— Мадам слишком добра, — говорила Амалия, глотая питье.
А Ирен думала: «Ну хоть бы что-нибудь у нее проявилось! В лице бы что-нибудь дрогнуло! Я бы знала наконец, к чему я иду!» Каждое утро она осматривала служанку, как внимательный врач. Вокруг глаз у Амалии были лиловые синяки. На щеки тоже легли тени. Может, это самый лучший способ, медленное истощение, съедение изнутри? А сколько времени можно на это положить? Болезни, может, месяцы потребуются на полную победу. А вдруг просьбу об усыновлении удовлетворят? Ирен хваталась за грудь. Что, если в один прекрасный день ей предложат ребенка? Виски ее от беспокойства покрывались потом. Она без сил опускалась в ближайшее кресло. То она вдруг хотела остановить время, то мечтала, чтобы оно мчалось быстрее. Нельзя же сказать Альберу: «Не прикладывайте усилий, чтобы сделать мне приятное. На самом деле никакой спешки нет». Но так же точно нельзя и спровоцировать смертельный приступ, немедленно удвоив или утроив дозу. Как Шарль Тейсер ни бесхитростен, он сразу же заподозрит неладное и откажется выдать справку для погребения. «Кончится тем, — думала Ирен, — что заболею я». Тревога больше не оставляла ее, она сидела в ней, как заноза. Ирен стала пользоваться ложечкой чуть побольше и выжидать. Наконец то, чего она так ждала, произошло.
Утром у Амалии началась рвота, и Франсуаза кинулась звонить врачу. Он ответил, что приедет через полчаса. Амалия была мертвенно-бледна. Она тихо стонала, жаловалась на желудок, говорила, что ей холодно, и Ирен смотрела на нее с жалостью, смешанной с ужасом. Она была не в состоянии прийти ей на помощь, и это Франсуаза решила дать ей грелку и заварить ромашку, «чтобы промыть нутро». Но первый же глоток отвара вызвал новые приступы рвоты. Еле дыша, потеряв все силы, Амалия прошептала:
— Унесите Жулиу. Пусть он меня не слышит.
С помощью Франсуазы Ирен отнесла кроватку в свою комнату. По дороге Франсуаза извинялась:
— И что мы вчера вечером ели? Овощной супчик, омлет, сыр… Ведь все это не могло у нее такого вызвать. Я бы не хотела, чтобы мадам подумала…
— Идите откройте, — прервала ее Ирен. — Я слышу, машина приехала.
Она встретила врача на площадке лестницы.
— Давно у нее приступов не было, — сказал Шарль. — Но небольшая вспышка меня не удивляет.
Он сел на краю кровати, взял Амалию за руку.
— Кровью ее не рвало? — спросил он.
— Нет.
— Посмотрим, какое у нее давление.
Закрепляя манжету на руке больной, он спросил:
— А температура какая?
— Мы не подумали, что ее надо измерить, — сказала Ирен. — Мы что-то растерялись.
Пока из манжеты со свистом выходил воздух, все молчали.
— Сто… на шестьдесят, — констатировал доктор. — Не очень блестяще, конечно… Дайте ей термометр.
Они отошли к окну.
— Она все делает, что надо? — спросил он.
— Я сама даю ей порошки, — ответила Ирен. — Так я хоть уверена, что самое необходимое она принимает. А другие лекарства ей дает Франсуаза.
— Да, — сказала Франсуаза, — я заставляю ее их принимать. Если бы мы не следили, она бы забывала.
Врач снова подошел к кровати, взял термометр и посмотрел его на свет.
— 36,3… Мне это не очень нравится.
Он отбросил одеяло и принялся ощупывать живот пациентки.
— Скажете, когда вам будет больно… Здесь?.. И тут?..
Амалия легонько вскрикнула.
— Именно здесь, ведь верно… Или чуть-чуть выше?
— Перестаньте, — простонала Амалия.
Доктор выпрямился.
— Тревожиться особенно нечего. Это язва опять взялась за свое. Ну-ка, Амалия. Не волнуйтесь. Мы вас от этого избавим. До завтра — диета. А потом, потихонечку, легкое что-нибудь, но питательное.
Он дружески потрепал ее по плечу, и Ирен проводила его в кабинет. Он начал выписывать рецепты.
— Эти язвенные дела, — бормотал он, пока писал, — нечто бесконечное. К тому же надо признать, что и больная у нас не легкая. Она из тех людей, которые пускают все на самотек, фаталистка. Эти крепкие бабенки очень часто опадают, как омлет. А ведь с такой язвой, как у нее, достаточно только взять себя в руки, и с ней, черт побери, можно справиться.
Он протянул Ирен листочек.
— А вы, дорогая моя, вы-то как?.. Вот кто, по крайней мере, держится мужественно. После того, что вы перенесли, теперь еще превратиться в сиделку! Но не переусердствуйте. А то в один прекрасный день сами свалитесь. Через два-три дня я заеду. Она меня, собственно, не очень тревожит, но все-таки кое-что меня беспокоит.
Он первым вышел в вестибюль.
— Приходите к нам хоть изредка, — сказал он. — Ваша просьба об усыновлении ребенка всех дам знаете, как заинтересовала! Все желают вам красивого малыша. Вы это заслужили.
Ирен долго стояла на крыльце. Над лужайками повис туман. Вот и осень, цвета печали. Сколько же еще дней осталось до развязки? С течением времени Шарль, пожалуй, докопается до истины. Может, он уже вертится где-то возле.
Она вернулась в дом. Отступать было слишком поздно. И потом, даже если Шарль уже говорил себе: «Все это странным образом похоже на отравление», он откажется от этой мысли, потому что в замке нет человека, который был бы заинтересован в смерти Амалии. Эта версия не выдерживала никакой критики. Мофраны были вне всяких подозрений. Она сама, старая их приятельница… несчастная, потерявшая своих самых дорогих… Нет… она была безупречна. Шарль смирится с тем, что ему ничего не понятно. И даже нечего бояться, что он захочет посоветоваться с каким-нибудь собратом по профессии. Во-первых, он побоится, что решат, что он уже слишком стар и ему пора на пенсию, и еще потому, что подумает: «Нечего мне организовывать консультацию. Это — дело Ирен». Когда она поднялась наверх, Амалия уже спала.
— Рецепты в кабинете, — сказала Ирен Франсуазе. — Пошлите Жюссома в Шато-Гонтье.
Она бесшумно прошла в детскую и занялась туалетом ребенка. Вознаграждение! Мгновение счастья! Нежное шушуканье и приглушенные поцелуи.
— Ш-ш-ш! Мой Джулито. Не разбуди ее.
Он стоял у ее коленей, перетаптывался с ноги на ногу и пытался сделать самостоятельно хоть один шаг, но тут же плюхался задом.
— Ах ты, толстый увалень! Я в твоем возрасте уже повсюду бегала. Ты меня не знал маленькой. Я была прелестна, знаешь ли. Не такой пузанчик, как ты. И не ворчи, пожалуйста. Сейчас будет тебе твоя кашка.
Об Амалии она больше не думала. С ребенком на шее она спустилась в буфетную.
— Оставьте, Франсуаза. Я сама им займусь.
Все было радостью, но все где-то глухо отдавалось болью: салфетка, повязанная вокруг шейки, каша, которую надо было попробовать… «Да, да, обжора, это для тебя!» Широко открытый, как у гусенка, рот, ручки, норовящие схватить чашку. «Если ты не перестанешь, я рассержусь». При Франсуазе она не осмеливалась сказать вслух слово: мама. Она бормотала его себе под нос.
А Франсуаза, оставаясь наедине с мужем, говорила: «Бедная мадам. Мне больно слушать ее…»
Когда настал вечер, Ирен тщательно отмерила дозу яда. Пол-ложечки и еще чуть-чуть. Как раз, кажется, чтобы не вызвать рвоты, но вполне достаточно, чтобы кислота продолжила свою разрушительную работу. Она представляла себе слизистую оболочку как некую губчатую массу, медленно поддающуюся разъеданию. Но вот однажды в ней неизбежно должна образоваться дыра, и это будет смерть.
…Наступила зима. Амалия угасала, но это было так незаметно, что нужен был зоркий глаз Ирен, чтобы видеть, как прогрессирует болезнь. Руки Амалии похудели. Шея потеряла округлость, и под кожей стало видно каждое усилие мускулов и сухожилий. А главное, глаза у нее теперь были совсем другие. Они утратили свой яркий блеск: взгляд потускнел. Как доктор ни пытался связать вместе все симптомы: легкая перемежающаяся диарея, головные боли, спазмы, рвоты, он не был уверен в диагнозе, потому что признаки эти проявлялись достаточно слабо и наводили на мысль, что это все же не болезнь, а тяжелое психосоматическое расстройство.
— Если бы слово не вышло из моды, — ворчал он, — я бы сказал, что мы имеем дело с истерией. Конечно, язва существует. Ее нетрудно прощупать. Но есть что-то еще. Я бы предпочел положить ее на полное обследование.
Амалия категорически отказалась лечь в клинику. Она плакала, клялась, что ей уже лучше. Она не хотела разлучаться со своим маленьким Жулиу.
— Я и сейчас почти ничего не делаю как мать, — сказала она.
Ирен показалось, что в голосе служанки прозвучал упрек, и она чуть не закричала: «Я для вашего сына делаю все, что могу». Чуть позже она призвала в свидетели Шарля: «Видите, какая она, — злобно сказала Ирен. — Все, что делаешь для Жулиу, тебе еще как бы в упрек ставится».
Когда подошел вечер, она заметила, что флакон почти пуст. Забыла пойти к конюшням и запастись. И потому утром она пошла туда, но ее заметил Жандро.
— А, мадам! Я как раз хотел вас позвать… Тут надо решить вопрос с фуражом.
Ей было наплевать, но она выслушала Жандро и была вынуждена вернуться, не имея возможности подойти к помещению для седел.
Амалия спала спокойно, и за долгое время впервые явила Ирен отдохнувшее лицо. Значит, как только яд приостанавливал свое действие, у больной немного восстанавливались силы. Необходимо было во что бы то ни стало возобновить «лечение». Подобные слова мелькали у Ирен в голове, а она даже не сознавала их жестокости. Жандро на месте не было, а работники не обратили на нее никакого внимания. Она наполнила порошком свой флакон. На этом можно продержаться три месяца. Но Амалия столько не протянет. Если только…
Ирен задумалась. Через три месяца будет май, хорошая погода, и Амалии вполне может стать лучше. Пожалуй, неплохо бы увеличивать время от времени дозу, через неравные промежутки, чтобы вызвать приступы, нерегулярность которых загонит доктора в тупик. В тот же вечер она приготовила смесь, рассчитанную, на ее взгляд, очень точно.
Ночью случился приступ. Две или три небольшие рвоты, а потом — страшная слабость. Тейсер, за которым послали на рассвете, быстро сделал все необходимое, чтобы поднять давление, и долгие минуты выслушивал Амалию. Затем он отвел Ирен в сторону.