стережет
своим обрезом.
Кулака
чернят —
не так ли? —
все плакаты,
все спектакли.
Не похож
на кулачество
этот портрет.
Перекрасил кулак
и вид
и масть.
Кулаков
таких
почти и нет,
изменилась
кулачья видимость.
Сегодня
кулак
и пашет,
и сам
на тракторе
прет, коптя,
он лыко
сам
дерет по лесам —
чтоб лезть
в исполком
в лаптях.
Какой он кулак?!
Помилуй бог!
Его ль
кулаком назовем?
Он
первый
выплатил
свой налог
и первый
купил заем.
А зерно —
запрятано
чисто и опрятно.
Спекульнуть получше
на голодный случай.
У него
никакого батрачества,
крестьянин
лучшего качества.
На семейном положеньице, —
чтоб не было
зря
расходца,
каждый сын
весною женится,
а к зиме
опять расходится.
Пашут поле им
от семи до семи
батраков семнадцать
под видом семьи.
Попробуй
разобраться!
Иной
работник
еще незрел,
сидит
под портретом Рыкова,
а сам у себя
ковыряет в ноздре,
ленясь,
дремля
и покрикивая.
То ли дело —
кулак:
обхождение —
лак.
Все дворы
у него,
у черта,
учтены
корыстным учетом:
кто бедняк
и который богатый,
где овца,
где скот рогатый.
У него
на одной на сажени
семенные культуры рассажены.
Напоказ,
для начальства глазастого,
де —
с культурой веду хозяйство.
Но
попрежнему —
десятинами
от трехполья
веет сединами.
И до этого дня
наш советский бедняк
голосит
на работе
«Дубину»,
а новейший кулак
от культурнейших благ
приобрел
за машиной машину.
«Эх, железная,
пустим*.
Деревенщина —
сама пойдет.
Заплатит, —
получим
и пустим».
Лицо приятное,
ласковый глаз,
улыбка
не сходит с губ.
Скостит
на копейку
задолженность с вас,
чтоб выпотрошить —
рупь.
Год, другой —
и вся округа
в кабалу
затянута туго.
Трут в поклонах
лбом о́нучи:
«Почет
Иван Пантелеймонычу».
Он добряк,
но дочь, комсомолку,
он в неделю
со света сживет.
«Где была?
Рассказывай толком!
Набивала
детьми
живот?»
Нет управы.
Размякло начальство
от его
угощения частого.
Не с обрезом
идет под ве́чер, —
притворясь,
что забыл о вражде,
с чаем
слушает
радиоречи —
уважаемых вождей.
Не с обрезом
идет
такой мужик.
Супротив милиции…
Где ж им?!
Но врагу своему
сегодня
гужи
он намажет
салом медвежьим.
И коняга,
страшась медведя,
разнесет
того, кто едет.
Собакой
сидит
на своем добре.
У ямы,
в кромешной темени,
зарыта
деньга
и хлеб, —
и обрез
зарыт
до поры до времени.
Кулак орудует,
нечего спать.
Будем крепче, чем кре́мни.
Никаким обрезом
обратно и вспять
не повернуть
советского времени.
Хотя
кулак
лицо перекрасил
и пузо
не выглядит грузно —
он враг
и крестьян,
и рабочего класса,
он должен быть
понят
и узнан.
Там,
где речь
о личной выгоде,
у него
глаза навыкате.
Там,
где брюхо
голодом пучит,
там
кулачьи
лапы паучьи.
Не тешься,
товарищ,
мирными днями,
сдавай
добродушие
в брак.
Товарищ,
помни:
между нами
орудует
классовый враг.
[1928]
Даешь тухлые яйца!*
Проходная комната. Театр б. Корш
Комната
проходная
во театре Корша
(бе).
Ух ты мать…
моя родная!
Пьеска —
ничего себе…
Сюжетец —
нету крепче:
в роли отца —
мышиный жеребчик
с видом спеца.
У папы
много тягот:
его жена
собой мордяга
и плохо сложена.
(Очевидно,
автор влип
в положительный тип.)
Целый день семенит
на доклад с доклада.
Как
змее
не изменить?!
Так ей и надо.
На таких
в особенности
скушно жениться.
И папа,
в меру
средств и способностей,
в служебное время
лезет на жилицу.
Тут где ж
невинность вынести?
И сын,
в семейке оной,
страдая от невинности,
ходит возбужденный.
Ему
от страсти жарко,
он скоро
в сажень вытянется…
А тут уже —
кухарка,
народа представительница.
Но жить
долго
нельзя без идеолога.
Комсомолец
в этой роли
агитнуть ужасно рад:
что любой из граждан
волен
жить с гражданками подряд.
Сердце не камень:
кухарка
в ту же ночку
обеими ногами
лезет
на сыночка.
Но только лишь
мальчишеских уст
коснулись
кухаркины уста —
в комнату
входит
один хлюст
в сопровождении
другого хлюста.
Такому
надо много ли:
монокль в морщине,
и дылда
в монокле
лезет к мужчине.
Целует
у мальчика
десять пальчиков.
Пока
и днем и ночью
вот это длится,
не отстают
и прочие
действующие лица.
Я сбежал
от сих насилий,
но
вполне уверен в этом,
что в дальнейшем
кот Василий
будет жить
с велосипедом.
Под потолком
притаилась галерка,
места у нее
высоки́…
Я обернулся,
впиваясь зорко:
— Товарищи,
где свистки?!
Пускай
партер
рукоплещет —
«Браво!» —
но мы, —
где пошлость,
везде, —
должны,
а не только имеем право
негодовать
и свистеть.
[1928]
Две культуры*
Пошел я в гости
(в те года),
не вспомню имя-отчества,
но собиралось
у мадам
культурнейшее общество.
Еда
и поэтам —
вещь нужная.
И я
поэтому
сижу
и ужинаю.
Гляжу,
культурой поражен,
умильно губки сжав.
Никто
не режет
рыб ножом,
никто
не ест с ножа.
Поевши,
душу веселя,
они
одной ногой
разделывали
вензеля,
увлечены тангой.
Потом
внимали с мужеством,
упившись
разных зелий,
романсы
(для замужества!)
двух мадмуазелей.
А после
пучили живот
утробным
низким ржаньем,
слушая,
кто с кем живет
и у кого
на содержании.
Графине
граф
дает манто,
сияет
снег манжет…
Чего еще?
Сплошной бонтон*.
Сплошное бламанже*.
Гостям вослед
ушли когда
два
заспанных лакея,
вызывается
к мадам
кухарка Пелагея.
«Пелагея,
что такое?
где еще кусок
жаркое?!»
Мадам,
как горилла,
орет,
от гнева розовая:
«Снова
суп переварила,
некультурное рыло,
дура стоеросовая!»
Так,
отдавая дань годам,
поматерив на кухне,
живет
культурная мадам
и с жиру
мордой пухнет.
В Париже
теперь
мадам и родня,
а новый
советский быт
ведет
работницу
к новым дням
от примусов
и от плит.
Культура
у нас —
не роман да балы,
не те
танцевальные пары.
Мы будем
варить
и мыть полы,
но только
совсем не для барынь.
Работа
не знает
ни баб, ни мужчин,
ни белый труд
и не черный.
Ткачихе с ткачом
одинаковый чин
на фабрике
раскрепощенной.
Вглубь, революция!
Нашей стране
другую
дорогу
давая,
расти
голова
другая
на ней,
осмысленная
и трудовая.
Культура
новая,
здравствуй!
Смотри
и Москва и Харьков —
в Советах
правят государством
крестьянка
и кухарка*.
[1928]
Кино и вино*
Сказал
философ из Совкино:
«Родные сестры —
кино и вино.
Хотя
иным
приятней вино,
но в случае
в том и в ином —
я должен
иметь
доход от кино
не меньше
торговца вином».
Не знаю,
кто и что виной
(история эта —
длинна),
но фильмы
уже
догоняют вино
и даже
вреднее вина.
И скоро
будет всякого
от них
тошнить одинаково.
[1928]