— Ну, так в парке места вполне достаточно. Пусть проходит через буфетную. Я, естественно, ужинать буду в столовой. В доме все должно быть по-прежнему. Да, еще, будьте добры, подходите к телефону.
Главное, чтобы ничего не менялось, чтобы время катилось по привычно наклонной плоскости, без потрясений, от рассвета до сумерек.
Ирен поднялась к себе в спальню, разделась, надела костюм в деревенском стиле из ткани, похожей на монашескую мешковину, села, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Она совсем дошла. Неужели же ей всего тридцать два года? Она уже представляла себе, как друзья говорят ей по телефону: «В тридцать два года жизнь еще не кончена, вот увидите! Все снова устроится». То есть, иными словами: «Вы снова выйдете замуж». Спасибо. Одного раза ей хватило. Или еще будут давать советы: «Надо всюду бывать, стать полезной». Полезной для чего? Для кого? Посвятить себя какому-нибудь делу? Стать чем-то вроде агента по социальному обеспечению. А может, поступить в «службу доверия»? В общем, стать человеком, который сам себе больше не принадлежит. Но она еще не хотела отказываться от себя. Потом видно будет. А сейчас она должна заняться своими ошибками. Она разведет сад, в котором будет выращивать угрызения совести. И будет жить среди них. И ухаживать за ними до тех пор, пока они не перестанут источать яд. Это будет долго. Она теперь лучше понимала, каких упреков она заслуживала… сколько безобразных сцен она устроила Жаку… по поводу Марии, хотя бы… Конечно, она их никогда не заставала… но даже если бы и напоролась на них вместе, надо было вести себя по-другому, а не обращаться с несчастным, как с последней сволочью. И была связь между всеми ссорами и катастрофой. И с обнаруженным крохотным замученным тельцем. Она представляла себе опять и опять два гроба рядом, большой и тот, другой, похожий на скрипичный футляр.
Неплохо бы стереть все эти воспоминания и воскресить память об ушедших. Жак… да… его черты еще можно было восстановить… как он вытягивал губы, зажигая сигару, как ребром ладони водил по щеке, разговаривая с каким-нибудь занудой по телефону, и потом, как он шел своей медвежьей походкой, размахивая длинными руками. Его она еще помнила. Но вот Патриса? У нее перед глазами только бледное пятно вместо лица. Он утонул в забвении. В памяти остались только нелепые, вызывающе крошечные, будто лягушечьи лапки, пальчики на груди у Амалии. И сколько она ни силилась… Нос… должно быть, кнопка… она мысленно представляла себе нос, и он был неизвестно чей, нос ребенка, неизвестно где увиденный. А брови? Она даже не знала теперь, были ли они у него. С ушами было чуть лучше, потому что они были розовые, и сочетание формы и цвета было вполне органичным. Перевязочки на руках она тоже могла вспомнить, и еще смешной маленький пупочек штопором. Но пройдет еще немного времени, и эти бледные воспоминания будут неуловимее призраков.
Она еще раз мысленно перебрала эти воспоминания. Остатки воспоминаний! Мусор, оставшийся от любви. Нет ничего, что могло бы питать отчаяние, которое становится привилегией или чем-то вроде гордости вдовства. Она подумала: начнем сначала. Начнем все сначала, с того времени, когда мы еще были женихом и невестой. Где тот перекресток, за которым начались их ссоры и была допущена первая ошибка? Она двигалась на ощупь в полутьме своей памяти. Несколько раз они ссорились из-за денег, из-за каких-то вложений, которые он считал более стоящими, чем она. Но нет, искать надо был не здесь. Деньги их не разделяли никогда. Зато из-за имени у них были очень неприятные споры. Почему надо, чтобы тебя называли просто Клери, как простого мужика? Почему, когда он хотел ее задеть, всегда говорил ей: «Моя дорогая баронесса»? Но склока уже поселилась у них в доме. Конечно, было оскорбительное воспоминание о первой брачной ночи. Но если бы она любила его, ее ничто, разумеется, не оскорбило бы. Все было испорчено раньше. А раньше она целиком принадлежала себе, никто ее и пальцем не мог тронуть. Она была мадемуазель Додрикур, самая богатая партия Западной Франции. Когда она появлялась на своем гнедом скакуне, ее приветствовали аплодисментами, потому что знали, что она победит. До того дня…
Перелом наступил, быть может, именно тогда… Все было хорошо до того дня, когда этот мужлан, которого она не знала, нанес ей точный удар в сердце, обойдя ее в трудном конкуре, сразу отодвинув ее на второй план. В Экс-ан-Провансе — новое поражение, и опять из-за него. Но у себя, в Лe-Мане, он в прямом смысле слова очутился на земле, и она с хитрой улыбкой в уголках глаз сказала ему, как она огорчена его неудачей. Да, чем больше она об этом думала, тем больше уверялась, что их соперничество и породило ту любовь-ненависть, которая сблизила их, как боксеров, которые, соединяя в знак дружбы руки, уже присматриваются, куда бы нанести удар. Когда приглашенные подняли бокалы за счастье новобрачных, каждый из них подсознательно чувствовал, что другой уже был лишним. За ней бы осталось последнее слово, если бы она оказалась бесплодной. Последнее слово — это вовсе не значит, что они были противниками в битве повседневной жизни. Речь шла о том, чтобы не позволить себе оказаться на втором месте. У кого тверже характер, долго было не ясно. Она проиграла из-за Патриса.
Ну что же! Ужин подан. Вечер идет к концу. Она страдала, но скучно не было. Наоборот, она совсем не чувствовала себя в изгнании, в замке она ощутила что-то похожее на нежное тепло любимой одежды. Она спустилась, была мила с Леоном и даже, чтобы сделать ему приятное, попросила вторую порцию десерта. Потом позвонила Марузо… все хорошо… Им не о чем беспокоиться… Потом Тейсерам… Да, она устала, но вполне выдержит… О! У Амалии язва… или дуоденит! Ну ничего, мы ее вылечим. Это же не так ужасно, язва… Между нами, и как это у такой здоровой тетехи такое хрупкое здоровье? Ирен засмеялась, давая понять, что она-то имеет все основания падать с ног. Прежде чем подняться к себе, она позвала Франсуазу.
— Все эти пепельницы… и трубки… Уберите все… Это грязь. Теперь, как вы понимаете, здесь будет мой кабинет.
Она обошла всю комнату, очень медленно. Эту мебель она здесь не оставит. И ковры повесит другие, попросит Жюссома, чтобы он развел цветы в этой комнате. В саду полно цветов, они имеют право поселиться и здесь. Она еще раз прогулялась по комнате, остановилась возле своих рыбок.
— Я собираюсь вами серьезно заняться, — сказала она.
Сколько же ссор было из-за этого аквариума!
— Бедные, милые мои, — тихо сказала она.
Она проиграла из-за Патриса, но ей больше не хотелось возвращаться к своим мрачным воспоминаниям. Потом! Отныне вся ее жизнь будет отложена на сплошное «потом».
Она рано легла, и это стало началом монотонно серого периода, похожего на зимнюю спячку в разгар лета, длившуюся как сон, без чего бы то ни было примечательного, если не считать нескольких визитов и некоторого разнообразия дней, бывших то солнечными, то затянутыми сеткой дождя. По утрам она принимала Жандро, который давал ей отчет в делах. Она всегда одобрительно кивала головой, пустив все на произвол судьбы. После обеда болтала по телефону. Альбер рассказывал ей новости о ходе следствия, топтавшегося на месте. Марию найти не могли и, без сомнения, не найдут никогда. Ирен не осмеливалась сказать Альберу, что для нее это теперь значения не имело. Она спускалась в сад, рвала цветы, слушала пластинки. Рассеянно бродила, словно отринув свое сердце, как отшвыривают собаку.
Она решила перенести свой «музей» в кабинет, где теперь висели новые ковры и стояла новая мебель, и вдруг заметила — забытая мелочь, — что некоторые трофеи принадлежали ее супругу. Она хотела было позвать Франсуазу, но зачем ее беспокоить, она ведь может и сама унести эти, затерявшиеся здесь, кубки. Она сложила их в корзинку и поднялась на чердак. Поставила их на полки, где Жюссом хранил зимние груши. Она попросит Леона чистить их время от времени. Уважение к серебру у нее было.
Она машинально подошла к слуховому окошку, откуда открывался вид на парк. Первые опавшие листья золотом легли на лужайки. Она смотрела на пруд, там некогда отец по осени охотился на уток. Тогда она была счастливой маленькой девочкой. У нее был пони, белый с рыжим. Его звали… но как же его звали?.. Вдруг легкий шорох отвлек ее от воспоминаний. Она наклонилась и увидела Амалию, державшую на руках… Боже! Этот голубой костюмчик!.. Секунду ей казалось, что она видит Патриса… Но нет. Это на Жулиу были вещи Патриса.
Ирен, еще не справившись с охватившей ее дрожью, следила глазами за служанкой, которая шла к беседке. Как же он вырос за несколько недель! Как он красив! Амалия опустила его на траву и села рядом. Кончиками пальцев она щекотала его под подбородком, и он заливался смехом. Несмотря на большое расстояние, Ирен слышала его. Радость! Чистая радость ребенка, который накормлен, здоров, кувыркается в траве и пытается ловить ручками проходящие по небу облака. Она схватилась за бок. Ей стало плохо. Бинокль! Живо. Бинокль. Бегом она кинулась за ним, немедленно вернулась, будто боялась, что больше не найдет матери с ребенком. Но они были здесь, играли на солнце с какой-то невинностью животных, восхищавшей Ирен. Она навела бинокль и увидела Жулиу прямо перед собой. Жулиу, одетого, как Патрис. Или это Патрис, переодетый Жулиу?
Нет. Ни то, ни другое. Это ничей младенец, на которого она не могла наглядеться. Он такой смешной, с такими круглыми щечками, что из-за них почти не видно носа, когда он показывается в профиль, и ушко у него как нежная ракушка, и кулачки крохотные, а в них спрятаны большие пальчики… Бинокль медленно двигался, вот совсем близко его личико, взгляд Ирен задержался на темных глазах, в которых играло блестками летнее солнце, спустился по длинному крепкому тельцу до кругленьких гладких ножек, увлеченно крутивших несуществующие педали, и Ирен пришлось опереться плечом на оконную раму.
«Что это со мной? — подумала она. — Да… Допустим… Это удачный ребенок. Ну и дальше что?» Она снова поднесла бинокль к глазам. Там, внизу, ребенок лежал на боку и пытался встать, но колено скользило по траве. Амалия хохотала, слегка подталкивая его. Вдруг он рассердился, и она взяла его под мышки, подняла над головой будто представляла его деревьям, цветам, всей природе. Он болтал руками и ногами, не находя опоры, и наконец расплакался.