перелески, лениво тающие овражки, — все это дает меланхолическую рамку для этой избушки на курьих ножках. Да, мы присутствовали на этот раз при пробуждении общественной самодеятельности в размерах, быть может, еще небывалых у нас на Руси. И однако… эта картина все еще была бы, кажется, достаточным олицетворением наших благодеяний голодающей деревне.
Вот за лесом, за снежными буграми мотаются крылья мельницы, лениво, тихо, будто обессилевшие, как и весь залесный край. Здесь живет врач, г. Рахманов, который поселился в деревне, чтобы кормить и лечить. Этого достаточно, чтобы г. Рахманов прослыл в уезде «врачом-толстовцем». Счастливое, право, это «направление», но тем меньше чести нашей современной действительности, где такие факты нуждаются в особых «направлениях» для своего объяснения… А вот опять за лесом и за оврагом, который тоже «раскровило» очень сильно, — цель нашей поездки, деревня Кирлейка (Пруды тож).
На дворе сборной избы баба толчет что-то в деревянной ступе. Оказывается — просяная мякина, обильно подмешиваемая к хлебу. Хлеб на вид гораздо лучше лебедного. «Оно и вовсе бы ничего, — говорит баба, — да во рту больно шумит. Муки мало добавишь, все щеки опорет».
Действительно, хлеб хрустит очень неприятно и как-то сухо колет и режет во рту. Доктор Рахманов рассказывал нам вчера, что к нему то и дело являются больные страшными запорами от мякины. В особенности страдают дети: недавно ему пришлось прибегнуть к самым героическим средствам, от которых городской врач пришел бы в ужас, но выбора не было: ребенку грозила неминуемая смерть от этого хлеба…
Сход обывателей Кирлейки произвел на меня впечатление далеко не столь угнетающее, как в Петровке. Здесь проглядывает уже новый оттенок. Говорят, главным образом, двое: староста, мужик средних лет, с умным лицом, резкими чертами и острым взглядом. Ему постоянно возражает беззубый старик, иконописного типа, лысый и очень лукавый. У старика свои клиенты, в том числе какая-то келейница, которая за что-то получила двенадцать мер хлеба и отдала этому старику. Теперь он хочет пристроить ее в столовую. Староста возражает, его поддерживают кое-кто из мужиков с робкой осторожностью, сзади звонко и смело вмешиваются бабы. Слезливого нытья или тупого угнетения не видно; голод не стер еще своей тяжелой лапой обычных оттенков деревенской политики и партий, в голосах баб, звонких и задорных, слышна только обида: что-то делается не так, как бы следовало по их мнению…
Список мы составили на тридцать пять человек и, без сомнения, несмотря на впечатление как будто несколько меньшего «оголодания», — это все-таки менее, чем бы следовало, и к нам попали только бесспорно нуждающиеся. Не стану приводить примеров, хотя их у меня записаны десятки. Думаю, довольно и сказанного выше, чтобы видеть, что наши столовые не грозили опасностью «пресыщения» обывателям деревни Кирлейки, Пруды тож…
Вернулись мы рано. Синие леса, фиолетовые избушки, густая мгла и резкий ветер. Пошел дождь, потом обильный, липкий, скоро тающий снег, которым нас совсем залепило. «Внучек за дедушкой пришел», — говорят о таком снеге мужики, и, действительно, надо думать, что «дедушка» (старый снег) не многим переживет своего хлипкого внука. К вечеру пошла настоящая мокроснежная метель, и мы долго ждали с беспокойством возвращения нашей хозяйки, уехавшей на одной лошадке в Петровку. Несмотря на метель приплелись из Григоровки несколько баб. Деревня эта — соседка Петровки. Нам сказали, что урожай у них был получше. Это правда, но от этого не легче безземельным и беднякам, у которых все-таки нет своего хлеба, а купить дорого, и подают мало.
На следующее утро мы тронулись в обратный путь, чтобы не остаться совсем, так как ростепель скоро отделит «Камчатку» от остального мира. Утро ясное. Вчерашний снежок лежит на западной стороне каждого дома, на каждом столбе или мельнице, чистенький, белый и свежий, придавая весеннему дню характер ранней зимы. Ночью «придержало», дорога сначала показалась нам превосходной; но вот в первом же овраге проваливается пристяжка, потом коренник, потом сани тихо садятся книзу, потом я, выходя, увязаю по пояс. Это уже — зажора, прелесть весенних дорог, с которыми пришлось затем познакомиться поближе. Каждый «вражек», каждую лощинку уже «подсосало» и «раскровило», а шаловливый легкий утренник прикрыл все это обманчивой пленкой сверху.
Опять лес, славный многолетний бор. Он еще хмурится на шалости весны, еще не дает ей баловать на своих дорогах, хотя по сторонам снег тоже рыхлый; а вокруг мшистых стволов видны широко обтаявшие круги. Тем не менее здесь дорога ровнее и лучше.
Вот и кордон, мимо которого мы тот раз проехали ночью. Не доезжая кордона, виден прорубленный лес, мелькают на порубках фигуры. Это — общественно-лесные работы.
Мне было очень интересно повидать лесничего, господина Введенского, заведывавшего этими работами. К сожалению, на кордоне его в это время не было, — он ушел «на делянки» осматривать работы, а нам ждать было крайне неудобно. Становилось заметно теплее, — с высоких сосен снег то и дело валился тяжелыми хлопьями, или таял и капал жемчужными каплями. Наш возница почесывал голову и выражал опасения, как бы речки Алатырь и Чеварда не загородили нам дорогу. Узнав, кстати, что лесничий, вернувшись с делянки, тоже отправляется в Лукоянов, я решил не дожидаться, и мы поехали дальше.
Это не мешает мне, однако, сообщить здесь некоторые характерные сведения об этих работах, по поводу которых было столько разговоров о мужицкой лени. «Две воды» покойного Фета решительно дали тему для обличителей русского народа, и нельзя надивиться, — откуда и на каком только разумном основании возникали и ширились эти странные толки…
Здесь мне невольно вспоминается небольшой разговор в вагоне, на нижегородской железной дороге.
— Итак, возвращаясь à nos moutons[54]К нашим баранам. Revenir à des moutons — возвратиться к прежнему разговору (франц. поговорка)., — говорил мне случайный спутник, изящный господин, наполнявший купе ароматом дорогой сигары, — скажу вам откровенно: все это сантиментальные выдумки. Голод, голод! Но почему же он не идет на работу?
— А он не идет? — спросил я.
— Боже мой! Да разве вы не читали?
— Господина Фета?
— Не одного Фета, вообще… Нужны рабочие на железной дороге, — господин голодающий не желает. Нужно расчистить леса, — господин голодающий находит для себя неудобным.
— Это странно!
— Как кому! Для меня — нисколько!
— Однако столько проложено железных дорог, столько расчищено лесов на Руси… И все, кажется, мужиком. Скажите: на этот раз работа так и брошена недоделанной?
— Ну, вот еще!
— Значит, что надо было насыпать, — насыпано, что нужно было расчистить, — расчищено?
— Конечно!
— И все это господа инженеры и господа лесничие сделали собственноручно?
— Ха-ха-ха! Этого только недоставало. Нет, слава богу, до этого еще не дошло.
— Значит — он?
— Да уж значит. Но — видите ли! — «пришлось взять из более отдаленных местностей».
— И пошел?
— Значит, пошел!
— А это вас не удивляет?
— Что ж тут удивительного?
— Я тоже думаю, что ничего. Однако вернемся к началу. Мужик не берет работу под руками, он «не желает работать».
— Ну, и что же?
— Теперь посмотрите, как он ретив на работу: бежит на нее даже из «отдаленных местностей».
Пауза. Тонкое облачко ароматного дыма…
— Уж не думаете ли вы, что меня убедили?
— Не имею ни малейшей надежды, — скромно ответил я. — Я только удивляюсь.
И в самом деле, ведь удивительно: тысячи лет русский мужик работал, рубил леса, прокладывал дороги, «прорезывал горы, мосты настилал», взрывал сохой необозримые пространства родной земли, сеял, косил, жал, молотил, и опять пахал, и опять сеял. И вдруг — именно в голодный год ему доставляют готовую, выгодную, — нарочно для него придуманную работу, — а у него как раз в это-то время пропала всякая охота работать. Не странно ли это?
Впоследствии я имел все-таки случай встретиться и потолковать об этом предмете с г. Введенским, заведывавшим лесными работами в Шутиловских казенных лесах. Это — человек еще молодой, по-видимому, вовсе не мужиконенавистник… И однако, — такова сила легенды, носящейся в воздухе, что и он удивил меня тем же ходячим замечанием:
— Нет, как хотите, Владимир Галактионович, — сказал он мне, — а это правда: с тех пор, как вы открыли столовые в Шутиловской волости, то есть с конца марта, у меня стало значительно меньше рабочих в лесу…
Итак, это уже было мнение человека компетентного, до известной степени очевидца, правда, знавшего о столовых только понаслышке, с которым, однако, приходилось считаться.
— Хорошо, — ответил я. — У меня записаны по именам домохозяева и кто именно посещает столовую из каждой семьи. А вы скажите, кто у вас бросил работу.
Мы начали проверку с сельца Бутского.
— Григорий Васин, — читаю я.
— Именно, — говорит лесничий. — Бросил работу в марте.
— Хорошо, вот мои сведения: семья шесть человек; в столовую ходит Ольга, старуха семидесяти лет.
Лесничий засмеялся. Конечно, трудно думать, чтобы Васин работал в лесу исключительно для прокормления старухи Ольги.
— Ульянов Гаврила…
— Тоже бросил.
— Семья пять человек; в столовой мать, старуха семидесяти лет.
Так перебрали мы многих в Бутском и Шутилове, и г. Введенский согласился, в конце разговора, что столовая, — которая на четыреста — пятьсот человек населения деревни берет тридцать пять — сорок человек, и притом почти исключительно детей, старух, стариков и увечных, — никоим образом не может отвлечь от работы рабочее население. К сожалению, и впоследствии мне неоднократно приходилось слышать тот же упрек и с сокрушением сердечным отвечать то же самое. Были и такие случаи, когда я поистине жалел об этом: я гордился бы своей работой, если бы мне могли доказ