ые с именами великих русских — музей Толстого, дома Чайковского и Чехова.
Самый зловещий симптом это то, что они не отступают даже перед народным гневом. Но возмущение растет, независимо оттого, читают люди плохие книги или совсем не читают. Однажды в прусской академии мы попытались создать учебник для республиканских школ. Мы хотели научить юношество почитать труд и человека, а не героические подвиги ландскнехтов. Республика, с ее устарелым распределением власти и собственности, не решилась ввести наш учебник.
Министр, социал-демократ, был настроен благожелательно, но ничего не мог поделать. Будущей Германии надо во весь голос сказать правду!
ИЗ ОТВЕТА НА МАНИФЕСТ КУЛЬТУРБУНДА{253}
ам, на родине, у моих соотечественников, иноземные солдаты, чиновники, корреспонденты, но у немцев нет еще своего правительства, нет и права выражать свою волю и заставить считаться с собой, как с некиим политическим целым. Внешняя жизнь Германии замерла. Тем знаменательнее становится ее внутренняя жизнь, тем многозначительнее, что именно приводит она в доказательство своей духовности. Весь мир настороже. Ни в театре, ни на радио немцы не являются более полновластными хозяевами. Среди иностранцев, живущих сейчас в Германии, много знатоков искусства, как, впрочем, в любом другом народе. Режиссерам придется хорошо поразмыслить, прежде чем ставить что-либо.
«Cavalleria» была первой оперой{254}, возобновленной на берлинской сцене. Ею открыли сезон из уважения к памяти недавно умершего композитора, почитаемого как автора не только этого произведения. Но разве об этом нужно было думать при выборе оперы? Немцы, как и итальянцы, любят музыку больше всех других видов искусства. Германии предстоит еще много тяжелого. Но во всяком случае от оков тирании она уже свободна. В какой опере звучит тираноборческая тема? В «Фиделио», у Бетховена{255}, а он — вершина германского духа. Гордость за того, кто всю свою жизнь воспевал свободу, решительно требовала постановки «Фиделио».
«Фиделио», конечно, поставят, и, может быть, очень скоро. Ведь Германия больше других стран нуждается в том, чтобы услышать, увидеть нечто такое, что возродит ее национальную гордость и, словно покаяние, облегчит совесть народа. «Да, мы смирились перед тираном и стали соучастниками всех его злодеяний; среди нас не нашлось благородного Флорестана, и это усугубляет нашу вину. Мы помним дни позора, когда тысячи невинных шли на каторгу, а мы, исполненные надменного злорадства, потворствовали этому, — о, если бы только этому! Вот что Бетховен называл рабством, именно это, а не справедливое низвержение деспотии со всеми его последствиями; теперь-то мы это хорошо понимаем. Познать истину, говорите вы? Она откроется нам со сцены, в звуках гениального творения».
Есть немцы, которые уже разрешают себе так думать; они должны узнать, как в той самой Америке, что разгромила их родину, артисты исполняли на немецком языке оду Шиллера — Бетховена «Радость, пламя неземное». Одно наступление сменяло другое, а в Соединенных Штатах разве только русскую музыку исполняли так же часто, как немецкую. Ежедневно, иной раз по пяти часов сряду, радиоконцерты воскрешали для слушателей славу немецкого народа. Люди, для которых всегда жило великое прошлое Германии, которые всегда преклонялись перед ним, эти люди претворят в жизнь идеи манифеста Культурбунда.
Вот лучшее лекарство для немцев, склонных к самоуничижению. Последнее незнакомо автору этих строк; не потому, что ему так легко далась эмиграция. Пусть знают его соотечественники, что это не так; но его поддерживало сознание, что он — один из тех, кто продолжает великие культурные традиции. Народ, создавший такую культуру, нельзя сбросить со счетов истории; такой народ имеет право на уважение. Разумеется, оно должно быть взаимным. И вот театральные деятели перестанут пренебрегать мировой культурой и прятать ее от взоров нуждающихся в ней людей. С этим покончено навсегда; это, как и все остальное зло, останется в памяти лишь омерзительным эпизодом. Скоро возобновятся шекспировские вечера Рейнхардта, ведь их так не хватает немецкому зрителю!
Вновь из великой страны донесется могучий голос ее духовного наставника — Толстого; и немцы совсем по-новому поймут его после потрясений последних лет. А соседняя Франция? Дружба с ней благотворна настолько же, насколько опасна вражда. Бесконечные духовные распри обеих стран — а их в основном поддерживали немцы — вот с чего начался процесс всеевропейского отчуждения. Европа была бы спасена, если бы Франция и Германия не отгородились в свое время друг от друга высокой стеной непонимания — ведь мысль человеческая всемогуща! Сейчас сильная и прекрасная Франция вновь обрела свой голос. Французские писатели говорят с нами из своего великого прошлого ясным и страстным языком. Нам нравится все то, что ясно. Мы плачем и смеемся, так зарождается в нашем сердце любовь.
Мольер всегда был признан в Германии. Но вряд ли его пьесы играли, как произведения писателя-обличителя, писателя-пророка, которого однажды вопреки недовольству придворных и буржуа похвалил сам король. «Мещанин во дворянстве» — это начало той цепи великолепных произведений, последними звеньями которой являются «Войцек»{256} и «Бобровая шуба». И Жан Расин — несравненный художник, тонкий знаток человеческой природы; безотчетная, обнаженная страсть достигает своего апогея в «Федре» и «Митридате», и они потрясают нас как высокой гармонией целого, так и благозвучием стиха.
Радиопередачи слушают миллионы людей: ведь не всегда пойдешь в театр. Народные рассказы Толстого невелики, но сколько в них высокой мудрости! Немецкий рассказчик Гебель{257} родствен Толстому своими идеями и изобразительными средствами. Затаив дыхание, внимают люди обоим авторам. А как уместно прервать концерт классической музыки небольшим отрывком, пронизанным мудрой насмешкой Лихтенберга{258} или Анатоля Франса. Я хочу, чтобы литература стала неотъемлемой частью всей немецкой культуры, причем, литература живая, а не тот идол, что безмолвствует, погребенный под лавровыми венками. Высокая литература должна войти в репертуар радиопередач.
Никогда не молчит литература нации, жизнь которой достойна ее культуры. Помните Геллерта{259}, его поразительный диалог с Фридрихом Великим, о котором рассказывала «Свободная Германия»? Фридрих узнал, что басни его скромного подданного читают и в Париже и в Лондоне.
— Уж не вздумали ли вы подражать Лафонтену{260}? А ну, прочтите какую-нибудь свою басню.
Чего только не сделаешь в смущении! И вот он прочитал свои басни, а спустя двести лет они по-прежнему полны значения для простых людей, измученных противоречиями нашей эпохи.
Божественный Гете расточает нам, простым смертным, свою мудрость, как солнце — свою животворящую силу. Величие и простота — эти два человеческих начала, сливаются в нем в гармоническом единстве. Проникнув в тайны природы, он знал, что все живое находится в вечном движении, даже скала или кость; поэтому покой, не только в природе но и в человеческом обществе, представлялся ему ущербным явлением. В 1932 году Германия готовилась торжественно отметить столетие со дня смерти своего поэта; но в тот год она не смогла понять, что именно немецкая почва породила этого всемирного светоча; торжества получились жалкими; и будь Гете жив, он назвал бы их и то, что вскоре последовало за ними, явлением ущербным и противным природе вещей. Ну, а сегодня, спросите вы? Сегодня Гете нужен миллионам рвущихся к истине людей, которые не единой американской пшеницей живы…
«Мы должны осознать все, что мы сделали. Никто, кроме нас самих, не повинен в том, что произошло с нами. Мы заслужили свое будущее».
«Свобода — это отнюдь не распущенность».
«Человек должен стремиться не к долгой, а к достойной жизни».
КОНСТИТУЦИЯ И ПОДЛИННАЯ ДЕМОКРАТИЯ{261}
ауль Меркер — автор двухтомной книги «Быть или не быть Германии», которая знаменует собой целую эпоху. Эта работа заслуживает высокого уважения, она должна сохраниться в людской памяти. Чистота намерений не подлежит сомнению, искренность сообщает изложению неотразимую убедительность. Тот, кто замыслил обман, не станет высказывать правду. Только ясностью может завоевать публицист подлинный авторитет. Эта ясность исключает тайные цели и скрытые оговорки. Авторитет, достигнутый игрой на низких чувствах, построенный на притворном уважении, не может претендовать на долговечность.
Проект конституции должен отличаться ясностью и правдивостью. Особенно важно провести широкое обсуждение проекта до его принятия. Это значит, что надо выявлять его истинные цели, показывать, что за ними не скрываются другие, что в основу положено благо, а не обман. С давних пор назначение конституций состоит в уравнении человеческих прав. Давно уже назрела необходимость перераспределения власти и имущества. Это уравнение должна была осуществить в свое время Веймарская конституция. На словах она ратовала за демократию, но ее благие намерения так и остались на бумаге. Ей воспрепятствовали не только устранить, но даже смягчить борьбу за существование. Всякая современная конституция должна в законном порядке избавить парод — весь народ! — от нужды, должна облегчить ему борьбу за существование.
Борьба за существование в ее прежнем виде является анахронизмом; она внушает отвращение почти всем людям Европы. Большинство людей она лишает всякой надежды и на всех оказывает пагубное действие. Если бы жизнь не могла предложить ничего лучшего, чем борьба за существование, она утратила бы свою ценность. Именно в этом надо искать разгадку вопроса: почему появляются гитлеры. Если бы человеческую жизнь достаточно ценили, им бы преградили дорогу.