство, все это вовсе не так трудно. Нужно только, чтобы жулик вовремя уловил признаки разложения. Народу, пережившему крах социалистов, можно безнаказанно орать в уши, что социализм — это массовый труд роботов. Можно дойти и до наглой попытки осуществить это на деле, изъяв из капиталистической системы одни только права рабочих, а капитал во всеоружии своей мощи проглотит покамест целиком все это убогое государство. Государство унижается до того, что становится исполнительным органом богачей, а народ — объектом их власти; и единственное право, которым готов наградить так называемый «фюрер», — это подкрепленное террором требование покорности, той самой покорности, от которой и сам он никак не может избавиться.
Покорность, затем — один думает «за всех», затем — воля «фюрера» определяет все на свете: какая болтовня, какая ложь! Когда унаследованный от прошлого авторитет пал, никак нельзя рассчитывать на невинную первобытную покорность. Массы отступают перед террором. Но границы, отделяющие эти массы от орудий террора, подвижны, палачи становятся нечаянно жертвами. В стране, переживающей рецидив покорности, человеческое достоинство представляется сомнительным уже задолго до этого рецидива. Потребность в низкопробных людях, до каких бы чудовищных пределов она там ни доходила, покрывается полностью. Наличие этих низкопробных людей позволяет держать целую страну в состоянии отупляющей покорности — не только с помощью террора, но и путем развязывания низменных инстинктов.
Третья империя сама в себя не верит. Республика в сравнении с ней была гигантом веры и доверия. Третья империя не верит в собственную расовую теорию и ведет здесь нечистую игру. Она ни на минуту не верит по-настоящему в свою миссию — овладеть всем миром, она просто-напросто шантажирует этот мир. И уж во всяком случае она сомневается в том, что призвана долго держать в унижении собственный народ: отсюда преувеличенная жестокость режима; отсюда же коррупция, — сроки отпущены недолгие.
Какие преступления могут их остановить, их, осужденных на гибель? Жить за двоих, только поскорей и, главное, хоть как-нибудь оттянуть сроки: вот их метод. Все время приходится кого-то водить за нос. Не стоит называть иностранные державы или интернациональных кредиторов: обмануты все до первого встречного, всякий хоть раз да поверил этой шайке. Мир все время пробует еще раз поверить ей на слово, и всем известно почему. Есть великое средство добиться прощения всех грехов, превратить мерзость в заслуги, завоевать право на терпимость и на равноправие, это великое средство — «антибольшевизм».
Тому, кто на территории умирающей хозяйственной системы скажет: я вас спасу, — тому не нужно даже сделать малейшей попытки осуществить это. Напротив, если он по небрежности даже подтолкнет эту систему к гибели, ему это не будет поставлено в вину; он — «антибольшевик».
Либерализм и хотя бы ограниченный гуманизм — вот что делало капиталистическую систему хоть сколько-нибудь выносимою до тех пор, пока это было еще возможно; они вносили некоторый просвет, так что еще бывали случаи пробуждения совести или человеколюбия. Мнимый спаситель уничтожает всякую мораль, всякое утешение, какое еще оставалось у обобранных людей, мысль и веру, прекрасные книги и высокие творения, но зато привычную эксплуатацию он доводит до степени неслыханного еще закабаления целого народа. Мир, видя это, кивает головою и лишь замечает, что спаситель в самом деле антибольшевик. Разве капиталистический мир не ссылается на свою культуру, разве он не считает себя вправе совершать грабительские набеги и завоевывать народы более низкой культуры? А здесь, среди культурнейшего из материков захватчики выколачивают из народа дух его предков: народ этот в течение кратчайшего времени хотят привести в самое жалкое состояние — и в области науки, и в литературе, и в мышлении, и во всех общественных понятиях. Инстинкты, в которых раньше никто бы не сознался и о существовании которых большинство даже не подозревало, сейчас раздуваются, ими козыряют. Чумное зловоние подымается над миром от бесчисленных покойников, которыми завалена эта страна, от искалеченных батраков, от павших на принудительных работах, от убитых из-за угла врагов фашистского государства. Не чувствуя этого смрада, ничего не видя, не слыша, заткнув нос, твердит капиталистическая современность, что это «антибольшевизм».
Впрочем, если бы она понимала, что это — последняя степень разложения и анархии, она все равно могла бы только смотреть и терпеть.
Добиться отсрочки социалистического строя — только об этом и мечтает современный капитализм. Социалистический строй — суеверный ужас перед ним доходит до того, что за любую отсрочку, на год или на день, не жалко заплатить гибелью целого народа. Немецкий народ по преимуществу призван пойти в оплату за эту отсрочку. Наци всего мира любят его, как свой корм. Впервые немецкий народ привлекает симпатии иностранцев — пусть только тех, кто безусловно стремится к плохому. Люди этого типа, которых не могли привлечь на сторону Германии ни Гете, ни Бетховен, теперь стали поклоняться Германии Гитлера. Этот тип наци равнодушен решительно ко всему, что мы, немцы, когда бы то ни было создали; и только изолгавшийся, обагренный кровью авантюрист является воплощением нашей славы для этой части современников. Они на все готовы рука об руку с ним, — и в так называемых враждебных нам странах фашисты устраивают собрания перед портретами Гитлера.
Немецкий властитель лишил прав и закрепостил собственный народ, теперь он готовится украсть свободу у первого из чужих народов. Он властно вмешивается в испанские дела. Последние крохи из своей разоренной, обанкротившейся страны посылает он на юг, чтобы предатели и враги народа на деле осуществили все то, о чем он с ними договорился. Он посылает им военные суда, нагрузив их до отказа самолетами и бомбами, — все для того, чтобы уничтожить свободу. Ему сочувствуют, его уважают. Правительства, жизненные интересы которых требовали бы выступления против него, воздерживаются даже теперь, — очевидно, из осторожности. Не они, а кто-то другой «спасет мир от большевизма», тут есть о чем подумать. Даже правительство, раскрывшее обман, продолжает считаться с тем, что спаситель подобрал себе союзников в его, этого правительства, собственной стране.
Что же случилось? Мир признал этих авантюристов. Все равно по какой причине, мир, вся эта могущественная капиталистическая организация, не хочет, чтобы Германия отделалась от своих авантюристов. Такова первая помеха на пути немецкой борьбы за свободу. Вторая помеха заключается в успехах самих авантюристов, — о том, чтобы эти успехи были, позаботились их иностранные соучастники. Они заходят далеко, эти иностранные соучастники, они вмешиваются в судьбы с тою уверенностью ночных бродяг, какою похваляются и немецкие авантюристы. Разве английский министр не заверял нас, будто Средиземное море для Британской империи имеет нынче не большее значение, чем в минувшем столетии? Путь в Индию пройдет, видимо, мимо мыса Доброй Надежды, — нужно думать, его снова придется совершать на парусных судах!
С помощью этих успехов немецкий авантюрист стремится к достижению определенной цели внутри самой страны. Цель эта — отвлечь немцев от своего позора. Что значит рабство, что значат дурные инстинкты и запах крови, если все это лишь неизбежный пролог к всемирному господству немцев?
Вот еще одна помеха в немецкой борьбе за освобождение от авантюриста, глубокая внутренняя помеха в этой борьбе, паралич, обессиливающий бойцов. Если бы бойцы за освобождение попытались преодолеть все это, преодолеть состояние страны, давление окружающих держав и успехи авантюриста, он пустил бы в ход против каждого их движения власть и силу. И эта сила — самая страшная, с нею придется посчитаться самым серьезным образом.
ПУТЕМ ГЕРОИЗМА
«Как видишь, я сохраняю спокойствие, что не нужно принимать за покорность… В одном можно быть уверенным — в том, что я до последнего вздоха буду бороться за мою свободу. Я никогда не боялся смерти и сегодня тоже не испытываю страха. Одни умирают в постели, другие на поле сражения, и не нужно много философии, чтобы достойно умереть».
Тот, кто написал это письмо, заявил перед судом: «Господа, если верховный прокурор требует в добавление ко всему, чтобы я был лишен чести, — то я заявляю: ваша честь — не моя честь, моя честь — не ваша честь, потому что нас разделяют мировоззрения, нас разделяют классы, нас разделяет глубокая пропасть. Если же вы, несмотря на все это, сделаете здесь возможным невозможное и пошлете на плаху одного из борцов, — что же, я готов пройти этот тяжкий путь и не стану просить пощады. Я жил борцом, борцом и умру, и последние мои слова будут: да здравствует коммунизм!»
Эдгар Андрэ, рабочий гамбургского порта, поднялся во время последней выпавшей ему на долю борьбы до такой высоты, до такого благородства, до каких поднимаются сейчас немцы, ему подобные. Это великолепный новый образ немца. Такого еще не бывало, такое достигается лишь с великим напряжением: твердость убеждения, связанная с высотой и чистотой его формулировок. Мы слышим здесь героя, преодолевшего смерть. Эти слова будут сохранены для времен, когда победоносный народ обратится к самым высоким образцам своего прошлого.
Потому что это настоящая правда, потому что такие интонации в уста человека, такое мужество в его сердце может вложить только подлинное познание, подлинная, вытекающая из его убеждений готовность к самопожертвованию. Как образчик противоположного порядка следует прочитать водянистые, плохо слаженные фразы правящего авантюриста; он может послать на смерть Андрэ, но ведь говорит он не по-немецки, он ведь не немец. Всякому ясно, что национал-социалист — это последняя грань, судорога, умирание определенного исторического человеческого типа. Омерзительный в своих неистовых судорогах, пытается он хоть на час задержать приход победителя. Но, сто раз казненный, победитель все-таки жив.
Не только отдельные люди, массы ежеминутно готовы быть физически уничтоженными, жизнь их проходит у самого края пропасти. Ежечасно в дверь каждого может постучаться гестапо; это — начало конца для каждого в отдельности, но не для массы в целом. Борющийся немецкий пролетариат проходит сейчас по тому отрезку пути, где честь равнозначна твердости в страданиях и где мученик становится народным героем. Иначе никто бы не мог понять образ этого народа в его массовых процессах: сотни приговоренных, многие прошли через пытки еще до суда… Других председатель отправляет по ходу процесса в подвал — «на допрос». Остаются пустые места. Тот, кто знал уведенных в лицо, мысленно представляет их себе, — они бледны смертельною бледностью и залиты кровью. Это грозит и тебе. Но не дрожь ужаса, иная дрожь пробегает по этим массам — отвращение к поддельному «народному суду», ненависть против убийц и живодеров, составляющих государство. Вот слышится звонкий голос — голос мальчика. Мальчик кричит судьям: «Вы хотите нас приговорить к четырем годам тюрьмы? Послушайте, да через четыре года мы будем уже сидеть там, наверху».
Все это — перед зияющим подвалом пыток, лицом к лицу с судилищем, которое вычеркнуло из своего кодекса понятие «человек». Его интересует только защита государства. Даже защитники обвиняемых находятся здесь не ради обвиняемых, а ради спасения от них государства. Обвиняемые покинуты на произвол судьбы, беззащитны, бесправны и обречены на смерть. И все-таки звонкий мальчишеский голос. Или старый рабочий обращается к тем, в мундирах, которым предстоит судить его: «Классовая борьба существует». Смысл же этого государства — ложь, будто классовой борьбы нет. И это говорит им старый рабочий у открытой двери подвала пыток. Человек, сохранивший остатки буржуазных манер, доверенный какой-то торговой фирмы, разъясняет суду — этому суду, — почему он стал коммунистом. Не раньше, а сейчас, глядя на террор и жестокость, с помощью которой враги коммунизма пытаются отсрочить свою гибель, он пересмотрел свои убеждения. Если принять во внимание положение человека, произнесшего эти слова, ему нельзя отказать в хладнокровии. Все они сохраняют устойчивость и идут навстречу безмерным ужасам со спокойной уверенностью людей, которые видят в страданиях свою доблесть.
Казнены Рудольф Клаус, Фите Шульце и еще многие из лучших сынов немецкого народа. Не всякому выпадает на долю это общественное отличие — топор и плаха. Иных просто преследуют, избивают, запирают в тюрьмы, они выходят на волю полуживыми от голодовок, и все они делают то, что нужно, то, чем ныне приобретается уважение товарищей и собственное уважение. И дальше люди поступают и будут поступать так же. Террор, который познается жестокими страданиями собственного тела, уже не пугает. Террор не принуждает врагов фашистского государства к уступкам, он закаляет их волю. Они растут благодаря страданиям, их тяжкий опыт вооружает их к борьбе. Они научаются думать, их сердце бьется сильнее. Но откуда в сущности берутся эта стойкость и это мужество? Гордая уверенность — вот что поддерживает этот народ в самые трудные дни, когда жертвам нет числа. Он стал веселее, он стал остроумен — за счет врага, с которым ему приходится пока что бороться главным образом оружием своего страдания. Да, но этот народ переживает больше, чем видно со стороны, несравненно больше, чем об этом можно догадаться по внешнему облику его тяжкой жизни. Немецкий народ пришел, наконец, к свободе: он понял свободу, как жизненную необходимость, как хлеб и соль, свободу — как благо, которое надо отстоять любою ценою, хотя бы ценою жизни множества людей.
Немецкий народ — тот, каким он стал в наши дни и каким он должен развиваться дальше, — заслуживает жалости, но он же заслуживает и более высокой славы, чем когда-либо. Какой-нибудь справедливый и холодный наблюдатель, пожалуй, кинет со своих надоблачных высот, что народ этот сам повинен в собственной судьбе, так как он не сберег в себе ни понятия, ни смысла свободы. Верно, он был слабоволен, он слепо веровал в механически осуществляемую законность. Надоблачный наблюдатель мог бы сказать: народ, предавшийся слабости, неверию, бездушной механичности производства, должен искупить и оплатить свои ошибки всеми муками рабства. Его нынешние испытания благотворны и не напрасны. Если он не мог прийти к единству в пору относительного благополучия, то пускай обретет это свое единство в крепостях бесправия. Бесправие ему отпущено по заслугам, и Третья империя, как бы омерзительна она ни была, это бич, предназначенный его исхлестать. Вот к чему может прийти сторонний наблюдатель, который бросает свой приговор с высоты.
Мы — и не на высотах и не в стороне, наоборот, мы — в самых недрах страдающего и борющегося народа, и дух наш и плоть испытывают то же, что испытывает он, его унижение — наше унижение, мы вместе с ним истекаем кровью, мы боремся вместе с ним. Когда в нем укрепляется уверенность, что придет и его день, мы делим с ним эту уверенность. Когда в это трудное время он многое начинает понимать, растет и наше познание. С Германией совершается нечто неслыханное: небывало новая связь ее людей, которые, впрочем, сохраняют и немало различий, и переживают каждый свое. Но тут — у всех одно и то же страдание, порожденное беспредельно мерзкой государственной властью. Массовые процессы охватывают не одних только рабочих, хотя их главным образом. Среди двухсот двадцати пяти тысяч политических заключенных большинство, хотя и не сплошь, рабочие. Есть тут и крестьяне и мелкие буржуа, которые взъерепенились, когда стало ясно, что ими самими избранная государственная власть губит их. Ошалев от пропаганды, они воображали, будто эта власть даст немножко подработать им, людям мелкого заработка; они даже называли это социализмом, следуя формулам, данным этой властью и ее пропагандистами. В концентрационных лагерях, во время тюремной «барщины», где дело идет о жизни и смерти, во время забивки свай, во время «допросов», «обысков» или в «бункерах», всегда на грани между жизнью и смертью или когда им приходится собственными руками рыть себе могилу, — вот где открывается им новое знание.
Они познают среди ужасных физических мук, что бедный человек — это всего-навсего бедный человек, и что они ошиблись, помогая тупым и кровожадным авантюристам захватить власть, — только потому, что те обещали осчастливить мелких ремесленников за счет марксистов. Вот они и встретились снова за заколачиванием свай и во время лагерной «барщины», ремесленник и марксист. Обращаются с ними одинаково, — это как раз и есть тот великий плодотворный урок, который эта власть невольно дает своим жертвам. Она учит тому же еще и совсем других людей. В лагерях очень много священников и интеллигентов, — и те и другие занимаются здесь главным образом уборкой параш, и те и другие — излюбленный объект всякого рода изысканных отличий. Лица духовного звания обоих вероисповеданий — будьте в этом уверены — никогда еще не были так близки к народу; то же относится и к некоторым интеллигентам. Многие из писателей и священников, которых Третья империя перевела в свои адские мастерские, давно уже понимали, что их место на стороне бедняков и что нужно бороться вместе с ними. Не нужно преувеличивать их число. Большинство же получает решающее воспитание в аду этого режима. Эти личности никогда уже не взглянут сверху вниз на «простой народ» и никогда уже не соблазнятся «идеей фюрера». В этом можно не сомневаться.
Немецкие властители густо усеяли все свое государство тюрьмами, карательными учреждениями и лагерями всех сортов, от таких, где на первом плане — физические мучения и наряду с ними принудительные работы, до так называемых «трудовых лагерей», которые будто бы созданы не для наказаний, а во имя хозяйственных целей. Разница? Ничем не запятнанные сельские рабочие, насильно оторванные от родных мест и семейств, тянут сперва нормальную лямку, а затем еще становятся на «барщину» в виде сверхурочной работы государству; не приходится говорить о насилуемых здесь девушках, о физических увечьях, — эти юные существа во всю жизнь не оправятся от ужасного поругания, которому было отдано их тело. Все это случается там, где жизнь протекает «нормально», между петель той сети карательных учреждений, которою опутана Германия. Что еще? Сквозь эти петли норовят проскользнуть и скрыться где-нибудь в горах или в долинах тугоухие или больные женскими болезнями, — их ждет стерилизация, за ними гонится врач, наметивший жертву, и жандармы, норовящие уловить их в капкан. А дальше «расовый позор», выдумка, которая держит множество людей в непрестанном страхе на границе между нормальной жизнью и карой.
Никогда не надо забывать, что Третья империя стремится к тому, чтобы «попался» всякий: послушный, осторожный, дерзкий. Она сознает, что каждый встречный — ей враг, потому что сама она — враг всем. Она угрожает войною другим народам, потому что и со своим собственным народом она может жить только в состоянии войны. Ее «немецкое право» и ее кары — это признаки чудовищного вырождения, направленные не только против ее врагов, но, в гораздо большей степени, против всех немцев и в конечном счете против людей вообще. Эта империя исключила из своего «права» понятие человека, она врет о «мировоззрении», а думает только о власти, власть же — это кара, казнь. Вот что узнали немцы раньше всего, вот чем обогатили они свои познания. Немцы прошли пауку и больше не хотят, несмотря на то, что когда-то они сами приняли это ужаснейшее насилие, эту ужаснейшую власть. Теперь им нужно ее свергнуть.
К СВОБОДЕ
Борьбу начинают раньше всего рабочие. Все другие классы борются каждый по-своему и каждый во имя своих обид. И только одни пролетарии полностью обезличены, полностью лишены прав, полностью являются добычей режима. Фашисты не скрывают своих намерений истребить эту часть пролетариата, а оставшихся превратить и внешне и внутренне в пещерных людей. «Человек — животное, умеющее пользоваться орудием труда». В этом научном понятии слишком много остроумия, чтобы заподозрить национал-социалистов в его создании; однако они могли бы присвоить его, а в своих поступках они руководятся его буквальным значением.
Короче говоря, рабочим приходится иметь дело с сумасшедшими; в таких случаях обычно прибегают к уступчивости и хитрости, а для того чтобы перехитрить, надо притвориться, будто перенимаешь их idee fixe. Товарищи понимают, что нужно изучать «фашистские рабочие законы», чтобы суметь разговаривать с прежними товарищами, которые перешли в ряды наци, но уже чувствуют, что там нельзя оставаться. Только тут можно поговорить по-настоящему с фактами в руках и разговаривать до тех пор, пока тому, кто попался на удочку, не ударят в голову стыд и бешенство. Это еще не все. Именно этих вновь отвоеванных союзников следует использовать для важных, нелегальных поручений. Наци пока еще не подозревают об их возвращении к марксизму. Только с их помощью можно приобрести действительно влияние на фашистские организации. С «советами уполномоченных», если они не состоят из отъявленных фашистских негодяев, необходимо завязать действительно дружеские отношения. Вот когда пригодится знание законов, вот когда нельзя допускать ни единого промаха по отношению к предписаниям «фюрера», «немецкого трудового фронта», пьяного Лея. «Советы уполномоченных» слабо разбираются в собственном законодательстве. Поможем же им и словом и делом. В конце концов мы добились того, что они поддерживают наши требования. Мы, товарищи, вместе с фашистским «советом уполномоченных» заявим «немецкому трудовому фронту» свои требования об отмене пятидесяти-процентного снижения заработной платы. «Ступайте с миром на завод, — говорит болван, — я буду завтра у вас. Мы не станем на работу без гарантии, что нам заплатят по старым ставкам». Тогда наци отправляется к шефу, а шеф валится со стула. «Как, мы уже не имеем права им вдвое снизить ставки? А зачем же мы тогда финансировали правительство и помогли подняться «фюреру»? Теперь он посылает ко мне своего уполномоченного и тот хамит мне! Я не хозяин в собственном предприятии, опять начинается старая веймарская история». Дело дошло до того, что шеф и ему подобные начинают сотни раз замечать, что «они не хозяева собственных предприятий». Вряд ли они поймут, какая упорная подземная борьба привела к этому повороту и почему приходится все чаще и чаще отступать далее им, неограниченным руководителям предприятий, во всеоружии силы и власти их собственной Третьей империи.
Пьяный руководитель «немецкого трудового фронта» держит речь перед пятью тысячами. Без тысяч дело не обходится нигде, — будь то тюрьма или митинг, собранный «фюрером». Их загоняют точно скот, но так как ворота заняты штурмовиками и «оборонный отряд» обеспечивает спокойствие фабричного двора, то рабочим ничего не остается как слушать эти пьяные, грубые речи. «Национал-социализм — единственное мировоззрение, которое может дать счастье, — каркает он. — Мы должны быть солдатами, послушными, дисциплинированными и энергичными, — лепечет он. — Мы проповедники веры и подлинного мировоззрения», — лжет он. Они смеются. Они ревут от хохота. Они прерывают его, и за одного дерзкого, которого никто не согласится указать, уводят десять невинных. Они гордо оглядываются, — разлука надолго. Уцелевшие потихоньку обмениваются маленькими тетрадочками определенного вида, — они так малы, что их никто никогда не найдет. Тонкая тетрадочка скрывается в руке или под ногою; впрочем, заголовок у листовки совершенно невинный. А в тетради — сообщения партии, их партии, а не партии того смешного солдата и проповедника, там, наверху. Эти тетрадочки — одно из доказательств, наряду с другими, связи рабочих с их зарубежными вождями, с их эмигрировавшими товарищами и друзьями, с соратниками других национальностей. Потому что весь мир защищает вместе с ними свободу. Они не одни.
В этом — утешение от многих горестей, в этом вечный источник бодрости: не быть одним.
Тайные связи с эмиграцией дают возможность рабочим, почти только им одним из всех немцев, выглянуть из тюрьмы. Они могут кинуть взгляд на волю, они слышат лозунги, получают известия о друзьях; благодаря общности судеб среди этих друзей не одни только товарищи по классу. Рабочие просили своего партийного руководителя написать одному из эмигрировавших писателей, и это письмо шло окольными путями, и не всякий мог бы прочитать его. Рабочие благодарили писателя за работу и убеждали не терять бодрости. Несмотря на угнетение и опасности, у них нашлись слова утешения для одного из борцов, — они признали его своим. Они обещали ему позаботиться о том, чтобы ему пришлось еще пожить в свободной Германии. Они мужественны, они умны, и потому все это станет действительностью. Сейчас самые разумные и самые дальновидные люди в стране — это, конечно, рабочие; пусть возьмут это на заметку аристократы или «люди высшей породы», которые в свое время поперхнулись писаньями Ницше. «Стадо» не всегда там, где предполагается. Бараны водятся и среди «людей высшей породы».
Немецкие рабочие — наиболее осведомленный слой населения, и они пользуются этими знаниями с особенною осмотрительностью и ясностью, приобретаемыми только ценою величайших опасностей. Они знают, что в английской Нижней палате шла речь об Эдгаре Андрэ, что английскому правительству пришлось притвориться, будто оно готово вмешаться. Слепой француз — инвалид империалистической войны — прибыл по поручению своей организации в Гамбург. «Они его убьют», — восклицал он, возвратившись на родину. «Я пишу эти строки, а из моих слепых глаз льются слезы». Никто в Германии не знает об этом, знают только рабочие. Только они одни прочли манифест Брюссельской конференции по амнистии, список имен крупнейших представителей всех демократических стран, выступавших за освобождение Германии, и слово Ромэн Роллана о том, что мир Европы заперт в гитлеровских тюрьмах. Посланцы чужих стран, прежде всего их собственные товарищи, переходящие сплошь да рядом границу между Сааром и Лотарингией, рассказывают им, сколь многим обязаны французские рудокопы Народному фронту. Эти люди, работающие то по эту, то по другую сторону границы, получают во Франции за каждую смену на десять франков больше. Они приносят с собою из-за рубежа воздух свободы, они служат живым напоминанием того, что рабочие права становятся чем-то реальным, если за них борются в непоколебимом единстве Народного фронта. Эти вести согревают кровь, они пробегают по стране с Запада на Восток, от них яснее мысли, крепче руки. Какой-то окружной руководитель пригрозил им: «Не рассчитывайте только, что сюда когда-нибудь возвратятся прежние порядки». «Ты и сам не веришь тому, что говоришь», — гласит ответ, но его лучше не произносить вслух. Лучше действовать.
«Когда же токари по металлу выразили недовольство планами дирекции, прежние коммунистические и социал-демократические профессиональные работники пришли к соглашению и выдвинули единый лозунг борьбы». Всего несколько слов, небольшая вырезка из будничной хроники, а между тем в ней отмечен факт величайшего значения: благодаря таким фактам растут надежды, которые недавно еще казались слабыми и отдаленными. До Гитлера обе социалистические партии враждовали, и разлад между ними неудержимо разрушал установленную, но не укрепившуюся законность и превратил республику в лишенную содержания скорлупу. Вооруженный до зубов захватчик мог просто уничтожать. Уничтожались учреждения и законы, погибали люди, но один из классов впервые в этих бедствиях стал сам собою и объединился. Его единство приобретает сейчас особую цену, неосознанную раньше, потому что общая цель — свобода — признана, наконец, столь же необходимой в жизни, как хлеб и соль. Таким образом, совершилось самое важное, — ведь единый рабочий фронт, где бы он ни устанавливался, тянет за собой и фронт всего трудящегося народа. Все, не одни только рабочие, начинают понимать, что такое свобода, когда теряют ее. Вот почему непосредственно после прихода фашизма неизбежно возникает Народный фронт, как после молнии следует гром, — и его передовой, боевой отряд — объединившиеся рабочие. Когда другие отряды Народного фронта почувствуют свою силу, они двинутся вслед за ним. Ныне пробил час для всей страны в целом, час, когда угнетенные подымают головы. Народ решается заглянуть в лицо национал-социалистской судьбе, которая чуть было не удушила его до смерти. Крестьяне аграрных областей оказывают открытое сопротивление, их ненависть к режиму приводит к тому, что они не только «критикуют» «аграрные мероприятия правительства», но лишают их всякой силы, издеваются над ними. Они готовы нести все последствия, отвечают насилием на насилие, возвращают в деревню высланного пастора, согласны стать такими же государственными преступниками, как и он, и отправиться вместе с ним в концлагерь. Вслед за передовым отрядом Народного фронта идет этот, второй отряд.
Рабочие как передовой и самый боевой отряд увлекут за собой даже мелкую буржуазию, этих обреченных на вечное разочарование мелких ремесленников, торговцев, кустарей, средних чиновников и более крупных служащих, которые не мирились с республикой, но почувствовали себя непростительно обойденными Третьей империей. Они ведь так усердно помогали авантюристам захватить власть, эти мещане. Еще задолго до прихода Гитлера занимались они на глазах у всех вывешиванием с балконов фашистских флагов. Многие миллионы их еще в те времена потели от восторга во время национал-социалистских собраний. Рабочим — и еще кое-кому — придется во имя общенародного блага позабыть все, что запечатлелось в их памяти об этом классе. Мелкая буржуазия ныне лишена возможности собирать столь милые ее сердцу митинги протеста, но труднее всего ее представителям избавиться как раз от этих флагов, развешивать которые у них уже не стало желания. Национал-социалистская разруха привела к гибели также и их, война угрожает и им кровавым концом, и гестапо уже сейчас требует крови этого класса, наравне со всеми другими. Ведь гестапо всех немцев заносит в списки, нет ни единого немца, которому бы не угрожала раньше или позже гибель. Если ничто не объединит немцев, это совершит гестапо. Оно доказывает им на их собственной шкуре, что все они равны перед злейшим из врагов. Поистине, они познали, наконец, на опыте, что им следует сообща ударить на врага, для которого все одинаковы: «рабочие, мыслители, христиане, марксисты, «светские люди», мелкая буржуазия». Понимание и смысл жизненно необходимой свободы питаются не одною только ненавистью. Чрезвычайно питательно презрение.
Кому в этой Германии так близко презрение, как не интеллигенции? Между тем именно ее то слишком часто не хватает на картине, не хватает в рядах уже довольно прочно сколоченного Народного фронта, хотя ее право на существование полностью исчерпывается чувством интеллектуальной чести. У нас есть основание предполагать, что интеллигентам живется на родине нелегко, они чувствуют себя от всего оторванными, ограниченными во всех своих проявлениях, недооцененными и, естественно, презирают господствующий порядок. Приходится пожалеть о том, что они проявляют это меньше, чем все другие слои населения, и что многие из них напяливают на себя личину сторонников правительства, даже больше, не сторонников его, а адвокатов, и выдают себя за его живую совесть. Все это люди, позабывшие родной язык. Они пишут все как один высокопарным слогом, который ввела эта власть, чтобы провозгласить свое лживое «мировоззрение». С ним и живут интеллигенты этого, достойного сожаления сорта — одинаково и юристы, и поэты, и учителя так называемой «оборонной науки». Врачи, которые превосходно знают, зачем они это делают, впадают в неистовый восторг, открывая общественности, будто после изгнания «еврейской» медицины возвратится медицина «немецкая». Это относится и к физикам: они каялись бы весь свой век, упустив случай прославить свою науку подобными же нелепыми претензиями и в таких же туманных речах.
Режим познается по стилю.
Тот, кто держит его сторону, отказывается от простоты и точности. И та и другая опасны, потому что могут выдать его тайны.
Другие вполне сознательно во имя маскировки усвоили себе стиль режима.
Перед нами — передний план организации, тиски, в которые режим загнал свои мыслящие объекты, чтобы они перестали думать. Тут можно видеть всякие отбросы, всех этих продажных «теоретиков» уголовного и государственного права, фальшивомонетчиков от истории и мошенников «реализма»; пускай поостерегутся, — они просчитались, они позволили себе чересчур много подлых выходок против чести и достоинства одушевленного человека. Таков передний план. Здесь же среди огней все той же империи блистают ее судьи, выносящие в зависимости от взятки приговор — обесплодить или не обесплодить человека. Нелегко угадать, что совершается во мраке, за этим первым планом, — сколько там морального убожества, позора, подавленных восстаний. Приходится лгать вслух и не сметь открыться хотя бы по секрету, — другой может донести. Даже своему собственному зеркалу не хочется признаться, кто ты и куда ты попал. Здесь все иначе, чем у рабочих, которые до тех пор донимают своих бывших партийных друзей вопросами и ответами, пока фашистский ставленник не станет снова их товарищем и не выступит против снижения заработной платы. Купцы открыто отказались давать впредь деньги на «зимнюю помощь». Недобросовестность этой организации превзошла всякую меру, презрение к ней неожиданным образом подняло дух коммерсантов. Как держат себя писатели? Те из них, кто был признан с точки зрения власти и прислуживающихся коллег недостойными заниматься литературой, отправлены на принудительные работы. Все другие видят это и молчат. Чего можно, судя по этому, ждать от них? И сейчас и в будущем они будут жить и писать «как все», и в случае победы Народного фронта и в случае революции. Тогда-то прорвется в них чувство мести за весь пережитый позор и за столь заслуженное презрение к себе. Рабочие, последние, кому вы поверите, будут интеллигенты. Они нехорошо вели себя в стране, хотя и тщательно скрывали это; но, конечно, вам придется разобраться в том, кого из них можно все-таки использовать, а ваших друзей вы знаете и так.
Рабочие должны стремиться к установлению связей, они проникнуты этою мыслью. Они замечают известные сдвиги в других слоях народа, — кстати, на это обращают внимание рабочих, об этом уже позаботились. Другие слои народа знают о самих себе меньше, чем знают рабочие. Упорную борьбу ведут христиане обоих вероисповеданий. Правое крыло немецких католиков выступало на интернациональной конференции по амнистии с таким негодованием, что другим врагам гитлеровского государства было трудно с ними соперничать. Христиане участвуют в организации народного фронта за рубежом, их представители пытаются идти внутри страны рука об руку с представителями рабочих. Эти две тяготеющие друг к другу оппозиционные группы внутри страны — рабочие и верующие — отличаются почти полным несовпадением социальных интересов. Обще им лишь одно — свобода. Опыт Третьей империи показал, что народ прежде всего должен быть свободным, должен стать мощным коллективом, противостоящим захватчику. Тем, кто подвергается преследованиям за веру, остается понять, что первопричиною зла была экономическая власть одного из классов. Экономически сильные будут политичечески давить на народ, будут отбирать у него права и принуждать к плохо оплачиваемому труду. В конце концов они будут вынуждены калечить народ умственно и духовно, лишая его права на знание и веру. Они делали бы — были бы вынуждены делать это, даже и не желая, чего, впрочем, нельзя сказать о господствующем классе Германии.
Эти собственники земли и орудий производства отличаются в Германии совершенно особою тупостью. Когда им удавалось осуществлять свои косолапые претензии на власть, разрушалось целое государство. Они втравили в безнадежную войну императорскую Германию, они наняли наци на борьбу с республикой; если бы это от них зависело, концом Третьей империи оказалась бы тоже война. Однако Третья империя умрет не от войны, а от революции. Пусть они разжигают войну: очень скоро война станет, как две капли воды, похожа на революцию! Господствующий класс со своим верблюжьим мышлением приставил к народу надсмотрщиков, вооруженных орудиями пытки. Он несет ответственность за своего Гитлера и за свое гестапо. Верблюд не понимает, что как бы преступны ни были его военные прибыли и вечный голод рабочих, но последним предательством все это становится в Гитлере и в гестапо. Больше предательств уже не будет. Неужели членам верблюжьего класса не душно? Куда же они припрятали свои деньги на этот случай? Даже у их пайщика Шнейдера-Крезо после национализации его заводов будет не очень надежное место. Индивидуалистическая организация, стремящаяся разжечь войну и выморить рабочих, высосала все государство: даже оставя в стороне всех гитлеров и гестапо, она имеет лишь один облик — одичавшее лицо с налитыми кровью глазами девяностолетних владельцев военных заводов и тупые лица истаскавшихся бездельников из помещичьих имений. Верблюжий класс уже ни на что не надеется? Как же! Он уверен в своей победе, власть в его руках. Но пусть никто не воображает, что, примкнув к этому классу, он ускользнет от иной власти, власти его противника.
Это будет революция. Немцы никогда еще не делали революцию, и это слово не пробуждает в их воображении картины пережитого. Даже для рабочих, как ни умно, как ни мужественно борются они, видимо, последний этап борьбы остается в полумраке. Но если о нем так мало говорится вслух, это, конечно, тактика его умных и дальновидных вождей. Они не хотят вспугнуть друзей из других отрядов Народного фронта. Большинство немцев неотступно следит за освободительной войной в Испании; но это большинство еще не ощутило по-настоящему, что и Германия должна вести свою войну за свободу, иначе свобода никогда не станет в ней действительностью. Единение рабочих велико и прекрасно, но еще более великим и прекрасным был бы осуществленный Народный фронт. Народный фронт должен защищать свободу там, где ей только угрожает опасность, но там, где она уже похищена, ему придется ее отвоевать. От этого не избавит даже самое единогласное признание демократии. Коммунист признает демократию; коммунистическая прокламация, разбросанная по стране, говорит всем, кто ее прочел: «Мы, коммунисты, боремся за демократическую республику… Борьба за демократическую Германию — общий путь всех трудящихся к свержению Гитлера». И только потом будет разрешено самое важное: содержание демократии. Она будет осуществлена, когда вместе с диктатурой авантюристов падут и господствующие экономические классы. Есть все основания беречь Народный фронт, избегая преждевременных требований. Требования же необходимые демократия сама властно предъявит после своего установления.
Нет сомнений, что последний этап немецкой борьбы за свободу будет жесток и ужасен. Редко бывали такие массовые бои, как эти, и против такой власти, как эта. Предпосылки даны. Немецкий народ восстает против завоевательных войн, режима, зная, что война эта — единственная цель и последний выход захвативших власть авантюристов: пусть же их уберут. Другие народы поняли это так же, как и немцы. Стремления этих народов вместе с стремлениями немецкого народа — против внутреннего врага. И ведь возмущение интернациональной народной души обладает достаточной силой, чтобы смести все низменные расчеты капиталистических правительств. Да и что станется со всеми их расчетами, когда будет твердо установлено: немцы готовы немедленно же покончить с шайкой, которая захотела содрать шкуру с культурного народа, опозорить его и сделать его отвратительным в глазах человечества. Ныне правительства еще терпят авантюриста, снисходят до переговоров с ним и притворяются, будто верят ему. Они недооценивают его вызывающее поведение и не моргнув слушают, когда он своими лживыми устами говорит о мире и о спасении Европы. Откуда вся эта вежливость? Не потому ли все-таки, что они ждут, ждут пока он не износится сам собой, и надеются на немцев? Стоит им только ударить, — и никто не замолвит за него слово; это будет удивительно, как все вдруг сразу уразумеют его до конца. Никто не кинется ему на помощь, никто не станет рисковать за него шкурой: ни ближайший его союзник, ни коллеги по диктатуре; и только тогда можно будет по всему этому учесть, как мало он значил, каким ничтожным он был. Только бы немцы начали, — и тотчас же весь мир вздохнет небывалым вздохом облегчения. Со всех краев мира хлынут опьяненные свободой бойцы на помощь немецкой революции. Оружие для нее найдется, в этом нет сомнения, оружие будет ей прислано из-за рубежа, в придачу к тому, которое ей добром или с бою достанется в родной стране. И все же необходимо знать: авантюристы приготовились к угрожающей им гражданской войне еще лучше, еще предусмотрительнее, чем к любой из их завоевательных войн. Они предвидели гражданскую войну с первого же дня, это — самый непременный пункт их программы. Немцам придется иметь дело с тварями, которые даже в пору своего господства считали первым и последним делом — уничтожение и разрушение. Что же будет, когда придет час их гибели? Ничто в мире не удержит их от последних преступлений, когда предпоследние давно уже совершены. Один из их трусливейших мерзавцев устроил в своем новом министерском дворце фасад с фокусом: он может передвигать отдельные куски стены — точь-в-точь тайное убежище какого-нибудь гангстера из американского фильма, — и тогда вдруг открываются пулеметные гнезда. Прежде чем все это не падет и не будет сожжено дотла, авантюристы не бросят оружие и не попытаются улизнуть. Да и где во всем мире найдется место для таких людей с такой репутацией? Немцам придется до этого потерять немало смелых и честных людей. Но ведь эти люди гибнут и сейчас изо дня в день, и убыль их тем больше, чем упорнее держится режим. Если уж суждено нам исходить кровью, жертвовать собою и познать все пытки души и тела, то лучше пройти через все это с оружием в руках, а не беззащитными. В Германии немало героев и мучеников за свободу; скоро немцы уже не будут страдать и бороться в одиночку, они призваны в массовых боях завоевать свою свободу.