бещание новых родов? Никто ее не видит. Никто не смог бы ничего прочесть в ее сердце. И она вольна придумывать себе любую сказку, где сама будет волшебницей.
Она снова легла, положив рядом с собой спрятанные обратно в коробку туфельки и чепчик, которые отныне будут оберегать ее сон. Спала она без просыпу до утра.
Около десяти за ней приехал Жюссом. Она пообещала супругам Марузо часто наведываться к ним и села рядом с садовником.
— Вид у мадам лучше, — констатировал Жюссом.
— Да, я себя хорошо чувствую.
— А вот Амалия нет. Язва ее мучает. И потом (он с грустью покачал головой) после того, что случилось, она теперь совсем другая. Ей действительно здорово досталось… Счастье еще, что у нее есть Жулиу… Ой, простите, мадам. Я как-то упустил…
— Да будет вам, Дени. Не извиняйтесь. Она вправе гордиться своим сыном.
— Он такой милый, — снова заговорил Жюссом. — Никогда не плачет. И так растет! Быстрее, чем у меня спаржа. Для нас, стариков, это прямо отрада.
Он замолк, решив, что слишком разболтался. Но вообще-то! Хозяйка не бессердечная. И кто знает, может, где-то в глубине души она и сама находит утешение в том, что есть здесь этот маленький человечек, который все же был молочным братом ее ребенка? После приличествующего обстоятельствам молчания он заговорил о лошадях, потом опять прикусил язык, потому что лошади были предметом всех разговоров бедного мсье. В конце концов говорить нельзя было больше ни о чем. Он поехал быстрее и без всяких сожалений оставил мадам у ступенек крыльца.
Покормив своих рыбок и обойдя весь первый этаж, чтобы удостовериться, что всюду чисто, Ирен с прекрасным аппетитом позавтракала. Она решила спуститься сегодня в сад. Никаких биноклей! Что за подсматривание! Эта игра в прятки и так затянулась. Она осмелится подойти к ребенку. Стыдиться ей нечего.
Она была не очень расположена ко всяким дамским занятиям, но какое-нибудь вышивание у нее найдется, вот она его и закончит. Так оно будет приличнее. Она откопала в глубине одного из шкафов давно заброшенную вышивку и к половине третьего неспешно, но в то же время нетерпеливо, открыла дверь, выходящую в сад. Амалия сидела в беседке, возле нее в колясочке был Жулиу. Ирен подошла, жестом запретив Амалии вставать.
— Мне стало слишком жарко, — сказала она. — Здесь, по крайней мере, есть чем дышать.
Она положила работу на один из гнутых металлических стульев и взяла себе другой.
— Что же он рассказывает, наш маленький Жулиу?
Амалия изумленно посмотрела на хозяйку, пытаясь угадать причину такого неожиданного благорасположения, а Ирен уже склонилась к малышу и щекотала ему шейку и за ушком. Ребенок вовсю заулыбался ей, и в этой улыбке было столько света, что-то было такое доверчивое и доброе, что она отдернула руку, будто обожглась.
— Он начинает узнавать мадам, — сказала Амалия.
Ирен немного подождала, пока перестанет колотиться сердце, и сделала вид, что ребенок ее больше не интересует. Она спросила Амалию, помогает ли ей лечение. Амалия, обрадовавшись доверительному разговору, болтала без умолку, и Ирен оставалось только кивать в знак согласия. Краем глаза она все время рассматривала Жулиу, вспоминая маленькое блеклое личико Патриса. Жулиу, напротив, был настоящий призовой ребенок, упитанный, щекастый, по всему видно, что свежий, и будто лишенный какой бы то ни было наследственности; и как представить себе, что с возрастом в нем проступят потихонечку черты, выдающие его происхождение? Еще несколько лет, и это будет маленький португалец, у которого будет акцент, может, даже и грубые манеры, если оставить его матери. Ирен на ходу перехватила эту странную мысль: «Если оставить его матери. Ну, разумеется. Но как жаль!» Вокруг коляски стала кружить оса, и Ирен не выдержала.
— Можно я? — спросила она слегка сдавленным голосом.
Она расстегнула ремень, удерживавший ребенка, и взяла его на руки. Он неистово болтал ногами и пытался поймать Ирен за нос. На нем была только рубашечка и пеленка, и потому она тут же ощутила его нежную кожу, в руках ее оказалось крепкое и настолько гибкое тельце, что она едва не выпустила малыша из рук. Она больше не слышала Амалии, которая надоела ей со своей язвой. Она прижала к себе ребенка, опустила голову и прикоснулась губами к довольно жесткой шевелюре, пахнувшей теплой шерстью. Почему она не имеет права шептать в каждый завиток над его ухом: «Маленький мой! Малюсенький мой!» Неожиданно резким движением она передала его Амалии.
— Возьмите его. Он у меня выскальзывает. — Ирен сделала вид, что смотрит на часы. — Боже мой, а ведь я жду звонка. До свидания, Амалия.
Она почти бегом поднялась по аллее к дому и уселась в гостиной. Леон наполовину прикрыл ставни, чтобы солнце не жгло занавески. Она вытянулась на диване. В полутьме рыбки иногда словно загорались ярко-белым светом. Она подумала: «Я схожу с ума. Пусть она убирается, с мальчишкой вместе. Пусть она меня в конце концов оставит в покое!» Но снова и снова Ирен переживала ту минуту, когда под пальцами ощутила нежную кожу ребенка. Такое волнение, и в ней! Так все в животе похолодело!.. Это неизвестно что такое, может быть, это и есть подступ к наслаждению… Это переворачивало вверх дном все предрассудки, все приличия, все представления о морали, но ведь человек наг. И ему хорошо. Да. Буря миновала, и теперь хорошо. И ничего не жаль. Мертвый муж, мертвый ребенок, все это было в другой эпохе. «В те времена, когда я спала, — думала Ирен с некоторой еще горечью. — А теперь?»
Она поднялась, потому что ей показалось, что, встав, она будет более благоразумной. Что же теперь? Она привяжется к этому малышу? Но это уже произошло. Почему не дать времени идти своим чередом, не пытаясь забегать вперед? Она, конечно же справится с этой странной страстью, которую, без всякого сомнения, любой невропатолог легко объяснит. «И даже, — сказала себе Ирен, — было бы разумно его посетить».
Но развития это намерение не получило ни назавтра, ни потом. Она садилась в беседке рядом с Амалией, возле коляски, и все послеобеденные июльские часы отдыха обе женщины болтали вполголоса, не отрывая глаз от ребенка. Когда первое недоверие у Амалии прошло, она стала охотно рассказывать о свой родине, на которую мечтала когда-нибудь вернуться.
— Успеете еще, — говорила Ирен. — Вас, может, ждет там безработица. А потом, вы же там никого теперь не знаете.
— Это правда, — соглашалась Амалия. — Но когда Жулиу вырастет…
И разговор переходил на Жулиу. Ирен брала его на руки, подбрасывала его.
— Обещай нам, что ты никогда не вырастешь, — смеясь, вскрикивала она. — Твоя мама уже сейчас хочет от тебя избавиться. Правда, какая нехорошая?
Малыш терся головкой под ухом у Ирен, и она прижимала его к себе, гладя рукой по спине.
— Мадам устанет от него.
— Да что вы, милая Амалия. И вот увидите… мы прекрасно им займемся. Мне теперь делать нечего, я его буду водить в школу… Да я же вся мокрая, ах ты маленький безобразник. Ничего, это не беда.
— Я его переодену, — предложила Амалия.
— Нет, я. Мне ведь пора этому научиться, как вы считаете?
Это была чудесная игра — переменить пленку, пощекотать малыша, который млел от блаженства.
«Мадам слишком добра», — повторяла все время Амалия, раздражая этим Ирен.
Признаться, впрочем, присутствие служанки она вообще едва выносила. Амалия была бесхитростна, но ее манера все без конца проверять просто бесила Ирен. Ей хотелось сказать: да, он, конечно, сухой. Да, я хорошо пристегнула ремень коляски. Да, я тоже умею за ним ухаживать.
Тем не менее она была любезна, и между ними установилась некая атмосфера интимности, которая порой выводила Ирен из себя, но приходилось вести себя именно так, если она хотела быть рядом с Жулиу. Амалия вроде бы по-прежнему выказывала ей почтение, даже немного раболепное, однако в то же время она сделалась фамильярной, задавала вопросы о вещах, которые ее не касались, к примеру, о том, как идет следствие у комиссара, или расспрашивала Ирен о друзьях, о докторе Тейсере, который, по мнению Амалии, плохо ее лечил. Ирен очень хотелось поставить ее на место, но Жулиу ласково улыбался, и она терпела ради него. До того дня, когда чуть-чуть не устроила скандала. Погода, уже с утра предвещавшая бурю, грозила совсем испортиться, и у Ирен начинала разыгрываться мигрень.
— Я иду домой, — сказала она. — Приму аспирин.
Жулиу качался на руках у матери и что-то мурлыкал. Амалия взяла его ручку и помахала ею Ирен.
— Скажи тете до свидания… До свидания… До свидания…
Тетя! Дальше ехать некуда! Будто бы Ирен — одна из тех маленьких седеньких тетушек, которых можно встретить в клубах для пожилых! Совершенно очевидно, Амалия толком не знает, что значит это слово. Что ей вовсе не мешает произносить его, да еще говорить с ней на равных, как Перейра с Перейрой. «Честное слово, она воображает, что мы с ней — родственницы, под тем предлогом, что она одалживает мне Жулиу. Тетя! Нечего с ней миндальничать».
Ирен закрылась в своей спальне, и всю ночь гроза так и не дала ей уснуть. О! Она теперь поняла, каковы намерения Амалии: принимать все ее любезности, делать вид, что они ее трогают, но не допускать никаких посягательств на Жулиу, будто его кто-нибудь собирается разлучать с матерью. «Уж во всяком случае, не я, — думала Ирен. — У меня отняли сына. Так что я знаю, что это такое. Ну и что же? Ребенок этот живет у меня, возле меня, так что, я не имею права быть с ним нежной? И вовсе не как пожилая родственница, балующая дитя, которую называют „тетя“, чтобы было ясно, что она не совсем член семьи и ей лишнего ничего не позволят, ну просто как… как…»
Она попыталась найти более точное слово, потом раскаялась и плакала в подушку. Когда гром перестал греметь и первые птички возвестили рассвет, она успокоилась и вдруг сделала резкий поворот, начав упрекать себя. Если бы она была на месте Амалии, разве не вела бы она себя точно так же? Разве не ревновала бы к каждой улыбке, которую сын дарил кому-нибудь другому? Но ревновала ли Амалия? В своей простоте и бесхитростности разве не гордилась она тем, что хозяйка полюбила ее дитя? И чтобы выразить свою признательность и расположение, она и сказала: «Скажи тете до свидания». Если подумать об этом хладнокровно, это было вполне естественно и даже довольно трогательно. Откуда же в ней такой гнев, такая злоба? Терзаясь этими вопросами, Ирен и заснула.