мате-ма-тику
и
литературу:
«Пифагоровы штаны
на все стороны равны…»*
«Алексей,
Гордей,
Сергей,
Глеб,
Матвей
да Еремей…»*
Зубрят
Иловайских*,
приклеив к носу,
про Барбароссов*
и
про Каноссу*.
От новых
переносятся
к старым векам,
перелистывают
справа налево;
дескать,
был
мусью Адам,
и была
мадам Ева.
В ухо —
как вода,
из уха —
как водица,
то,
что никогда
и никому не пригодится.
В башку
втемяшивают,
годы тратя:
«Не лепо ли
бяше,
братие…»*
Бублики-нули.
Единицы ле́са…
А сын
твердит,
дрожа осиной:
«Пой,
о богиня,
про гнев
Ахиллеса,
Пелеева сына»*.
Зубрит —
8 лет! —
чтобы ему дорасти
до зрелости
и
до премудрости.
Получит
гимназистик
аттестат-листик.
От радости —
светится,
напьется, как медведица.
Листик
взяв,
положит
в шкаф,
и лежит
в целости
аттестат зрелости.
И сказки
про ангелов,
которых нет,
и все,
что задавали
— до и от —
и все,
что зубрили
восемь лет, —
старательно
забывают
в один год.
И если
и пишет
— ученый и прыткий, —
то к тете,
и только
поздравительные открытки.
Бывшие гимназисты —
в дороге,
в и́збранной,
кому
понадобился
вздор развызубренный?!
Наши
не сопели
ни по каким гимназиям,
учились
ощупью,
по жизни лазая,
веря
в силу
единственной науки —
той,
что облегчает
человечие руки.
Дисциплина машин,
электричество,
пар
учат
не хуже
учебников и парт.
Комса́
на фабрике
«Красная нить»
решила
по-новому
нитки вить*.
Ночами
она
сидит над вопросом:
как лучше
укладывать
нитки по гроссам?
Что сделать,
чтоб ящики
с ниткой этой
текли
по станку
непрерывной лентой?
На что
по селам
спрос настоящий —
большой продавать
или маленький ящик?
С трудом
полководя
чисел оравою,
считают
и чертят
рукою корявой.
Зубами
стараются
в гранит вгрызаться,
в самую
в «раци —
онализацию».
И вот,
в результате
грызенья гранита —
работы меньше
и
больше ниток.
Аж сам
на комсомолию эту
серебряным
глазом,
моргая сквозь смету,
глядит
пораженный
рубль сбереженный.
Остались
от старого
ножки да рожки,
но и сейчас
встречается дядя
такой,
который
в глупой зубрежке
науки
без толку
долбит, как дятел.
Книга — книгой,
а мозгами
двигай.
Отжившие
навыки
выгони, выстегав.
Старье —
отвяжись!
Долой
советских гимназистиков!
Больше —
строящих
живую жизнь!
[1927]
Баку*
Объевшись рыбачьими шхунами до́сыта,
Каспийское море
пьяно от норд-оста.
На берегу —
волна неуклюжа
и сразу
ложится
недвижимой лужей.
На лужах
и грязи,
берег покрывшей,
в труде копошится
Баку плоскокрыший.
Песчаная почва
чахотит деревья,
норд-ост шатает, веточки выстегав.
На всех бульварах,
под башней Девьей*,
каких-нибудь
штук восемнадцать листиков.
Стой
и нефть таскай из песка —
тоска!
Что надо
в этом Баку
Детерди́нгу*?
Он может
купить
не Баку —
а картинку.
Он может
купить
половину Сицилии
(как спички
в лавке
не раз покупали мы).
Ему
сицилийки не нравятся?
Или
природа плохая?
Финики, пальмы!
Не уговоришь его,
как ни усердствуй.
Сошло
с Детерди́нга
английское сэрство.
И сэр
такой испускает рык,
какой
испускать
лабазник привык:
— На кой они хрен мне,
финики эти?!
Нефти хочу!
Нефти!!!
Это что ж за такая за нефть?
Что за вещь за такая
паршивая,
если, презрев
сицилийских дев,
сам Детердинг,
осатанев*,
стал
печатать
червонцы фальшивые?
Сила нефти:
в грядущем бреду,
если сорвется
война с якорей,
те,
кто на нефти,
с эскадрой придут
к вражьему берегу
вдвое скорей.
С нефтью
не страшны водные рвы.
Через волну
в океанском танце
на броненосце
несетесь вы —
прямо
и мимо угольных станций.
Уголь
чертит опасности имя,
трубы эскадры задравши ввысь.
Нефть —
это значит:
тих и бездымен
у берегов
внезапно явись.
Лошадь што?!
От старья останки.
Дом обходит,
вязнет в низине…
Нефть —
это значит,
что тракторы,
танки —
аж на рожон
попрут на бензине.
Нефть —
это значит:
усядься роскошно,
аэрокрылья расставив врозь.
С чистого неба
черным коршуном
наземь
бомбу смертельную брось.
Это
мильонщиком стал оголец,
если
фонтан забьет, бушуя.
Нефть —
это то,
за что горлец
друг другу выгрызут
два буржуя.
Нефть —
это значит:
сильных не гневайте!
Пожалте, колонии, —
в пасть влазьте!
Нефть —
это значит:
владыка нефти —
владелец морей
и держатель власти.
Значит,
вот почему Детердингу
дайте нефть
и не надо картинку!
Вот почему
и сэры все
на нефть
эсэсэрскую лезут.
От наших
Баку
отваливай, сэр!
Самим нужно до зарезу.
Баку, 5/XII — 27 г.
Солдаты Дзержинского*
Вал. М.
Тебе, поэт,
тебе, певун,
какое дело
тебе
до ГПУ?!
Железу —
незачем
комплименты лестные.
Тебя
нельзя
ни славить
и ни вымести.
Простыми словами
говорю —
о железной
необходимости.
Крепче держись-ка!
Не съесть
врагу.
Солдаты
Дзержинского
Союз
берегут.
Враги вокруг республики рыскают.
Не к месту слабость
и разнеженность весенняя.
Будут
битвы
громше,
чем крымское
землетрясение.
Есть твердолобые
вокруг
и внутри —
зорче
и в оба,
чекист,
смотри!
Мы стоим
с врагом
о скулу скула́,
и смерть стоит,
ожидает жатвы.
ГПУ —
это нашей диктатуры кулак
сжатый.
Храни пути и речки,
кровь
и кров,
бери врага,
секретчики*,
и крой,
КРО*!
[1927]
Хорошо!*
Время —
вещь
необычайно длинная, —
были времена —
прошли былинные.
Ни былин,
ни эпосов,
ни эпопей.
Телеграммой
лети,
строфа!
Воспаленной губой
припади
и попей
из реки
по имени — «Факт».
Это время гудит
телеграфной струной,
это
сердце
с правдой вдвоем.
Это было
с бойцами,
или страной,
или
в сердце
было
в моем.
Я хочу,
чтобы, с этою
книгой побыв,
из квартирного
мирка
шел опять
на плечах
пулеметной пальбы,
как штыком,
строкой
просверкав.
Чтоб из книги,
через радость глаз,
от свидетеля
счастливого, —
в мускулы
усталые
лилась
строящая
и бунтующая сила.
Этот день
воспевать
никого не наймем.
Мы
распнем
карандаш на листе,
чтобы шелест страниц,
как шелест знамен,
надо лбами
годов
шелестел.
«Кончайте войну!
Довольно!
Будет!
В этом
голодном году —