– Я вам доверяю, – сказала она мсье Мишелю, – я должна жить у моря, в этом мое спасенье. Никому, кроме вас, я не могу со спокойной душой доверить мои дела, к тому же вы знаете их как свои пять пальцев. Я готова увеличить вашу зарплату в два раза.
Мсье Мишель не спешил с ответом.
– В три, – наконец нарушила паузу Мария Александровна, неожиданно припоминая свою, казалось, навсегда забытую беседу с главным инженером-сербом, когда она увольнялась с завода «Рено» во имя работы в русском доме моды ТАО (Трубецкая, Анненкова, Оболенская). Серб тогда тоже предложил увеличить ее зарплату втрое.
– Зарплату увеличивать не надо, она и так высокая, – глядя в пол, проговорил мсье.
– Как поживает ваш кот Паскаль?
– Никак, мадам, – поднял глаза мсье Мишель, – его больше нет.
– Мсье Мишель, я вас очень прошу…
– Отчетность поквартальная?
– Как вам будет угодно, мсье Мишель.
– Консультироваться по телефону?
– Пожалуй. Но иногда будете приезжать к нам на море.
– Но ведь вы озвереете там от скуки, мадам Мари?!
– Но вы же не озверели.
– Как вам сказать… – в светло-серых глазах мсье скользнула такая затравленность, что Мария Александровна почувствовала себя его родственницей.
– Я вижу, мы в похожем состоянии, давайте помогать друг другу, – очень просто и очень мягко сказала Мария Александровна.
– Попробуем. Я постараюсь встряхнуться, мадам Мари.
– Да, и обязательно купите за счет фирмы роскошный представительский автомобиль. Купите такой, чтобы он был одним из лучших в Париже.
– Слишком большая трата, мадам. К тому же я не вожу авто.
– Ничего. Возьмете водителя. А роскошный автомобиль – это не трата, а вложение капитала. С дорогим автомобилем многие дела нам обойдутся дешевле.
– Вы психолог, мадам, – улыбнулся явно оживший мсье Мишель.
– Да, психолог, только на очень поверхностном уровне, – иронично и легко, почти как в прежние времена, усмехнулась Мария Александровна. Она была рада, что мсье Мишель согласился вернуться на работу, она в него верила. А к тому, чтобы бросить все и раздать свое имущество, как это сделал Блаженный Августин и делали многие другие люди до и после него, она еще не была готова.
А что касается младшей сестры Александры, то ее судьба в эти годы сложилась следующим образом. Она родила дочь Екатерину, и их совместная жизнь с Иваном, казалось, вошла в надежное русло. Сначала из маленькой комнаты в коммунальной квартире в центре Москвы они переехали хотя и в коммуналку, но в две просторные смежные комнаты, а в прошлом, 1956 году получили эту роскошную четырехкомнатную квартиру общей площадью 134 квадратных метра, с двумя балконами – на улицу и во двор, в так называемом генеральском доме, совсем недалеко от центра города. Четвертой они прописали к себе Анну Карповну, а «дворницкую» к тому времени сломали, чтобы расширить кочегарку.
За все эти годы Александра ни разу не пересеклась с Адамом. Правда, Ксения к каждому празднику присылала ей письма, передавала приветы от Адама и от их младшей дочери Глаши, названной так в честь незабвенной Глафиры Петровны Серебряной, которая в свое время скрепила круглой печатью и личной подписью Государственные акты о браке Александры Галушко и Адама Домбровского, а затем Ксении Половинкиной и Алексея Серебряного, принявшего в браке фамилию Половинкин.
Адам и Ксения застряли на юге основательно. Куда им было податься с больной матерью Адама? А тут, вскорости, и Глаша родилась. Два раза в год Ксения ездила в поселок проведывать своих деток, а Адаму туда путь был заказан.
В ноябре 1952 года умерла мать Адама. В январе 1953-го арестовали Папикова. В Москве ходили слухи, что Папикова арестовали по знаменитому делу «врачей-отравителей». Но точно причину ареста никто не знал, да и вряд ли вразумительная причина была. В марте случилось событие, изменившее многое: умер Сталин. В апреле Папикова освободили, но к работе не допускали. Так что звать Адама в Москву было некому.
Ксения окончила биологический факультет местного пединститута, вскоре преобразованного в университет. Адаму очень нравилось, что его молодая жена любит учиться, что у нее есть хватка и характер. Ксения окончила институт с красным дипломом, и ее сразу же рекомендовали в аспирантуру, которая только-только открылась в университете, созданном на основе пединститута. А если еще взять во внимание, что Адам стал одним из ведущих хирургов в республике, медицинский институт которой был укомплектован исключительно подготовленными и талантливыми специалистами, то можно сказать, что их совместная жизнь с Ксенией развивалась успешно. К тому же у них было главное: любовь, молодость, здоровье. А с такими тремя составляющими человек если и не всесилен, то многое ему по плечу.
В 1956 году из областного центра пришло в степной поселок казенное письмо, а в нем – справка на серой бумаге, отпечатанная на машинке с залипшими подслеповатыми буквами. Из справки, скрепленной печатью и подписью, следовало, что «Половинкин Алексей Петрович умер на местах заключения. Посмертно рибилитирован за отсутствием состава преступления». Видно, печатавшая эту справку служащая не отличалась грамотностью, да и подписавший не заморачивался грамматикой. Мать Ксении Валя на всякий случай не стала пересылать справку дочери, но написала ей об этом подробно с дословным изложением справки.
– Значит, долго будешь жить, Адась, – сказала Ксения, – если кого вот так официально хоронят, тот потом живет долго, – и она перекрестилась.
– Надо бы разыскать Семечкина, – сказал Адам. – Его дочери в Москве. Жаль, что мы не в Москве. Я читал в «Известиях» что-то хвалебное про Папикова. Значит, его освободили и дали работу. Он мне еще в Ашхабаде сказал: «Когда им будет нужно, они меня посадят». Так и получилось. Великий хирург и дядька мировой. А ты хочешь в Москву?
– Н-не знаю, – смутилась застигнутая врасплох Ксения. – Может быть. Но мне и здесь хорошо.
На этом их разговор прекратился – прибежала со двора зареванная Глаша с разбитой коленкой, и надо было на эту коленочку дуть, мазать ее зеленкой и потом опять дуть – «чтобы меньше щипало».
Конечно, Ксении хотелось бы в Москву, но она боялась встречи Адама и Александры. Очень боялась. Слава богу, пока их не звали в Москву и можно было спокойно заканчивать аспирантуру, защищать диссертацию, а там видно будет.
Александр Суренович Папиков не рассказывал о своих мытарствах. В ответ на расспросы жены Натальи буркнул:
– Отсидка как отсидка, живописать не хочется.
Правда, его разговор на эту тему с Александрой был чуть полнее. Наверное, оттого, что это был разговор «соучастников», как сказали бы следователи. После того как арестовали Папикова, его жену Наталью никто не трогал, даже обысков не было у них ни на квартире, ни на кафедре, где все делали вид, что ничего особенного не произошло, и не упоминали всуе имя Папикова. Зато был обыск в «дворницкой», и Александру «таскали» на допрос в большой дом на известной всем площади. При обыске в «дворницкой» изъяли всего лишь пустой флакон из-под «Шанели № 5». К счастью, Анна Карповна успела рассказать об этом дочери до того, как ее вызвали на допрос. И то, что Александра знала об этом флаконе заранее, помогло ей подготовиться к ответу на вопрос, откуда в «дворницкой» флакон из-под французских духов. «Несомненная улика», – как сказал о флаконе молоденький следователь с тонким интеллигентным лицом и в очках в роговой оправе. Александра никогда раньше не видела таких внушительно красивых очков, наверное, у юноши были свои возможности, скорее всего, он был чей-то сынок, заботливо передвигаемый вверх по служебной лестнице. И еще он сказал, вертя перед ее лицом пустой флакон:
– «Шанель» – хороший вкус. Здесь прослеживается связь с иностранными агентами.
И тогда Александра ответила ему домашней заготовкой:
– Да, у него вкус хороший. Здесь прослеживается связь с Верховным Главнокомандующим. Это по его распоряжению нам, орденоноскам, – и она ткнула указательным пальцем в цветные орденские планки на своей груди, в планки, которые следователь в упор не видел, – нам, орденоноскам, находящимся на излечении в армейском госпитале на Сандомирском плацдарме, выдали трофейную парфюмерию.
Следователь опешил, все-таки он был совсем молоденький, и даже не смог скрыть своего удивления.
– М-да, а как ты докажешь?
– А вы обратитесь к Верховному Главнокомандующему, и он подтвердит.
– Спятила? Как я к нему обращусь?
– Дело ваше, – ледяным тоном произнесла Александра. – Тогда я обращусь сама. У меня есть такие возможности.
– Ладно. Дайте отмечу ваш пропуск, – неожиданно перешел на «вы» «тыкавший» ей весь допрос молоденький следователь, похожий на аспиранта. – Свободны. Чего сидите? Вы свободны, – он порывисто встал и прошел к большому окну, из которого так хорошо смотрелась Москва с ее улицами и ходившими по ней потенциальными арестантами. Трудно сказать, что щелкнуло в коротко стриженной темноволосой голове следователя, какие сведения сложились в какую фигуру? Или он вспомнил о муже Александры – большом, и что особенно важно, московском генерале, служащем не где-то там в далеких гарнизонах, а в штабных коридорах? Или сложились какие-то сведения об общем положении дел в верхах, еще не доступные народу? Трудно сказать, что подвигло следователя переменить тон, но дело повернулось именно так, а не иначе.
Когда-то в штурмовом батальоне морской пехоты такое называлось у них «взять на арапа»[12]. И она взяла его. Он просто не захотел с ней связываться.
Когда Александра пересказала Папикову свою беседу со следователем, тот заметил:
– Мне тоже припомнили американский орден и благодарственное письмо президента Рузвельта. Но, в общем, им с нас взять нечего, хотя в другое время взяли бы вместе со шкурой. Сейчас им не до нас.
– Даже маме не говорила, а вам скажу. Никогда в жизни я не испытывала такого унизительного страха. Там храбрилась изо всех сил, а вышла на улицу вся мокрая, вся в холодном поту. Гадко, и до сих пор страх в позвоночнике, животный страх, с которым я ничего не могу поделать.