Когда первые борцы против гнусного насилия пожертвовали своей жизнью, их друзья и не подумали считать их изменниками; вероятно, их действия одобряли также те, кто безмолвствовал. Выступление студентов и их казнь произошли в то время, когда у власти были развязаны руки; она была сильна, хотя и потерпела некоторые поражения; в этот момент она была особенно опасна: правду надо было держать при себе. Некоторые круги называют этих молодых людей благородными идеалистами. Эти круги завоевали бы на свою сторону большинство, если бы осмелились высказать правду. Благородные идеалисты — это только слова, но в них есть проблеск истины. Эти молодые люди сражаются за правду, запрещенную в эти дни под страхом смерти.
По мере того как приближалось поражение, торжество истины становилось все более очевидным. Оставалось только уничтожить тех, кто держал в своих руках бразды правления. И вот тогда было предпринято покушение. Не напрасно искушенный в своем ремесле палач пытался создать впечатление, что он повесил всех участников заговора. На этот раз с бомбами выступили маршалы и полковники. Уже не рабочие, не милые юноши, а лица, привыкшие повелевать и наказывать, взошли на эшафот. Без сомнения, это потрясало самые основы власти. Казнь этих людей внушила недоверие к палачу даже тем, кто еще верил в него. И они начинали возмущаться. Это было уже нечто большее, чем движение сопротивления против признанной власти, в прочности которой не возникает сомнений.
Немецкое движение сопротивления возникло не в ходе борьбы против иноземных захватчиков, оно появилось в ходе борьбы против власти, которая — как это казалось — торжествовала повсюду (в действительности же только в Германии). В движении участвовало меньшинство народа; для того чтобы одержать успех, оно должно было пробудить в массах, которые не желали думать, сознание их нравственных прав. Другого пути не было. Жертва, принесенная ими, была неизбежна. Манифесты, скрепленные печатью смерти, стяжали право на бессмертие. Будущие участники движения сопротивления несомненно учились бы на их опыте. Весь народ, как только захочет, вспомнит о своих беззаветных борцах. Тогда больше не надо будет умирать, а те, кто пал за свободу, могли бы остаться в живых и победить.
Народ узнает о том, что пережили эти люди. Подвиги порождаются внутренней борьбой. В них проявляется любовь к истине. Осознанные законы жизни зовут к борьбе; человек отвечает: «Я здесь!»
МАКС РЕЙНХАРДТ{267}
начинаю с основы основ — с чувства жизни. Это высокое чувство необходимо всякому творческому работнику. Человек, глубоко чувствующий жизнь, носит в себе задатки мастера.
Макс Рейнхардт — большой и горячо любимый человек — исходит не от предвзятых идей и представлений, он не связывает себя каким-либо мировоззрением. Все отвлеченные построения опровергаются, мировоззрения нередко оказываются ложными. С их помощью можно обманывать людей или вселять в них разочарование, но нельзя завоевать их любовь.
Тот, кто в совершенстве чувствует величие жизни, ее драматическое безмолвие, ее внушающий трепет трагизм, ее праздничное торжество и ее скорбь, — тот наделен всепокоряющим обаянием. Чтобы постигнуть все это чувством и обнять всю жизнь подобно божеству, надо быть всемогущим волшебником, увлекающим человеческие сердца в безвозвратный плен.
Это чувство было у Шекспира, у Гете. В способности чувствовать величие всеобъемлющей жизни им равен деятель театра, которому принадлежит изречение: «Я верю в бессмертие театра!» А Гете? Он верил в бессмертие души, ибо его собственная — бессмертна.
Как это преломлялось в реальной форме? Шекспировские постановки Рейнхардта привлекали не меньше, а даже больше зрителей, чем оперетты. Редкие произведения легкого жанра удостаиваются пятисот спектаклей. В Немецком театре Макса Рейнхардта пьеса «Сон в летнюю ночь» — называю точные цифры — выдержала четыреста двадцать семь представлений, «Венецианский купец» — триста шестьдесят три, «Как вам это понравится» — двести девяносто один, «Гамлет» — двести двадцать семь.
Где и когда ставили Гете в будничные дни и для неподготовленной аудитории? Первая часть «Фауста» шла в Немецком театре триста восемьдесят один раз, вторая часть — сто раз. Перешагиваем через столетие: «Пробуждение весны», драма, написанная Ведекиндом в 1889 году. Семнадцать лет ее не понимали, недолюбливали или считали несценичной. В 1906 году ее ставит Рейнхардт: шестьсот пятьдесят семь представлений — число, которое даже его театр не смог превзойти! Это настоящее волшебство; я пользуюсь случаем выразить перед своими слушателями трепетное благоговение, которое я всегда испытывал перед этим человеком, знатоком жизни и театра. Как некий заклинатель, он вызывал дух жизни из неизвестных пьес, из стихов, которые за все свое долгое существование никогда не были так близки народу, как отныне близок ему Фауст. Сотни вечеров — один и тот же спектакль. Сблизить Гете и народ, Фауста и народ — такая заслуга стоит большего, нежели преходящая благодарность.
Его усилия не пропадут даром. То, чем был Берлин во времена Макса Рейнхардта, то, чем была немецкая сцена благодаря ему и его влиянию, — все это не исчезнет бесследно, даже если не останется камня на камне от театров, где шли его постановки. Тот, кто одарен способностью ярко и сильно чувствовать жизнь, всегда может извлечь прошлое из-под обломков катастрофы.
Даже великие творения Шекспира утрачивали свою свежесть в театре, пораженном недугом равнодушия. В лучшем случае какой-нибудь одаренный актер-одиночка избирал для своего бенефиса Отелло; эту роль он играл на фоне запыленных кулис, среди безличных статистов. Такие постановки мне доводилось видеть в старой Италии. Но вся Европа — вместе с Англией — увидела возрожденного Шекспира в Берлине.
Рейнхардт любил и уважал актера, выражающего духовную жизнь во всей ее глубине и сложности; все он может постичь и выразить при помощи жестов.
Не страшно ль, что актер проезжий этот
В фантазии, для сочиненных чувств,
Так подчинил мечте свое созданье…
В этом великолепном суждении Гамлета об актере раскрывается сам Шекспир, оно же может служить кредо и Макса Рейнхардта.
Для него сцена не только означала мир — она была им. Какое счастье, если бы радость игры-творчества, стремление к обновлению сошли с его подмостков в мир. Но по интенсивности жизни мир уступает хорошему театру. Кто серьезнее всего относится к жизни? Дети, занятые игрой, — так полагал Макс Рейнхардт.
Его самого я увидел впервые в «На дне» Горького, пьесе, которую в то время он еще не ставил. Хрупкий юноша — он играл странника Луку, кроткого мудреца, стоящего над всеми ужасами жизни, который переживает страдания опустившихся обитателей ночлежного дома сильнее, чем они сами.
Свою жизнь — как всякий незаурядный человек — он провел в трудах и борьбе, которых он почти не замечал, ибо реальностью считал только высокое творчество-игру, способность глубоко чувствовать треволнения жизни, изображаемой на сцене. В своем кабинете в Немецком театре он повторил мне свои излюбленные слова: «Здесь, на верхнем этаже, театр отвратителен. Прекрасна только сцена».
Настало время выразить свое отношение к нему и его работе. Я считаю, что его деятельность носила революционный характер. Внутренняя насыщенность жизни, полная отдача себя — это революционные качества. На одной из репетиций Вольтер сказал: «C’est le diable au corps qu’il faut avoir pour exceller dans tout les arts» [7]. Дьявол, сидящий в нас, революционен. Стремление к новизне и совершенству, умение вдохнуть жизнь во все ужасное, во все кроткое, постигнуть до конца характеры действующих лиц, не отступать ни перед тем, что внушает страх, ни перед тем, что слепит взоры, — вот из чего складывается подлинный обновитель искусства.
Всем ведомо, что он революционизировал театр. Особенно хорошо известны его технические новшества, перенятые во всех странах: пространственное расположение кулис, вращающаяся сцена, круглый горизонт и то, что действие сошло со сцены в театральный зал, зрители оказались непосредственными участниками показываемых событий. Но все это только внешняя сторона дела.
Я помню, как снова и снова он возвращался к нашему Шиллеру, к молодому революционному Шиллеру. Как забыть о великом открытии Рейнхардта — о Бюхнере, революционере уже далекого прошлого? Кто выразил с такой силой, с такой прямотой безмолвные человеческие муки и осудил их виновников, как это сделал Рейнхардт в бюхнеровской драме «Войцек»? А сцена в конвенте из «Смерти Дантона» — какое мастерство требовалось для ее изображения! Режиссер с такими политическими убеждениями, как Брам{268}, вероятно отвергнул бы сатирические комедии Штернгейма{269}; они по-новому рисуют восстание против обывательского класса. Рейнхардт не побоялся поставить Штернгейма!
Вот что сделал человек, который умел чувствовать жизнь, как никто другой. Этот великий знаток жизни остается с нами и после своей смерти!
НЕ ВЛАСТЬ И БОГАТСТВО — ЧЕЛОВЕК!(О книге Альберта Нордена «Уроки немецкой истории»)
нига Альберта Нордена «Уроки немецкой истории» насквозь реалистична; кажется, что сама правда водила пером автора. Приводятся факты и цифры, называются имена — прежде всего имена. Досадно, когда народы имеют только самые общие понятия о социальных условиях, об экономических законах и их действии. Надо знать, что за люди вершат судьбами народов, каковы их моральные убеждения. Только тогда можно видеть жизнь такою, какая она есть; часто это бывает фантастическое зрелище.
Вот некто по имени Функ, человек, принимавший «приношения», иначе говоря взятки. Он был так называемым министром государства, именовавшегося Германской империей, хотя от империи оставались только рожки да ножки. Законодательство, внутренние установления, внешние границы — во всем проявлялась тенденция к созданию «Великой Германской империи». Эта цель продиктована интересами картелей, она не имеет ни малейшего касательства к заботе о нации и человеке. Именно поэтому монополисты осыпали Функа золотом, хотя в этом не было необхо