— Кто это? — шепотом спрашивает Ирен.
Клери мотает головой, давая понять, что нет, это не они. Она облокачивается на кресло, пытается отгадать, кто звонит.
— Лучше бы вы приехали, — говорит Клери. Ладонью прикрыв трубку, он произносит вполголоса: — Это Альбер! — И продолжает, обращаясь уже к нему: — Они мне больше сорока восьми часов не дадут. Поэтому время не терпит.
У него очень усталый вид. Она вдруг замечает, как он постарел. Она жила рядом, а его не видела. На самом деле она никого не видела. Спряталась в кокон, свитый из собственной скуки. И вот, несколько часов назад только и открыла глаза. Она напоминает стоп-кадр, внезапно пришедший в движение. И человек, разговаривающий сейчас по телефону, — это ее муж. У него залысины на висках, слегка навыкате глаза теперь ввалились чуть ли не до скул и стали похожи на глаза спаниеля. В этом лице, когда-то привлекательном, есть некая удрученность. Нос обвис. Маленькая бородавка прицепилась прямо у его основания, будто гриб под кустом. Разве она и раньше была?
— Да, — говорит Клери. — Возможности у меня есть. Но это потребует отсрочек. Вот в чем сейчас загвоздка.
Может ли так быть, что она его еще чуть-чуть ревнует? Но ревность вообще ей свойственна. Совсем маленькая, она уже…
— Спасибо, Альбер. Я жду вас. Да, вот еще что. Скажите Бельересам, что я плохо себя чувствую. Помните?.. Они должны были приехать к нам в воскресенье. Отложим их визит на недельку. Надеюсь, к тому времени со всем этим будет покончено.
Он вешает трубку и с места в карьер начинает заранее отбиваться от возможных нападок Ирен.
— Но ведь мне же надо было его предупредить. Не забудьте к тому же, что он обязан хранить профессиональные тайны. Так что с этой стороны нам бояться нечего. А кто лучше нотариуса может помочь нам разобраться с банками? Он из них, бедняга, не вылезает.
— Но… вы сказали ему правду о Патрисе?
— Я ему сказал точно то же самое, что и комиссару. Похитили Патриса… Я что, не должен был?
— Я уже ничего не понимаю.
Клери тяжело встает, держась за бок. Смотрит на жену.
— Вы тоже не в лучшей форме. Да, Альбер сделает ради Патриса то, чего он не сделал бы для Жулиу. А полиция! И все вокруг! Ну, что вы хотите? Ничего не поделаешь. Альбер будет здесь через час. Посмотрим, что можно продать.
Он подходит к плану усадьбы, качает головой.
— Под луга у Гран Кло можно взять ссуду. Хотя, разумеется, они нас общиплют здорово.
Он гладит пальцами фотографию поместья, ласкает каждую изгородь, каждую крутую дорожку. Наконец он оборачивается, пожимает плечами.
— Если б шла речь о Патрисе, я бы, правда, не колебался. Но ведь с другой-то стороны, это же ради Патриса и делается. Не важно, что мы должны раскошелиться из-за ребенка, который нам никто. Я и так из кожи вон лезу, но такое нелегко пережить. Если еще учесть… Вы, может, об этом не подумали?
— О чем?
— Ну, в общем, представьте себе… Заметьте, что я сгущаю краски…
— Да говорите же, — кричит Ирен. — Как вы умеете действовать на нервы!
— Представьте, что с маленьким Жулиу что-нибудь случится. Это маловероятно, и все же… Понимаете, что из этого следует. Официально, для властей, исчезает не Жулиу. Исчезает Патрис. С точки зрения закона он больше не существует, такого гражданина нет.
— О!
Ирен, поняв смысл сказанного, с ужасом смотрит на мужа.
— Это невозможно, — говорит она. — Надо будет рассказать тогда, что произошло на самом деле.
— Догадываетесь, какой скандал разразится. Те, кто нас не любит, а таких немало, поспешат сделать вывод, что мы вступили в сговор, чтобы вместо Патриса выкрали Жулиу. Согласен, версия несостоятельна. Но люди ведь злы. К счастью, это всего лишь мое предположение. Однако выход у нас один: со всем этим надо покончить как можно скорее. Я собирался спорить, торговаться… Я, конечно, попытаюсь что-нибудь выгадать, но вряд ли мне много удастся. А что Амалия? Как она?
— Лучше, чем можно было ожидать. Только она все время путается под ногами. Как только услышит звонок, тут же мчится.
— Можно ее понять, — говорит Клери. — Поставьте-ка себя на ее место.
— Если бы я была на ее месте, то отдавала бы себе отчет, что разоряю хозяев. Но это ей, естественно, и в голову не придет.
Клери подходит к ней.
— Ну, Ирен, не будьте злой, один раз в жизни.
Он обнимает ее за плечи. Она живо высвобождается.
— Прошу вас, прекратите!
— Да это же дружески, — бросает Клери.
— Ага. Знаю я, как это у вас получается. Вы думаете задержать Альбера до обеда?
— Может быть. Это зависит от того, что мы с ним решим. Но если он и захочет остаться, то мы что-нибудь перехватим на ходу.
— Знаю я ваше «на ходу». Пойду предупрежу Франсуазу.
Она идет через холл, который подметает дядюшка Мофран, в буфетную к Франсуазе. Та, глядя на мрачное, как в самые черные дни, лицо Ирен, вопросов ей задавать не рискует. Впрочем, она лучше Ирен знает, что мсье хотел бы видеть перед собой на столе, когда он голоден, а голоден он всегда. Мясо, это само собой разумеется. «Как положено», — говорит мадам. Это значит: с кровью. И жареная картошка, много жареной картошки. Цикорий с чесноком. А для начала, ясное дело, всякие копчености. Ну и паштет, колбаса, холодная гусятина. Вино, конечно, выбирает Клери. И пусть его съедает беспокойство, он найдет время пошарить в кладовой, погладить рукой этикетки, отдаться удовольствию предвкушения.
— Рассчитывайте скорее на час, чем на половину первого, — добавляет Ирен.
Она поднимается к себе в спальню. Наводит порядок в ванной, прежде чем встать под душ. Закрывает дверь на ключ, как обычно. Раздевшись, она изучает себя в зеркале на внутренней стороне двери. Самолюбования в ее взгляде нет; точно так она оглядывала молодую кобылу, пока конюх седлал ее. Как далеки эти времена! Утренние прогулки, когда она рано-рано галопом неслась через пастбища к Майенне, где первые солнечные лучи загорались на воде. Потом появился Патрис, а с ним усталость, что-то похожее на предательство всего организма.
Она рассматривает шрам от кесарева сечения. Будто это у нее тоненькая застежка-«молния»; ей всегда кажется, что живот ее закрыт только до поры. И, быть может, стоит ей сделать неосторожное усилие, как все эти липкие, голубоватые гадости, этот карман, в котором, как опухоль, растет зародыш, все прорвется наружу и ничего от женщины в ней не останется. Что это будет, смерть или освобождение? Почти каждый день задает она себе этот вопрос, когда ступает ногой в ванну.
Сейчас, стоя под горячим душем, а она так любит теряться в этом тумане, все заволакивающем вокруг, Ирен задумывается, действительно ли ее занимает судьба Жулиу. Амалия создана для того, чтобы иметь других детей. А потом первая печаль пройдет и…
Это все тени мыслей, вяло тянущихся у нее в голове. За такие шальные бредни ответственности не несешь. Их рассматриваешь вроде бы со стороны, как тех мелких тварей, которые засели в водорослях аквариума. Жак, тот будет бороться. Он воспринимает это похищение как вызов. Жулиу-то он толком и не видел. Почти понаслышке ему известно, что у Амалии есть ребенок, настолько он живет в доме, как заезжий гость. Но он ведь никогда не потерпит, чтобы наложили руку на то, что принадлежит ему. А Жулиу — тоже его, как и его лошади. Да и кто защитит ребенка ради любви к нему? Только ради любви? И что такое — любовь?
Ирен рассеянно намыливается, рассеяно задает самой себе вопросы. Даже миллионы, которые она вот-вот потеряет… конечно, это неприятно… но на самом-то деле… от гнева у нее пылает кожа, но не сердце. Это сердце так и пробьется спокойно всю жизнь, до самого конца не дав сбоя. Сердце без сердца! Только и годное на то, чтобы раскармливать спокойную, тихую тоску. Что поделаешь, такова обыденная жизнь!
Ирен смывает с себя пену, вытирается, трогает груди, красивые и пустые. Одевается, мажется — ни для кого, даже не для себя. Изучает лицо в зеркале. Наносит голубые тени на веки. И румяна на скулы. Будто дорисовывает портрет. Она не шепчет: «Вот так хорошо». Она говорит: «Пристойно», — и удаляется.
Она не заходит в детскую, боясь встретиться с Амалией, а идет через спальню мужа, в которой царит беспорядок, — у Леона со зрением все хуже и хуже, и он не справляется с уборкой. Да, Мофраны определенно стареют. Скоро их придется уволить. Спускаясь по лестнице, она думает, что, быть может, не такое уж это большое зло — воспользоваться случаем, чтобы все продать… ну да, даже конюшни, но в самом-то деле, почему бы и нет? А потом развестись, уехать из этого захолустья, где ее держит только инерция. Ла-Рошетт — это спокойно и красиво, если смотреть с дороги. Но после похищения это всего лишь развалюха.
Она останавливается в гостиной, Жак не закрыл дверь в кабинет. Она слышит, как он спорит с кем-то, и узнает голос мсье Марузо. Она сыплет в аквариум немного корма, смотрит на рыбок, оживившихся вдруг необычайно… Какое счастье быть рыбкой!.. Она стучит в дверь.
— Можно войти?
Альбер идет ей навстречу, жмет ей обе руки, прикладывается к ним губами.
— Бедная вы моя… Я потрясен. Когда подобное происходит в Париже или в Лионе — и то ужасно. Но когда это случается здесь, и с нами, это уж чересчур… Как вы себя чувствуете? О! Представляю себе ваши ощущения. Ребенок — ваша радость и гордость… Но мы вернем его, я обещаю вам.
Клери курит сигару, стоя возле бюро. На столе разбросаны груды документов.
— Мне надо было рассказать все Лавалле, — говорит нотариус.
Ирен знает Лавалле. Это директор Банка Индо-Суэц. В таком городишке, как Лаваль, влиятельных людей не так много, и все они раньше или позже были гостями в Ла-Рошетт: кто приезжал охотиться, а кто — покататься на лошадях. Здесь, в этом обществе, таком же закрытом, как клуб, привыкли держаться друг за друга. И все же неприятно, что новость расползается быстро, как масляное пятно.
— Он — сама сдержанность, — уверяет нотариус. — Думаю, что мы сможем собрать средства за сорок восемь часов… ну, максимум за три дня, скажем. А потом мы все устроим. Все знают, что вы платежеспособны, это очень облегчит дело. Заимодавцев будет найти не трудно, естественно, под большой процент. Я позволил себе набросать список нескольких земельных участков, которые вы без труда могли бы продать. Волчьи Делянки, например. Давным-давно их Мерлон домогается. Ему нужны земли для завода, чтобы расширить производство.