А нас не поняли – и за это природное убожество и «нищенство духа» наказали! Бог простит!
А ведь таких старцев очень много: у меня вот есть один такой здесь, в Моховой: он двадцать лет сиднем сидит! Весь оброс мудростью, и от него уже пошел такой же дух, как от тургеневского Лира!
И ничего, живет!
Позвольте, однако, графиня: как же Вы собираетесь в Италию – газеты кричат, что того и гляди – война будет за ноту князя Горчакова! чего боже сохрани! И Италию подбивают! Но, вероятно, князь умиротворит их. Однако, конечно, Вы подождете до тех пор, пока все объяснится и уладится!
Видел я младшего Бахметева, собиравшегося ехать в Китай: не знаю, уехал ли он. Он же сообщил мне, что у Софьи Петровны родилась дочка, но – несмотря на это – уговаривал написать к ней опять. Но я все-таки боюсь, робею – я трус. Пожалуй, покажусь докучливым, ненужным, лишним.
Не казните хоть Вы меня, добрая, прекрасная Софья Андреевна, – за эти мои безобразные, длинные кузьмо-прутковские письма! Вы знаете, понимаете, что такое эта письменная болтовня: это моя натура, а гони натуру в дверь – она влетит в окно, то есть если не в книги, так в письма!
Вы примете это как следует – прочтете или нет, но не употребите эту мою болтовню во вред, не огласите ее и вместе с нею меня – не измените моей старчески-детской доверенности к Вам – а просто бросите, потому что прочесть это нельзя (я понимаю это), а можно только написать, и то в бессоную ночь!
Обнимаю графа дружески и целую Вашу руку.
Всегда Ваш
И. Гончаров.
12 ноября.
P. S. Боюсь, что я безнадежен и что Вам придется – без гнева (за что?), а с сожалением разве махнуть на меня рукой! Вот вчера и сегодня опять оттепель, грязь, сырость – и у меня на душе такая же слякоть – а, впрочем, слава богу: лишь бы не было еще хуже!
Письмо Полонскому Я. П., 8 мая 1871*
70
Я. П. ПОЛОНСКОМУ1
8 мая <1871 г. Петербург>
Я только что кончил Вашу книгу, любезнейший и почтеннейший Яков Петрович, – а получили ли Вы мою? Я понес было ее сам в дом Лазарева, но швейцар сказал мне, что Вы с этим домом расстались, и я отдал книгу посыльному № 31, у Пассажа, чтобы он отнес по адресу, данному мне швейцаром.
Возвращаясь к Вашим двум повестям, скажу, что я, почти не отрываясь, прочел «Снопы», что со мной теперь случается очень редко. Этакий умный, тонкий анализ, в который попался не только фразер вообще, но и новейший фразер в особенности.
Вы так тонко очертили личность «нового» человека, что умели ни польстить никому и ни оскорбить никого и не впали не только в карикатуру, но и ни в какое преувеличение. И притом очертили так легко, без тяжелых приемов романа, и как будто без всякого труда, не раскрывая никаких «глубин», «тайников» и т. д., а только так, как показалась бы эта личность со стороны всякому умному и чуткому наблюдателю.
«Отрочество Шалыгина»2 написано с тою же легкостью и мастерством: и очень-очень в немногих местах утомляет мелочью подробностей – вот и все.
Спасибо Вам за подарок книги, а за доставленное ею удовольствие – вдвое.
Если б я мог совокупить в себе всех русских читателей – я бы сказал: «Пишите скорее, Полонский, еще повесть или роман: Вы пишете умно, изящно и занимательно!»
Но одного меня Вы, пожалуй, не послушаетесь. Благодарю и прощайте.
Искренно преданный
И. Гончаров.
Письмо Хвощинской Н. Д. (Заиончковской), <23 января 1872>*
71
Н. Д. ХВОЩИНСКОЙ (ЗАИОНЧКОВСКОЙ)1
<23 января 1872 г. Петербург>
Милостивая государыня
Надежда Дмитриевна,
Прежде всего поспешаю оправдаться перед Вами в моем молчании – в ответ на присылку мне «Большой медведицы».
М. М. Стасюлевич всегда дарил мне отдельные издания из «Вестника Европы», и я думал, что, передавая мне Вашу книгу, он от себя любезно прибавил «от автора». Я даже накануне обеда, во вторник, спросил его, «так ли это и могу ли я поблагодарить Вас при свидании?»
Все это показывает, что я мало привык к личному выражению внимания к себе, как к автору, и мало знаю, как другие, особенно литераторы, относятся к моим сочинениям.
В современной разноголосице мнений, понятий и споров об искусстве и вообще о литературе, чему Вы сами отчасти были свидетельницею в среду, и трудно разобрать, кто за что и против чего, следовательно трудно и отличить единомышленников от противников.
Молодые не прощают, зачем остаешься человеком своих лет, своей эпохи, воспитания, привычек и т. д., и требуют того, чего не можешь делать, а того, что можешь и что сделал, не ставят в грош. Старые недовольны, зачем не делаешь, чего не умеешь делать, словом – каша!
Среди этого хаоса – я был бы очень рад, если б в присылке книги мне выражалось немного Вашего единомыслия со мною – если не в том, что я писал, то хоть бы в том, как я писал, то есть тем образам, формам и приемам, какие служили мне для выражения моих сюжетов.
Что касается до Вас, Надежда Дмитриевна, то я – насколько успел – высказал в среду Вам верно, без всяких «фраз» о давнишнем и постоянном моем уважении к Вашему перу. Это я высказывал и высказываю при всяком случае, когда зайдет речь о Вас. Следовательно, подарок книги сделан Вами не совсем недостойному и притом давно неравнодушному почитателю и ценителю Вашего дарования.
Примите же и Вы ласково прилагаемую при этом
книгу – и если почему-нибудь не можете одобрить ее содержания или исполнения, то пусть она напоминает Вам хоть о моей благодарности и уважении.
На этом листке и тесно, и, кроме того, я не считаю себя вправе касаться оценки «Большой медведицы», в чем Вы и не нуждаетесь. Скажу только, что я никогда не соглашаюсь с теми, которые называют вообще Ваши произведения «симпатичными». Это значит лишать их главного и лучшего их характера. Симпатичен талант, как всякий талант, но произведения Ваши действуют не симпатией и не на симпатию, а другой могущественной силой – правдой анализа и неотразимостью логики, без всякой лести и также без преувеличений, в самом отрицании. Правда, правда и правда!
Нельзя нетерпеливо бросаться и рваться к Вашим произведениям, как нельзя бросаться на шею к людям, неумолимо и умно говорящим правду, но нет возможности пройти мимо их, не дослушав до последнего слова и не послушавши их. – Этим, конечно, я определяю свое постоянное впечатление от Ваших сочинений, не отвечая за других.
Я слышал, что Вы скоро уезжаете, а я в эту минуту нездоров и сижу дома; опасаясь, что письмо это и книги мои опоздают, я прошу Софью Александровну взять на себя труд передать Вам и то и другое.
С благодарностию и почтением имею честь быть
Вашим покорнейшим слугой
И. Гончаров.
23 января 1872.
Моховая улица, близ Сергиевской, дом Устинова.
Письмо Писемскому А. Ф., 20 октября 1872*
72
А. Ф. ПИСЕМСКОМУ
20 октября 1872 г. <Петербург>
Я виноват, а не Вы, почтеннейший Алексей Феофилактович, что не успел еще раз повидаться с Вами здесь. Но не браните строго и меня за мой бирючий образ жизни: это от болезни или – вероятнее – от болезней. С нервами ладить не под лета и не под силу. Ложась спать, я никогда не знаю, когда засну: в 2, 3 или 5 часов – чаще всего засыпаю под утро, поэтому день у меня пропадает. Старость и климат.
Я очень рад успеху Вашей комедии1, который обеспечивается многими благоприятными условиями, и потому пьеса нравится почти всем, кто ее слышит. Кто-то находил в ней внешний комизм, разумея, вероятно, под этим нервное подергиванье лица Мямлина и тому подобные черты, но и этот кто-то должен был согласиться с художественной типичностью некоторых лиц – и все признают стройность плана комедии.
Я полагаю, что если бы Вы представили ее на академический суд, то академия не отказала бы в премии. Она, то есть академия, все еще совестится, кажется (и основательно), что не увенчала премией «Смерть Иоанна Грозного», когда общественное мнение высоко поставило драму, – и потому теперь судит другие пьесы строже. Но пора уже ей забыть свой промах и не скупиться слишком на награду!
Не знаю, попадет ли пьеса на сцену, ибо театральная ценсура, по чрезмерной осмотрительности своей и часто по неосновательной боязни, смотрит на дело не так, чтобы способствовать тому, что хорошо, а чтоб мешать только тому, что может быть вредно. Но так как хорошее является очень редко, а вред можно подозревать везде, то последствием этого выходит скудость и бесцветность сцены. Между тем все любители театра жалуются (а иногда и сами судьи) на односторонность драматического искусства, например на то, что пьесы из народного быта наводнили сцену.
Но вот Ваша – не из народного быта взята: тут, пожалуй, станут до поту лица додумываться, не прячется ли тот или другой, та или другая за стеной действующих лиц (как это при появлении всякой пьесы делается, если в ней только не купец или не мужики), – сделают натяжку какую-нибудь, побоятся и не пропустят! А надо бы прежде всего, по прочтении пьесы, спросить: «Какой вред может сделать на зрителей пьеса? кого смутить, кого сбить с толку?» – Ваша комедия, кроме приятного и, пожалуй, поучительного (как всякая картина нравов), никакого другого действия бы не произвела, а сцену бы оживила и освежила. – Но сладят ли с ней актеры, и особенно женские роли, Ольги, например?
Прощайте, дружески кланяюсь Вам, Екатерине Павловне и детям.