Л. Н. ТОЛСТОМУ
22 июля 1887 г.
Усть-Нарва. Гунгербург,
Эстляндс<кой> губернии.
Дача Притвиц.
Многоуважаемый граф Лев Николаевич.
А. Ф. Кони1, прогостивший у Вас несколько дней в деревне, привез мне поклон от Вас и сказал, что Вы сохранили добрую память обо мне. Вы, конечно, не подозреваете, как это тронуло меня и как мне дорога Ваша память – помимо всяких литературных причин. Как писателя Вас ценят высоко и свои, русские, в том числе, конечно, и я, и чужие, нерусские люди. Но в те еще дни, когда я был моложе, а Вы были просто молоды, и когда Вы появились в Петербурге, в литературном кругу, я видел и признавал в Вас человека, каких мало знал там, почти никого, и каким хотел быть всегда сам. Теперь я уже полуослепший и полуоглохший старик, но не только не изменил тогдашнего своего взгляда на Вашу личность, но еще более утвердился в нем. Если этот взгляд мой не превратился во мне в живое дружеское чувство, то это с моей стороны только потому, что между Вами и мною легла бездна расстояния и постоянной разлуки. Вы только однажды мельком заглянули в Петербург2, о чем я узнал от графини Александры Андреевны Толстой, и я пожалел глубоко, что узнал поздно и не успел повидаться с Вами. Теперь, на присланный мне с А. Ф. Кони поклон, я не могу не отозваться этими немногими строками, которыми хочу сердечно поблагодарить Вас за добрую, дорогую память обо мне, не навязываясь ни С своей дружбой, ни с своим admiration[153] к Вашему «высокому таланту», ни с чем таким, чего Вам вовсе не нужно. Я просто хочу пожать Вашу руку – от всего сердца, от всей души и от всего помышления. Несмотря на мою старость, на многие годы, протекшие со времени наших последних свиданий, я сохранил в памяти много приятных воспоминаний о Вас и о нашем тогдашнем времяпровождении. Помню, например, Ваши иронические споры всего больше с Тургеневым, Дружининым, Анненковым и Боткиным о безусловном, отчасти напускном или слепом, их поклонении разным литературным авторитетам; помню комическое негодование их на Вас за непризнавание за «гениями» установленного критикой величия и за Ваши своеобразные мнения и взгляды на них. Помню тогдашнюю Вашу насмешливо-добродушную улыбку, когда Вы опровергали их задорный натиск. Всё помню.
Между прочим, помню и вечер, проведенный мною с Вами в спектакле. Давали «Завтрак у предводителя»3 Тургенева. Мы сидели рядом и дружно хохотали, глядя на Линскую, Мартынова и Сосницкого, которые дали плоть и кровь этому бледному произведению.
Протяните заочно Вы мне Вашу добрую руку, многоуважаемый Лев Николаевич, и если когда-нибудь вспомните обо мне, напишите два слова, чем много утешите искренно и постоянно преданного Вам старика
И. Гончарова.
Я здесь располагаю пробыть на даче до двадцатых чисел августа. В Петербурге мой адрес: Моховая, дом № 3.
P. S. Кони говорит, что он вынес от Вас и о Вас «трогательное и глубокое впечатление»: так оно и должно быть.
Письмо Толстому Л. Н., 2 августа 1887*
89
Л. Н. ТОЛСТОМУ
2 августа 1887.
Усть-Нарва.
Гунгербург.
Добрый, милый, глубокоуважаемый граф
Лев Николаевич.
Меня несказанно порадовало Ваше письмо1, достигшее сюда рикошетом, через Петербург, откуда мне его прислали.
Я счастлив тем, что наши взаимные добрые воспоминания не вытравлены из нас обоих всепожирающим временем, а таились под горяченькой золой и не остыли. Благодарю Вас душевно и сердечно.
А. Ф. Кони (который еще не уехал, но скоро уедет отсюда) сказал Вам правду о том, что я не «пишу», а начиркал весной в четырнадцать дней три-четыре эскиза2 и отдал издателю иллюстрированного журнала «Нива» для помещения в январь.
Я пришлю Вам «Ниву» – только прошу, даже умоляю, не читать эти эскизы поодиночке, а подождать, когда выйдут все три и тогда прочитать их вместе. А они выйдут в течение января в трех номерах. Их будет три: четвертый, вовсе негодный, я выброшу за борт.
Я вовсе не затем пришлю их Вам, чтоб услаждать Вас чтением, на что никак не уповаю, хотя Кони и еще два-три «сведущих человека», которым я читал их, и хвалят, даже превозносят, но я сам уже старый воробей и надежный, верный оценщик, даже эксперт, и на свой счет не обольщаюсь.
Я желаю только, чтобы Вы обратили внимание на маленькое предисловие, которое я им «предпосылаю».
Из этого предисловия Вы ясно, сразу, усмотрите, почему я никак не мог бы, обладая даже таким талантом, как Ваш, итти вслед за Вами работать в тот рудник, куда Вы меня так ласково зовете, говоря, что «если б я захотел, то мог бы написать и для этого читателя», то есть для обширного круга читателей, «явившихся к Вам на смену прежних».
Я немного впал было в недоумение. У Вас с некоторых пор явилось два новых круга читателей: один круг – это вся Европа, или весь заграничный мир; другой – это простой русский народ. Которому из них Вы приписываете «более широкий и разнообразный взгляд»? Тому ли, который верною, беспристрастною критикою умел взвесить и оценить все Ваши достоинства как художника и как мыслителя (за границею), или народному кругу, на котором надо «чертить радиус плугом»?!
Вспоминая Ваши последние произведения – «Чем люди живут», «Два старика» и «Три старца», также и «Власть тьмы», – я окончательно остановился на последнем мнении и полагаю, что Вы в письме Вашем говорите о нем, то есть о круге читателей из народа. Эти Ваши вещи проникнуты глубокой любовью к нему и учат любить ближнего. Их и не простой народ прочтет сквозь слезы: так прочел их я – и точно так же прочли их, как я видел, женщины и дети. Между теми и другими, то есть женщинами и детьми, и в высшем кругу много «простого народа». Такие любовью писанные страницы есть лучшая, живая и практическая проповедь и толкование главной евангельской заповеди.
«Власть тьмы» – сильное произведение: художественную сторону его ценят немногие, тонко развитые люди, большинство же читателей не понимают, многие даже отвращаются, как от напитанной слишком сильным спиртом склянки. Они не выносят крепкого духа. Я высоко ценю эту вещь. Как смотрит на это народ – вовсе не знаю и не умею решить.
Вы правы – это надо делать. Но я не могу: не потому только, что у меня нет Вашего таланта, но у меня нет и других Ваших сил: простоты, смелости или отваги, а может быть, и Вашей любви к народу. Вы унесли смолоду все это далеко от городских куч в Ваше уединение, в народную толпу. А я весь уже разбросан, растаскан, так сказать, по клочкам и только разве сохранил некоторые дорогие принципы и убеждения, сторонясь, и то к старости, от толпы, от шума и гама. Теперь я уже умирающий понемногу, никуда не годный старик, да еще с бородой, к которой Вы «не можете привыкнуть». Я могу в этом немного поквитаться с Вами: мне тоже трудно представить Вас себе – не в артиллерийском мундире. Как, однако, давно мы расстались!
Вашего милого семнадцатилетнего юношу сына обнимите от моего имени за его симпатию к моим скромным литературным чадам. Это трогает меня. Да еще он хотел «просветить Вас на мой счет»: каков! Это он вздумал открывать глаза – кому: Льву Толстому на Гончарова! Скажи-ка он это вслух – его бы газеты заклевали. Отважен же он: по батюшке пошел.
Вы подарили меня дорогими словами: что будто я мог «иметь большое влияние на Вашу писательскую деятельность». Понять это буквально было бы дерзновенно с моей стороны, и я понимаю это так: Тургенев, Григорович, наконец и я, выступили прежде Вас; Вы, конечно, читали нас и, сидя в Севастопольских бастионах, думали: «Вон они пишут, кто во что горазд, дай-ка и я попробую». И попробовали, а потом приехали в Петербург, посмотрели на нас, послушали – и принялись: и вон где нас всех оставили, далеко позади!
То есть мы, в том числе, пожалуй, и я, заразили Вас охотой, пробудили и желание в Вас, а с ними и «силу львину». В этом смысле, может быть, и я подталкивал Вас.
Обнимаю Вас мысленно от всей души и благодарю, благодарю, благодарю.
Искренно преданный
И. Гончаров.
P. S. Вы правы: писать надо для народа – та́к, ка́к Вы пишете: но многие ли это могут? Мне, однако, жаль, если Вы этому писанию пожертвуете и другим, то есть образованным кругом читателей. Ведь и Вы сами пожалели бы, если б Микель-Анджело бросил строить храм и стал бы только строить крестьянские избы, которые могли бы строить и другие. Пожалели бы Вы также, если б Диккенс писал только свои «Святочные рассказы», бросив писать великие картины жизни для всех.
Если захотите порадовать меня, старика, еще Вашей дружеской беседой, то до 20-го августа я еще пробуду здесь, а потом вернусь к себе, в Моховую, № 3.
Письмо Толстому Л. Н., 27 декабря 1887*
90
Л. Н. ТОЛСТОМУ
27 декабря 1887. <Петербург>
Добрый, прекрасный, многоуважаемый граф Лев Николаевич.
Может быть, Вы припомните, что я летом в письме с дачи из Усть-Нарвы писал Вам, что я от нечего делать написал несколько неважных шутливых очерков для журнала «Нива», которые и появятся в первых трех номерах в январе месяце.
Я тогда просил Вас прочесть не самые очерки, не имеющие особого интереса, а страницу предисловия к ним, в которой высказана причина, почему я не мог бы следовать Вашему прекрасному примеру – писать о народе и для народа, о чем Вы отчасти намекнули мне в Вашем письме.
Я хотел прислать Вам отдельный оттиск этих очерков, но как таких оттисков в «Ниве» не существует, то я и поручил издателю выслать на Ваше имя журнал за весь будущий год – прямо в