Владимир Владимирович МаяковскийПолное собрание сочинений в тринадцати томахТом 9. Стихотворения 1928
В. Маяковский. Фото. 1928 г.
Стихотворения, 1928
Без руля и без ветрил*
На эфирном океане,
там,
где тучи-борода,
громко плавает в тумане
радио-белиберда.*
Утро.
На столике стоит труба.
И вдруг
как будто
трубу прорвало́,
в перепонку
в барабанную
забубнила, груба:
«Алло!
Алло!!
Алло!!!
Алло!!!!»
А затем —
тенорок
(держись, начинается!):
«Товарищи,
слушайте
очередной урок,
как сохранить
и полировать яйца».
Задумался,
заволновался,
бросил кровать,
в мозгах
темно,
как на дне штолен.
— К чему ж мне
яйца полировать?
К пасхе,
што ли?! —
Настраиваю
приемник
на новый лад.
Не захочет ли
новая волна порадовать?
А из трубы —
замогильный доклад,
какая-то
ведомственная
чушь аппаратова.
Докладец
полтора часа прослушав,
стал упадочником
и затосковал.
И вдруг…
встрепенулись
восторженные уши:
«Алло!
Последние новости!
Москва».
Но то́тчас
в уши
писк и фырк.
Звуки заскакали*,
заиграли в прятки —
это
широковещательная Уфы
дует
в хвост
широковещательную Вятки.
Наконец
из терпения
вывели и меня.
Трубку
душу́,
за горло взявши,
а на меня
посыпались имена:
Зины,
Егора,
Миши,
Лели,
Яши!*
День
промучившись
в этом роде,
ложусь,
а радио
бубнит под одеяло:
«Во саду аль в огороде
девица гуляла».
Не заснешь,
хоть так ложись,
хоть ина́че.
С громом
во всем теле
крою
дедушку радиопередачи*
и бабушку
радиопочте́лей*.
Дремлют штаты в склепах зданий.
Им не радость,
не печаль,
им*
в грядущем нет желаний,
им…
— семь с половиной миллионов! — не жаль!
[1928]
Даешь хлеб!*
Труд рабочего,
хлеб крестьян —
на этих
двух осях
катится
время
на всех скоростях,
и вертится
жизнь вся.
И если
вдоволь
муку меля
советская
вертится мельница,
тебя —
свобода,
тебя —
земля,
никто
отобрать не посмелится.
Набег
дворянства
не раз повторен:
отбито
и сожжено —
лишь потому,
что в сумках
патрон
с краюхой лежал,
с аржаной.
Деревня
пошла
ходить в сапогах.
(Не лаптем же —
слякоть хлебать!).
Есть сапоги.
Но есть…
пока
рабочему
есть хлеба́.
Добреет крестьянство
и дом его,
и засухой
хлеб
не покаран.
Так в чем же заминка?
И отчего
хвосты
у наших пекарен?
Спокойствие.
Солнце
встает на заре,
а к ночи
садится на домики,
и глядя
на тишь,
ковыряют в ноздре
некоторые
губ-комики.
Зерно
не посыпется в рот само,
гляди,
чтоб леность
начисто смёл —
и голос надобен вкрадчивый.
Работу
удвой
на селе,
комсомол!
Буди,
помогай,
раскачивай!
Чтоб каждый понял,
чтоб каждый налег,
чтоб за семь
ближайших суток
пошел
на ссыпные
сельхозналог,
скользнула
по снегу
семссуда.
Несись
по деревне
под все дымки́.
— Снимай,
крестьянин,
с амбаров замки!
Мы —
общей стройки участники.
Хлеб —
государству!
Ни пуда муки
не ссыпем
отныне
у частника!
[1928]
Три тысячи и три сестры*
Помните
раньше
дела провинций? —
Играть в преферанс,*
прозябать
и травиться.
Три тысячи три,
до боли скул,
скулили сестры,
впадая в тоску.
В Москву!
В Москву!!
В Москву!!!
В Москву!!!!
Москва белокаменная,
Москва камнекрасная
всегда
была мне
мила и прекрасна.
Но нам ли
столицей одной утолиться?!
Пиджак Москвы
для Союза узок.
И вижу я —
за столицей столица
растет
из безмерной силы Союза.
Где во́роны
вились,
над падалью каркав,
в полотна
железных дорог
забинтованный,
столицей
гудит
украинский Харьков*,
живой,
трудовой
и железобетонный.
За горами угля́
и рельс
поезда
не устанут свистать.
Блок про это писал:
«Загорелась
Мне Америки новой звезда!»*
Где раньше
су́шу
китов и акул
лизало
безрыбое море,
в дворцах
и бульварах
ласкает Баку —
того,
кто трудом измо́рен.
А здесь,
где афиши
щипала коза,
— «Исполнят
такие-то арии»… —
сказанием
встает Казань,
столица
Красной Татарии.
Москве взгрустнулось.
Старушка, што ты?!
Смотри
и радуйся, простолицая:
вылупливаются,
во все Советские Штаты,
новорожденные столицы!
[1928]
Дядя Эмэспэо*
МСПО предложило вузовцам меню завтраков по… 3 рубля 50 копеек.
Славлю,
от восторга воя,
дядю
ЭМЭСПЭО я.
Видит дядя:
вузовцы
в голод
знанием грузятся.
На голодных вузов глядя,
вдрызг
расчувствовался дядя.
Говорит,
глаза коряча:
«Вот вам —
завтрак разгорячий
Черноморских
устриц с писком
заедайте
супом-биском.
Ешьте,
если к дичи падки,
на жаркое
куропатки.
Рыбку ели?
Ах, не ели?
Вот
на третье вам —
форели.
А на сладкое
же
жрите
это бламанже.
Не забудете
века
завтрак
на два червяка*!»
Что ж,
я дядю не виню:
он
привык к таким меню.
Только
что-то
вузовцы
не едят,
конфузятся.
«Что приуныли?
Бокалы не пените?!
Жир куропатки
шампанским полей!»
«Добрый дядя,
у нас
стипендий
только всего —
25 рублей!»
Ты расскажи,
ЭМЭСПЭО, нам,
чтобы зажить
с комсомолом в ладах,
много ль
таких
расцветает пионом
в расканцелярских
ваших садах?
Опустили бы,
мечтатели,
головки
с поднебесий
на вонючие столовки.
[1928]
Екатеринбург — Свердловск*
Из снегового,
слепящего лоска,
из перепутанных
сучьев
и хвои —
встает
внезапно
домами Свердловска
новый город:
работник и воин.
Под Екатеринбургом
рыли каратики,
вгрызались
в мерзлые
породы и ру́ды —
чтоб на грудях
коронованной Катьки
переливались
изумруды.
У штолен
в боках
корпели,
пока —
Октябрь
из шахт
на улицы ринул,
и…
разослала
октябрьская ломка
к чертям
орлов Екатерины
и к богу —
Екатерины
потомка.
И грабя
и испепеляя,
орда растакая-то
прошла
по городу,
войну волоча.
Порол Пепеляев*.
Свирепствовал Га́йда*.
Орлом
клевался
верховный Колчак*.
Потухло
и пожаров пламя,
и лишь,
от него
как будто ожог,
сегодня
горит —
временам на память —
в свердловском небе
красный флажок.
Под ним
с простора
от снега светлого
встает
новоро́жденный
город Све́рдлова.
Полунебоскребы
лесами по́днял,
чтоб в электричестве
мыть вечера́,
а рядом —
гриб,
дыра,
преисподняя,
как будто
у города
нету
«сегодня»,
а только —