моей ноге?
Учти,
за башмаками
по магазинам лазя,
стоят дорого
или дёшевы,
крепок ли
у башмака
материальный базис,
то есть —
хороши ли подошвы?
Явитесь,
критики
новой масти,
пишите,
с чего желудок пучит.
Может,
новатор —
колбасный мастер,
а может,
просто
бандит-попутчик.
Учтя
многолюдность
колбасных жертв,
обсудим
во весь
критический азарт,
современен ли
в сосисках
фарш-сюжет,
или
протух
неделю назад.
Товарищ!
К вещам
пером приценься,
критикуй поэмы,
рецензируй басни.
Но слушай окрик:
«Даешь
рецензии
на произведения
сапожной и колбасной!»
[1928]
Дом Герцена*
Расклокотался в колокол Герцен*,
чуть
языком
не отбил бочок…
И дозвонился!
Скрипнули дверцы,
все повалили
в его кабачок.
Обыватель любопытен —
все узнать бы о пиите!
Увидать
в питье,
в едении
автора произведения.
Не удержишь на веревке!
Люди лезут…
Валят валом.
Здесь
свои командировки
пропивать провинциалам.
С «шимми»,
с «фоксами» знакомясь,
мечут искры из очков
на чудовищную помесь —
помесь вальса
с казачком.
За ножками котлет свиных
компания ответственных.
На искусительнице-змие
глазами
чуть не женятся,
но буркают —
«Буржуазия…
богемцы…
разложеньице…»
Не девицы —
а растраты.
Раз
взглянув
на этих дев,
каждый
должен
стать кастратом,
навсегда охолодев.
Вертят глазом
так и этак,
улыбаются уста
тем,
кто вписан в финанкете
скромным именем —
«кустарь».
Ус обвис намокшей веткой,
желтое,
как йод,
пиво
на шальвары в клетку
сонный русский льет…*
Шепчет дева,
губки крася,
юбок выставя ажур:
«Ну, поедем…
что ты, Вася!
Вот те крест —
не заражу…»
Уехал в брюках клетчатых.
«Где вы те-пе-рь…»
Кто лечит их?*
Богемою
себя не пачкая,
сидит холеная нэпачка;
два иностранца
ее,
за духи,
выловят в танцах
из этой ухи.
В конце
унылый начинающий —
не укупить ему вина еще.
В реках пива,
в ливнях водок,
соблюдая юный стыд,
он сидит
и ждет кого-то,
кто придет
и угостит.
Сидят они,
сижу и я,
по славу Герцена жуя.
Герцен, Герцен,
загробным вечером,
скажите пожалуйста,
вам не снится ли,
как вас
удивительно увековечили
пивом,
фокстротом
и венским шницелем?
Прав
один рифмач упорный,
в трезвом будучи уме,
на дверях
мужской уборной
бодро
вывел резюме:
«Хрен цена
вашему дому Герцена».
Обычно
заборные надписи плоски,
но с этой — согласен!
В. Маяковский.
[1928]
Крест и шампанское*
Десятком кораблей
меж льдами
северными
по́были
и возвращаются
с потерей самолетов
и людей…
и ног…
Всемирному
«перпетуум-Нобиле»*
пора
попробовать
подвесть итог.
Фашистский генерал
на полюс
яро лез.
На Нобиле —
благословенье папское.
Не карты полюсов
он вез с собой,
а крест,
громаднейший крестище…
и шампанское!
Аэростат погиб.
Спаситель —
самолет.
Отдавши честь
рукой
в пуховых варежках,
предав
товарищей,
вонзивших ногти в лед,
бежал
фашистский генералишко.
Со скользкой толщи
льдистый
лез
вопль о помощи:
«Эс-о-Эс!»*
Не сговорившись,
в спорах покидая порт,
вразброд
выходят
иностранные суда.
Одних
ведет
веселый
снежный спорт,
других —
самореклама государств.
Европа
гибель
предвещала нам по карте,
мешала,
врала,
подхихикивала недоверчиво,
когда
в неведомые
океаны Арктики
железный «Красин»*
лез,
винты заверчивая.
Советских
летчиков
впиваются глаза.
Нашли!
Разысканы —
в туманной яме.
И «Красин»
итальянцев
подбирает, показав,
что мы
хозяйничаем
льдистыми краями.
Теперь
скажите вы,
которые летали,
что нахалтурили
начальники «Италии»?
Не от креста ль
с шампанским
дирижабля крен?
Мы ждем
от Нобиле
живое слово:
Чего сбежали?
Где Мальмгрен*?
Он умер?
Или бросили живого?
Дивите
подвигом
фашистский мир,
а мы,
в пространство
врезываясь, в белое,
работу
делали
и делаем.
Снова
«Красин»
в айсберги вросся.
За Амундсеном*!
Днями воспользуйся!
Мы
отыщем
простого матроса,
победившего
два полюса!
[1928]
Странно… но верно*
Несся
крик
из мира старого:
«Гражданин
советский —
варвар.
Героизма
ждать
не с Востока нам,
не с Востока
ждать ума нам.
На свете
только
Европа умна.
Она
и сердечна
и гуманна».
И Нобиле
в Ленинграде
не взглянул
на советские карты.
Но скоро
о помощи радио
с айсбергов
слал
с покатых.
Оказалось —
в полюсной теми
разбирались
у нас в Академии.
От «Италии»
столб дыма.
«SOS»
рассылает в отчаянии.
Подымят сигарой
и мимо
проходят
богачи англичане.
Мы ж
во льдах
пробивались тараном…
Не правда ли —
очень странно?
Еще
не разобрали
дела черного,
но похоже
по тому,
как себя ведут, —
что бросили
итальянцы
шведа ученого,
кстати,
у раненого
отняв еду.
Не знаю,
душа у нас добра ли —
но мы
и этих фашистов подобрали.
Обгоняя
гуманные страны,
итальянцев
спасаем уверенно.
Это —
«очень странно».
Но…
совершенно верно.
[1928]
О том, как некие сектантцы зовут рабочего на танцы*
В цехах текстильной фабрики им. Халтурина (Ленинград) сектанты разбрасывают прокламации с призывом вступить в религиозные секты. Сектанты сулят всем вступившим в их секты различного рода интересные развлечения: знакомство с «хорошим» обществом, вечера с танцами (фокстротом и чарльстоном) и др.
От смеха
на заводе —
стон.
Читают
листья прокламаций.
К себе
сектанты
на чарльстон
зовут
рабочего
ломаться.
Работница,
манто накинь
на туалеты
из батиста!
Чуть-чуть не в общество княгинь
ты
попадаешь
у баптистов.
Фокстротом
сердце веселя,
ходи себе
лисой и пумой,
плети
ногами
вензеля,
и только…
головой не думай.
Не нужны
уговоры многие.
Айда,
бегом
на бал, рабочие!
И отдавите
в танцах ноги
и языки
и прочее.
Открыть нетрудно
баптистский ларчик —
американский
в ларце
долларчик.
[1928]
Каждый сам себе ВЦИК*
Тверд
пролетарский суд.
Он
не похож на вату.
Бывает —
и головы не снесут
те,
которые виноваты.
Это
ясно для любого,
кроме…
города Тамбова.
Дядя
есть
в губисполкоме.
Перед дядей
шапку ломят.
Он,
наверное, брюнет —
у брюнетов
жуткий взор.
Раз —
мигнет —
суда и нет!
Фокусник-гипнотизер.
Некто
сел «за белизну».
Некто
с дядею знаком.
Дядя
десять лет слизнул —
как корова языком.
И улыбкою ощерен,
в ресторан идет Мещерин.
Всё ему нравится,
все ему знакомы…
Выпьем
за здравьице
губисполкома!
А исполкомщик
спит,
и мнится
луна
и месяц средь морей…
«Вчера
я растворил темницу
воздушной пленницы моей»