Подведем итог.
1) Ревизор, наблюдатель хотел бы видеть всё. Всё ему никогда не покажут, а если и покажут, он не увидит из-за узости зрения. То, чего наблюдатель не видит, он дополняет догадкой или подозрением. Показывают обычно то, что считают правильным и правом. Подозрение может доходить до убеждения в предельно или вернее беспредельной неправоте тех действий, которые невидимы, потому что скрываются. Презумпция невиновности вступает в резкий конфликт с подозрением. Ее искажение происходит, когда формально соблюдаются правовые процедуры, при том что проверяющий и наводящий порядок про себя уже признал осуждаемого виновным. Противоположное искажение происходит, когда побеждает часто встречающееся размытое мнение, что «нет в мире виноватых» и, если присмотришься, все одинаковы, нет плохих и в трудной ситуации все поведут себя якобы одинаково. 2) Наблюдатель, ревизор, следователь, дознаватель имеет право там, где ему не всё показано, ожидать чего угодно в том, что ему не показано. 3) Из-за того, что скрывающий неправые действия невольно скрывает их и от самого себя, как если бы их совершал не он, а кто-то другой, совершивший неправое действие естественно и не вполне лживо отрицает это. Психологически с человеком, бросившим себя в стрессовую ситуацию действия, в правоте которого он не уверен, происходит аналогичное тем явлениям, когда, например, падающий со стула, ножка которого вдруг подломилась, не думает, что падение произошло с ним, а в военной ситуации раненый, особенно тяжело или смертельно, часто бывает уверен, что дурное случилось с кем-то другим. Мы вообще говорим себе «это не я, это происходит не со мной, это меня не касается» на каждом шагу и гораздо чаще, чем сами замечаем. Задача следствия в отношении преступника и цель исправительной системы – терпеливо довести до сведения нарушителя, что преступил право именно он. С этим связана проблема вменяемости.
Юридически все граждане исходно предполагаются вменяемыми. Фактически невменяемость в той или иной форме – например в форме невнятной речи, подавленного ровного тихого тона, неестественной скованности движений или в уже упомянутой более явной форме убежденного отрицания фактов, для следствия совершенно очевидных, – наблюдается почти во всех случаях судебного разбирательства. Судебно-медицинская экспертиза признает однако невменяемость только в случае явной патологии и раздвоения личности. 4) Демонстративный показ призван обратить внимание на одну сторону дела и тем самым скрыть другую. В действительности, конечно, в какой мере скрываемое скрывают, в такой же и обращают на него внимание. Строго запрещая посещение заключенных, например, в Шлиссельбургской крепости, полицейские власти заставили маркиза де Кюстина предполагать там что-то худшее чем на самом деле. Показ и скрывание оттягивают как мое, так и чужое внимание от неприметного, которое может оказаться или, вернее, всегда оказывается самым важным для следствия. 5) Демонстрация благополучия права, как например конституция СССР 1936 года, самая идеальная по тем временам в мире, или отмена смертной казни в единственной стране Европы, в России при Екатерине II, т. е. выставление заведомо очень высокого, трудноисполнимого потолка, работает как отмена права. Статья 128 Конституции 1936 года, постулировавшая неприкосновенность личности, жилища и тайну переписки, была из тех статей, которые уводили право в мечтательную идеальность, исключавшую самую мысль о ее внедрении. Отмена смертной казни Екатериной II вводила беззаконную смертную казнь, потому что при запрете смертной казни уже нелогично было вводить в законодательство санкции за смерть от телесного наказания, плетьми; таких санкций и не было, т. е. убить человека телесным наказанием было фактически разрешено. Правосудие в таком случае, по выражению Кюстина, показывают как музейный экспонат издали без разрешения прикасаться к нему. Недействующий гуманный закон поэтому хуже, чем если бы закона вообще не было.
Необходимое добавление. Бесправие, произвол возмущают и требуют немедленно исправить положение. Но так обычно бывает при взгляде со стороны. Внутри ситуации мы ведем себя иначе чем извне ее. Маркиз де Кюстин, когда сам оказывается внутри того, что его возмущает, – сопровождающий его полицейский чин жестоко ведет себя с ямщиком, – спокойно соглашается с ситуацией и только потом, когда снова смотрит на всё со стороны, видит безобразие фельдъегеря и свое собственное.
Правовая оценка на правильно-неправильно со стороны, на отдалении всегда легче чем изнутри, для участника ситуации. Этим в очень большой мере объясняется общее нежелание брать на себя правовые обязательства и, в частности, выступать в роли свидетеля перед представителями власти. Дознаватель, следователь, судья, прокурор, даже защитник по определению находятся в большей мере вне ситуации чем свидетель, и поэтому легче судят о правоте-неправоте чем свидетель, требуя и от него тоже оценки по этому, естественному для них, критерию. Свидетель однако видел всё вблизи, а там отчетливая оценка на прав-неправ несравненно труднее. Задача свидетеля поэтому не столько в том <чтобы> послужить в судебных органах инструментом принятия решения об осуждении или оправдании, сколько в том, чтобы постараться по мере возможности ввести органы следствия и суда в конкретную ситуацию. Тут свидетель будет встречать сопротивление, потому что органы правопорядка не заинтересованы в том, чтобы потерять способность отчетливо судить о правоте-неправоте, а это с ними обязательно произойдет, когда они войдут в подробные обстоятельства дела, и они отчасти утратят поэтому способность делать то, что обязаны, а именно судить. Свидетель обязан различать, с какой целью его расспрашивают, задавая вопросы: чтобы честно разобраться в деле, и тогда он способен помочь как никто, или, наоборот, чтобы, не вдаваясь в жизненную ситуацию, подогнать его свидетельства под свою отвлеченную версию, и тогда свидетель обязан всеми мерами сопротивляться, причем на него может быть оказано давление со ссылкой на преследуемую по закону дачу ложных наказаний.
6. Оправданность жизни
Для взгляда со стороны, ревизора, наблюдателя я, простой человек, в принципе не понятен и завишу от его настроения. Не зная моей ситуации, он в равной мере способен и к строгому взгляду на меня, тогда во мне обязательно будет замечено что-то противоправное, и наоборот к симпатизирующему, когда он может противопоставить меня как образец какому-то нарушителю. То и другое, очернение и идеализация, мне чужды. Всякий взгляд со стороны, всякая проверка поэтому беспокойны, и прежде всего вовсе не обязательно потому что я втайне знаю свою неправоту или, может быть, свои преступления, и они вскроются, а скорее потому, что, наоборот, со стороны не знают, не видят всей той жизненной сложности, внутри которой мне удается вести себя, поддерживать равновесие и оставаться правым перед самим собой.
Возмутительное, бесправие, произвол, такие, что всё требуется немедленно исправить, есть взгляд со стороны. Внутри своей ситуации свой взгляд всё понимает и терпит. Я приму только свой взгляд; реакция на чужой у меня сразу демонстрации-сокрытия. Проверка мне не нужна. Для взгляда со стороны я непонятен; он меня не оправдает. Допустим, я живу чтобы есть, и спать. Должен ли я тогда обеспечить себя со стороны права, отдав ему то, что оно требует? почему вообще оно требует? почему я должен отчитываться? почему меня не оставят в покое? Разве я не имею право пить, есть, спать, потому что я человек?
Да, если мне что-то останется после других. А если ничего не останется – я никто. Меня отодвинут, растопчут, место под солнцем моё отнимут, вытеснят. Никакого права жить у меня, собственно говоря, в последнем счете нет, кроме радости быть посетителем в этом мире. Эта радость дана сама собой, на нее не надо брать права; сверх нее есть только условные права внутри кем-то устроенной системы. Радость без отчета есть мгновенное самооправдание жизни, даже когда она неправа: хотя бы и неправа, но полна, как в честной драке, на войне, в страсти. Жизнь сама себе оправдание в радости.
Наука, опыт, знание права как правильности по сравнению с непосредственным самооправданием жизни лишены прямого обоснования. Требуется особая и не общепризнанная система взглядов, чтобы доказать, что в христианстве правильно единоженство, а в Исламе наоборот. Включенность в систему решает здесь в конечном счете. – Высшей ценностью остается самооправдание жизни, т. е. собственно жизнь, включенная в спасенное или целое. Конечно, для этого требуется гоголевское зрение во все глаза. И наоборот, невозможность счастливой полноты оправдывается с трудом.
В сущности мое право на жизнь есть право перед самим собой, перед своей совестью. Никто другой, никакое законодательство, если я не умею честно оправдать самого себя, не убедит меня, что я имею право жить. В «Гражданском кодексе» сформулировано:
Граждане и юридические лица по своему усмотрению осуществляют принадлежащие им гражданские права[107].
Обладание гражданскими правами дается через ступени правоспособности и дееспособности. Граждане равны не физически, как уже говорилось, и не в количестве предоставленных им прав, а перед правом в силу его нелицеприятности (завязанные глаза Фемиды). Равноправие означает не что у меня одинаковые права с твоими, а что мы равны перед законом, обществом, государством, судом, т. е. что для тебя исходно существуют те же права, что для меня. У тебя больше прав чем у меня, может быть, потому что свою правоспособность ты ввел в действие, я нет. Дееспособность есть способность гражданина своими действиями приобретать и осуществлять гражданские права, создавать для себя гражданские обязанности и исполнять их […][108].
Номинально и формально, так записано в законе, я имею право пить, есть, спать, потому что я человек. Реально я и