<начало января 1870>*
65
П. В. АННЕНКОВУ
<Начало января 1870 г. Петербург>
Прошу повторительно, почтеннейший Павел Васильевич, обратить внимание на то: 1) то ли у меня в статье1 Волохов, что он есть в книге? 2) то ли я говорю про Белинского и вообще про тогдашних деятелей? 3) нет ли противоречий, пошлых общих мест и т. д.?
Есть ли что-нибудь недосказанное? Может быть, Вам придет на мысль какая-нибудь благая подробность, что-нибудь нужное, благоволите вставить ее. Ненужное же зачеркнуть бы.
Когда будете сообщать это Алексею Дмитриевичу Галахову2, попросите у него извинения, что я не присутствую сам: впрочем, если б понадобилось присутствие мое, я готов. Но, вероятно, без меня ловчее и ругать меня.
Вспомните, что я статьею не дорожу, и если она может быть и не быть, то есть ничего не убавит от романа и не прибавит силы, à notre cause commune[137], то есть не в силах защитить правды, искусства и т. д., то лучше ее оставить. Рассудите зрело и беспристрастно. Вы, конечно, даром не заставите меня подставлять лоб, напрашиваясь на напрасную брань в журналах. Раздражение было; нужно ли возобновлять его?
Потрудитесь дать слово par écrit[138] моему человеку о получении рукописи.
Ваш И. Гончаров.
Письмо Анненкову П. В., 19 января 1870*
66
П. В. АННЕНКОВУ
19 января <1870 г. Петербург>
Я все собираюсь к Вам, почтеннейший Павел Васильевич, но не могу управиться во-время с корректурами, сижу по ночам, поздно встаю утром и не поспеваю до двух часов выйти со двора.
Мне хотелось повидаться с Вами и с А. Д. Галаховым и сказать, чтобы Вы не сетовали на меня за то, что напрасно томил Вас чтением статьи. Печатать ее нет возможности при романе, не вредя сильно последнему, как я все более и более убеждаюсь, хотя я, по Вашим верным замечаниям, исключил все, что сказано было о живописи и вообще об искусстве, а по указаниям Алексея Дмитриевича старался согласить противоречия о Марке Волохове, но не только не согласил, а еще больше потерялся в них.
А хуже всего вот что выходит в результате: статья хотя и сильно спорит с «новыми людьми» в подробностях, но в целом она все-таки выражает какое-то будто оправдание перед ними или объяснение с ними, точно я в чем-нибудь виноват! Зачем: я этого не хочу, или я хотел не этого. Мне со всех сторон говорят, что портрет Волохова просто, без объяснений сильно говорит сам за себя, а гр. Толстой1 недавно писал, что «кричат против него все те, кто на него более или менее похож». А кричат многие, почти все «новые люди». Нужно ли еще подкреплять его статьей? Против статьи будут более или менее удачно спорить, а против схожего портрета ничего нельзя сделать, как только ругаться и кидать в него каменьями, что и делается. «Вы сделали свое дело», – сказал мне недавно Никитенко и, кажется, сказал правду, а один «Талейран» прибавил, и тоже весьма справедливо, что художники очень дурно делают, что «начинают говорить с публикой не „творчеством“» (он намекал на предисловие Тургенева)2 – это не может не относиться и ко мне, хотя цель моего предисловия совершенно противоположна тургеневской.
Вы одобрили в статье несколько страниц, которые и мне нравятся самому, но нельзя же для этих страниц уничтожать силу всей книги. Я только и могу подействовать художественным приемом, а то, что сказано на тех страницах, еще лучше и убедительнее меня (и тоньше) может сказать Катков с братией, да разве Вы с Галаховым, а затем более нет никого во всей литературе, кого бы выслушали, прочли и кому бы поверили новые люди. Над прочими из прежних литераторов они просто посмеются и читать не станут. Вы оба принадлежали к прежнему славному кругу литературы – и новые люди это знают.
В статье моей неверно, между прочим, говорится о том, что будто Марк Волохов относится не к новому поколению, а ко многим поколениям: неправда, в нем résumé[139] всего, что исповедует новейшее поколение, изображенное мною в уродливых крайностях, следовательно, отнимая его от нового поколения, я как будто увертываюсь, а вот этого я и не хочу. Может быть, он намекает у меня на крайности и прежних поколений, но мало. Всего более он рисует новейшие типы мальчишек, неучей, с претензией вести общество вперед, чего в наше время не было.
Уж если я выставил портрет, так нечего скрадывать его сходство, а я именно боюсь, что предисловие мое скрадывает, может быть, и помимо моей воли.
Притом, как ни остерегайся, как ни обрабатывай статью, а непременно найдутся слабые места, и вот на них, обрадовавшись, и бросятся, чтобы подорвать кредит всей книги.
Я переделывал, колебался, начал было писать новое, но вижу, что, кроме вреда себе и книге, ничего не выйдет. Я даже заболел от тоски и отложил в сторону, как такое дело, в котором я не горазд. Если станет сил, лучше для меня, разделавшись с «Обрывом», подумать хорошенько о чем-нибудь новом, то есть о романе же, если старость не помешает.
А Вас с Алексеем Дмитриевичем прошу повторительно на меня не сетовать за напрасное беспокойство.
Всегда Ваш И. Гончаров.
Как скоро сбуду корректуры с плеч, приду сам поговорить.
Письмо Анненкову П. В., 1870*
67
П. В. АННЕНКОВУ
Воскресенье <1870 г. Петербург>
Примите, почтеннейший Павел Васильевич, прилагаемый экземпляр «Обрыва», с моим поклоном.
Не удивляйтесь, что предисловие, с которым я так усердно возился и утруждал Вас, отсутствует. Вы сами выразили некоторое затруднение поместить его при самом романе – я это заметил. Некоторые другие тоже находили, и я сам больше всех, что статья неуместна бы была в книге, ослабляя действие романа. При газете она походила бы на рекламу.
Самое лучшее было поместить ее там, где был помещен «Обрыв»: и многие были того же мнения. С этой целию я прочел статью Михаилу Матвеевичу1: он выслушал, не сказал ни да, ни нет, подержал сутки статью у себя – и потом сказал, что нехорошо ее печатать, что она «кроме вреда ничего мне не принесет», что моими «защитниками должны быть мои произведения (это ведь тоже мое произведение), что публика – мой лучший адвокат» и т. д. И кончил тем, что не взял.
Что мне было делать – сами посудите, как не спрятать статью в стол. Я так и сделал – и книга вышла без предисловия.
Тем не менее я все-таки много благодарен Вам, что Вы приняли в статье участие фактически, и потому, когда будем обедать вместе, я выпью за Ваше здоровье. А это может случиться на первой или второй неделе.
Жму Вам руку. Ваш Гончаров.
Письмо Никитенко С. А., 26 августа/17 сентября 1870*
68
С. А. НИКИТЕНКО
Петербург, 26 августа / 17 сентября 1870.
Я не располагал писать к Вам за границу, Софья Александровна, думая, что Вы скоро возвратитесь, но на-днях встретил Вашу маменьку, и она дала мне Ваш адрес и сказала, что Вы пробудете в Швейцарии октябрь. Ждать Вас долго, а мне хочется узнать о Вашем здоровье: лучше ли Вам, бодрее ли, веселее ли Вы и довольны ли Вашей поездкой? Надеюсь, что Вы меня обстоятельно об этом уведомите. Получили ли Вы мои два письма из Дрездена, писанные Вам во Флоренцию, в ответ на Ваше письмо? Я писал, что собираюсь купаться в Булони, и надеялся съехаться там с Стасюлевичем, а потом в другом письме, после объявления войны1, уведомлял, что планы эти рушились.
Я воротился в половине июля, так как без купанья нечего было делать за границей, да и банкиры, по случаю войны, перестали давать деньги по векселям на Париж. Поневоле уедешь. Сунулся было я к Балтийскому морю, хотел добраться до Либавы, но в Ревеле узнал, что в воде всего 10° тепла, я и воротился. И сижу теперь, с ревматизмом, который нажил, кажется в своей квартире, куда проникает подвальная сырость, несмотря на ковры и другие предосторожности.
А скука какая, усталость, нездоровье, упадок духа, раздражение нерв – и удушье по временам, намекающее на аневризм! В хорошую погоду, вот как вчера и сегодня, кое-как живешь, дышишь посвободнее, а в дурную – я пропащий человек. От ипохондрии, от больного, напуганного воображения у меня развилась мнительность, какие-то ребяческие страхи. Все мне кажется, что меня преследуют, хотят мне зла, ловят меня на словах, на каждом шагу, чтоб сочинить мне неприятность и т. п. Я от всех прячусь, всех боюсь, никому не доверяю. Мысль, что после всех невозможных, происшедших надо мною шуток и историй и самая жизнь невозможна для меня – делает меня все мрачнее и грустнее – это моя idée fixe[140].
Многие, как я замечаю, не понимают моего печального положения – и кажется – в претензии на меня, что я живу так, а не иначе. А ведь иначе и быть не может, после всего… Где мне взять здоровья, сил, охоты жить!
А иные еще спрашивают, не пишу ли я чего-нибудь нового? Господи! этого еще недоставало. Все, кажется, вооружалось несколько лет сряду, чтоб помешать мне быть автором, а потом спрашивают, почему я не пишу? Крепость – каменная (теперь война – и сравнения невольно берешь оттуда) – и то, после ядер и бомб, остаются одни развалины. А от человека что останется!