лава
Буденных
пойдет
на рысях.
Против
буржуевых
новых блокад
красные
птицы
займут облака.
Крепни
и славься
в битвах веков,
Красная
Армия
большевиков!
[1928]
Лозунги-рифмы*
Десять лет боевых прошло.
Вражий раж —
еще не утих.
Может,
скоро
дней эшелон
пылью
всклубит
боевые пути.
Враг наготове.
Битвы грядут.
Учись
шагать
в боевом ряду.
Учись
отражать
атаки газовые,
смерти
в минуту
маску показывая.
Буржуй угрожает.
Кто уймет его?
Умей
управляться
лентой пулеметовой.
Готовится
к штурму
Антанта чертова —
учись
атакам,
штык повертывая.
Враг разбежится —
кто погонится?
Гнать златопогонников
учись, конница.
Слышна
у заводов
врага нога нам.
Учись,
товарищ,
владеть наганом.
Не век
стоять
у залива в болотце.
Крепите
советский флот,
краснофлотцы!
Битва не кончена,
только смолкла —
готовься, комсомолец
и комсомолка.
Сердце
республика
с армией сли́ла,
нету
на свете
тверже сплава.
Красная Армия —
наша сила.
Нашей
Красной Армии
слава!
[1928]
Хочу воровать*
Я в «Рабочей»,
я в «Газете»
меж культурнейших даров
прочитал
с восторгом
эти
биографии воров.
Расковав
лиризма воды,
ударяясь в пафос краж,
здесь
мусолятся приводы
и судимости
и стаж…
Ну и романтика!
Хитры
и ловки́,
деньгу прикарманьте-ка
и марш
в Соловки*.
А потом:
побег…
тайга…
Соблазнен.
Ворую!
Точка.
«Славное мо-о-о-ре*,
Священ-н-ный Байкал,
Славный кор-р-р-рабль,
Омулевая бочка…»
Дела́,
чтоб черти ели вас!
Чем
на работу злиться,
пойду
вором,
отстреливаясь
от муров*
и милиций.
Изучу я
это дельце.
Озари,
газета,
лучиком!!!
Кто
писателем в отдельце —
Сонька
Золотая ручка*?
Впрочем,
в глупом стиле оном
не могу
держаться более…
Товарищи,
для чего нам
эта рокамболия*?
[1928]
Голубой лампас*
В Новочеркасске на 60 000 жителей 7 000 вузовцев.
Чернеют
небеса — шалаш.
Меняет вечер краску.
Шел снег.
И поезд шел.
И шла
ночь к Новочеркасску.
Туман,
пятна.
Темно,
непонятно.
С трудом себя карабкал
по ночи…
по горе ли…
И что ни дом —
коробка,
черней, чем погорелец.
Город —
идет в гору.
Но лишь
взобрался город-оборвыш —
тут тебе —
площадь,
ширь —
собор вишь!
Путь
до небес
раздели́ пополам —
дотуда дойдут купола!
А за собором
средь сора и дерьма,
эдакой медной гирей,
стоит казак,
казак Ермак*,
Ермак —
покоритель Сибири.
Ермак не один:
из ночи и льдин
встает генерал Каледин*.
За ним другие.
Из снега и тумана,
из старого времени клятого
скачут по улице,
по улице атамана
Платова*.
Мчит на рысях
«краса Расеева»!
С-под шапок свисают пряди.
Може, едет и дед Асеева*,
може, и мой прадед.
Из веков
испокон,
будто снова
в огонь,
под бубны
и тулумбасы —
трется конь о конь,
золотится погон,
и желтеют
на ляжках
лампасы.
Электро-глаз
под стеклянной каской
мигнул и потух…
Конфузится!
По-новому
улицы Новочеркасска
черны сегодня —
от вузовцев.
И вместо звяканья
сабель и шпор
на дурнях
с выправкой цапли —
звенит
комсомольский
смех и спор
да мысли острее сабли.
Закройся,
ушедших дней лабаз!
Нет
шпорного
диня и дона.
Ушли
генералы
в бессрочный запас, —
один на Кубани сияет лампас —
лампас голубой
Волго-Дона.
[1927–1928]
Лицо классового врага*
Распознать буржуя —
просто
(знаем
ихнюю орду!):
толстый,
низенького роста
и с сигарою во рту.
Даже
самый молодой —
зуб вставляет
золотой.
Чу́дно стрижен,
гладко брит…
Омерзительнейший вид.
А из лы́синных целин
подымается —
цилиндр.
Их,
таких,
за днями дни —
раздраконивал
Дени*.
А буржуй —
завел бородку
(зря соваться —
нет причин),
влез,
как все,
в косоворотку
и почти
неотличим.
Вид
под спе́ца,
худ с лица —
не узнаешь подлеца.
Он вшой
копошится
на вашем теле,
никак
не лезет
в тузы,
гнездится
под вывеской
разных артелей,
дутых,
как мыльный пузырь.
Зал
парадных
не любит он,
по задворкам
ищите хвата.
Где-то он
закупает лен,
где-то
хлеб
у нас
перехватывает.
Он лавку
украсит
сотнею ваз…
Куда
государственным органам!
В такую
любезность
обсахарит вас,
что вы
прослезитесь растроганно.
Не сам
штурмует,
тих да хитёр,
сначала
движется
парламентёр:
он шлет
в канцелярский за́мок
своих
расфуфыренных самок.
Бывает,
раскиснет партиец иной:
— И мне бы
влюбиться
в звезду из кино! —
мечтает,
ничем не замаран…
А частник
встает
за его спиной,
как демон
сзади Тамары.
«Не угодно ли взаймы?
Что вы?
Ах!
Сочтемся мы!..»
И идет
заказ
на сии дрова
в артель
гражданина Сидорова.
Больше,
Сидоров,
подноси
даров!
И буржуй,
от чувства великого,
из уральского камня,
с ласкою,
им
чернильницу с бюстом Рыкова*
преподнес
в годовщину февральскую.
Он купил
у дворника брюки
(прозодежда
для фининспектора), —
а в театре
сияют руки
всей игрой
бриллиантного спектра.
У него
обеспечены рублики —
всем достояньем республики.
Миллионом набит карман его,
а не прежним
советским «лимоном»*.
Он мечтает
узреть Романова…
Не Второго —
а Пантелеймо́на*.
На ложу
в окно
театральных касс
тыкая
ногтем лаковым,
он
дает
социальный заказ
на «Дни Турбиных» —
Булгаковым*.
Хотя
буржуй
и лицо перекрасил
и пузо не выглядит грузно —
он волк,
он враг
рабочего класса,
он должен быть
понят
и узнан.
Там,
где речь
о личной выгоде,
у него
глаза навыкате.
Там,
где можно пролезть
для своих нажив,
там
его
глаза — ножи.
Не тешься,
товарищ,
мирными днями.
Сдавай
добродушие
в брак.
Товарищи,
помните:
между нами
орудует
классовый враг.
Кулака увидеть —
просто —
посмотри
любой агит.
Вон кулак:
ужасно толстый,
и в гармошку сапоги.
Ходит —
важный,
воло̀сья —
припомажены.
Цепь лежит
тяжелым грузом
на жилетке
через пузо.
Первый пьяница
кулак.
Он гуляка из гуляк —
и целуется с попами,
рабселькорам на память.
Сам,
отбился от руки,
всё мастачат
батраки.
Сам,
прельщен оконным светом,
он,
елозя глазом резвым,
ночью
преда сельсовета