— Делайте как лучше, — говорит Ирен. — У меня сегодня голова к делам непригодна.
Альбер с изумлением смотрит на нее. Она произнесла это так равнодушно. Не в ее привычках быть такой безразличной, когда речь идет о чем-либо, имеющем отношение к поместью. Должно быть, судьба сына заставила ее забыть обо всем.
— Главное, — снова заговаривает она, — чтобы это как можно скорее кончилось и осталось в тайне. Вы, разумеется, с нами обедаете. Я вас покину. Работайте оба с толком. Франсуаза принесет вам кое-что. Тут один, мне кажется, уже мечтает о стаканчике виски… Сюзанна все знает?
— Когда она увидела мое смятение, — объясняет нотариус, которого застали врасплох, — мне пришлось… вы ведь понимаете? Но она не проболтается, не бойтесь.
Ирен, однако, уверена, что все уже идет своим чередом. Сюзанна звонит Мадлен, а Мадлен рассказывает обо всем Ивонне… Было бы смешно, если журналистское ухо не попыталось бы уловить ползущий шумок… и тогда машины любопытствующих будут сновать туда-сюда вдоль решеток ограды… И фотографы со своими «кодаками», нацеленными на ворота, тоже будут бродить тут… О! Ужас перед этой толпой, жаждущей острых ощущений и потянувшейся на запах паленого, словно мухи в поисках трупа. Она резко встает.
— Если я вам понадоблюсь, — говорит она сухо, — я в гостиной.
Она закрывает за собой дверь. И в ту же минуту слышит, что кто-то звонит. День едва начался, а вот уже и докучливые посетители. Она проходит сквозь холл и замечает Амалию, которая, перегнувшись через перила, смотрит вниз со второго этажа.
— Это не ваша забота, Амалия. Когда что-нибудь будет известно, я вам сообщу.
Она становится несносной, эта несчастная Амалия! Ирен открывает комиссару, который даже не думает извиняться. Он ведет себя так, будто замок — это придаток уголовной полиции. Он входит.
— Я должна позвать мужа?
— Нет. У меня просто несколько вопросов к вашей служанке. Собственно, может, и вы объясните мне. Что дают детям, когда их отнимают от груди? Предположим, вы решили прекратить кормить своего маленького Патриса грудным молоком. Чем вы его замените?
— Я об этом не думала. Наверно, «Блэдином». Или чем-нибудь в этом роде.
— Вы обратитесь в аптеку?
— Да. Несомненно.
— Значит, я дал верную команду всем жандармериям не спускать глаз с аптек. Именно там есть надежда схватить похитителей. Весь район под наблюдением, можете быть спокойны. Этим мерзавцам далеко не уйти. Из Франции, как вы понимаете, они не выедут, раз хотят получить выкуп. Они окопались поблизости: как только им понадобится что-нибудь для ребенка, питание или медикаменты, мы будем предупреждены… Я могу видеть Амалию?
— Идемте.
— Нет. Если позволите, я бы предпочел, чтобы вы не присутствовали при нашем разговоре. Она при вас, как я заметил, очень стесняется.
— Хорошо, я позову ее.
Ирен поднимается на несколько ступенек.
— Амалия!
Ее душит беспокойство.
— Амалия!.. Амалия, господин комиссар хочет видеть вас… Нет, нет, идите к себе в комнату.
Она оборачивается к полицейскому:
— Не шумите… у нее ведь ребенок.
Как только комиссар доходит до комнаты Амалии, Ирен, в свой черед, поднимается по лестнице, пробирается вдоль коридора, приникает ухом к двери. Хоть бы эта идиотка Амалия не запуталась в именах и не принялась рыдать! Комиссар говорит шепотом, и Ирен не удается разобрать слов. Ей стыдно. Она вспоминает, как была совсем маленькой. Она подслушивала точно в такой же позе, согнувшись пополам. Это была ее манера выслеживать. Всех. Слуг. Мать. Отца. Всех, кто ей говорил: «Это тебя не касается. Это не для маленьких девочек». А потом… отец застал ее на месте преступления. И теперь ей всегда кажется, что за ней самой следят, что у всех дверей есть уши. Она закрывает глаза. Прогоняет прочь воспоминания. Вслушивается изо всех сил. И мысленно умоляет Амалию: «Не ошибись. Похитили Патриса. Не Жулиу!» На лбу у нее выступил пот, и она становится на одно колено, чтобы дать роздых ногам и спине. Ей кажется, что будет чудовищно, если вдруг обнаружат, что Парис жив и здоров. И не только по тем причинам, о которых говорил Жак. По другим, гораздо более мрачным. Будто сама она подала мысль бандитам похитить ребенка служанки, а не ее собственного. Будто ее ребенок куда больше значит, чем любой другой. Да. Будто за другого надо платить, потому что он тяжелый, щекастый и крепкий… Но это же неправда! Ну, что я копаюсь во всем? Я люблю Патриса, вот и все. Это и есть любовь. Но почему я все время ищу этому доказательства?
Она резко встает. Комиссар только что сказал: «Спасибо. Мы найдем его в конце концов обязательно».
Она молча удаляется от двери и ждет полицейского на лестничной площадке.
— В общем-то, — говорит комиссар, — она толком ничего об этой Марии не знает. Амалия вам предана, конечно, но мало что соображает. Я могу видеть вашего супруга?
— Он у себя в кабинете с нашим нотариусом, мсье Марузо.
Комиссар спускается по лестнице. Если смотреть на него сверху, у него не больно грозный вид и реденькие волосы тщательно зачесаны назад. Рука небрежно скользит по перилам. Он носит тяжелый перстень с печаткой, на которой выгравированы его инициалы. Через плечо он бросает Ирен:
— Выкрасть ребенка, конечно, затея женская. И потому мы надеемся на хороший исход. Это любители. Если мсье Клери будет действовать толково, они в наших руках.
Ирен смотрит на своих рыбок. Подсвеченный сзади, аквариум купается в лунном свете. Она доставила себе удовольствие, разместив на дне крохотные амфоры, словно в древние времена затонула здесь какая-нибудь галера. Ей еще хотелось купить совсем маленького водолаза в скафандре, склонившегося над сундуком, но Жак сказал ей: «Бедная моя Ирен, когда же вы повзрослеете?», и она отказалась от своего водолаза, как и от многих других вещей. Вокруг столбика из пузырьков в углу аквариума кружатся вьюны, красные и черные вуалехвостки, они держатся почти вертикально и раздувают жабры так, будто обмениваются новостями. А есть еще алесты, выискивающие что-то невидимое среди кустиков. Над ними плавает золотая рыбка. Они беззаботны, заняты своими делами и притворяются, что не видят друг друга, даже когда сталкиваются. Рядом проскальзывают танихтисы, они не больше гольянов, и кажется, что их всегда кто-то преследует. Но самый любимый — скалярий с большими плавниками, на голубом фоне у него сплошь черные пятнышки. В профиль он похож на хоругвь. Но стоит ему повернуться передом, он оказывается таким маленьким, что тут же словно исчезает на месте, и только глаза таращит, подслеповатые и будто одурманенные.
Ирен глядит и глядит без устали на аквариум. И как бы сама переносится туда, она и коралл, и актиния, и даже эта глубина, на которой теряются все очертания. Очень далеко, в кабинете, слышен гул голосов: там говорят об исчезнувшем ребенке, говорят так, будто без конца рассказывают друг другу историю о Мальчике с Пальчик и людоеде. Ирен словно кочует из одних грез в другие. Вдруг молчание взрывает телефонный звонок. Она вздрагивает, хватается за грудь. Это они!.. Нет никаких сомнений. Она буквально отрывает себя от дивана, вскакивает, но судорога сводит ей икру. Она узнает голос Жака.
— Да, это я… Да, я один.
Она, прихрамывая, идет вперед и замирает на пороге. Нотариус держит отводную трубку, его голова почти касается головы Клери. У обоих на лице написано омерзение. Клери взял грозный тон, будто он может произвести впечатление на соперника, но сам он знает, что играет на проигрыш.
— Нет, — с нажимом говорит он. — Я полицию не предупреждал.
Ирен делает знак нотариусу, что тоже хочет слышать весь разговор. Он бесшумно отступает и передает ей трубку. И тогда она слышит так близко от себя, что даже невольно отшатывается от телефона, голос похитителя.
— За вами следят. Если вы дорожите жизнью своего ребенка, делайте точно то, что я скажу…
В его тоне нет ненависти, он говорит спокойно, как врач, объясняющий, что именно он прописывает.
— Вы возьмете купюры по сто франков. И чтобы номера у них были не по порядку. Все это вы положите в большой чемодан, и через двадцать четыре часа…
— Это невозможно, — говорит Клери. — Прежде всего у меня нет четырех миллионов ни наличными, ни в банке…
— Я повторяю: четыре миллиона.
— Да подите вы к чертовой матери! — кричит Клери голосом, дребезжащим от ярости. — Три с половиной я еще, может, и смог бы… Хотя и это не наверняка. Поймите же, от меня это не зависит. Мне надо все устроить, переговорить с людьми… Сейчас, если вам угодно знать, у меня есть три миллиона… Они в вашем распоряжении, хоть сейчас…
В трубке раздаются короткие гудки.
— О! — вскрикивает Клери. — Если бы я мог свернуть шею этим сволочам!
Нотариус пытается успокоить его.
— Вы были великолепны. Как вы предложили им эти три миллиона… это вышло так естественно! Они знают, что время работает против них. И потому три миллиона сейчас или четыре через неделю… на мой взгляд, им нечего колебаться.
Клери медленно кладет трубку.
— Мне не нравится, как они обрывают разговор, — говорит он. — Это ведь значит, что они не согласны ничего обсуждать, разве нет?
— Я скорее думаю, что они размышляют. Держу пари, что они позвонят вам еще до вечера. Моральное преимущество на вашей стороне. Да, да. Я в этом убежден. А вы нет?
Нотариус обращается к Ирен, которая все еще держит отводную трубку. Клери кладет трубку на место.
— Может быть, — говорит она. — Жаль, что комиссар ушел. Он бы нам что-нибудь посоветовал.
— Этот разговор записан, не сомневайтесь, — уверенно заявляет нотариус. — Он будет детально изучен и разобран. У полиции есть такие возможности, о которых мы и не подозреваем.
Долгое молчание. Каждый углублен в свои мысли. Леон Мофран приглашает к столу.
— Я что-то не голоден, — говорит мсье Марузо.
— Давайте пойдем, — просит Клери. — Я сыщу отменного бургундского, и оно слегка освежит нам мозги.