Проблема царя решается казалось бы так просто, возвращением к раннему христианству, где царь церкви был не нужен. Булгаков однако всё равно называет эту проблему одной из самых трудных и страшных. Обращает на себя внимание то, что в разборе Булгакова не появляется тема разделения властей.
Царь один, потому что вообще харисмы, данные всей церкви, осуществляются в личности, и потому, что царская власть не может быть раздроблена в ответственности (48–51).
Ту власть, которая сменит царя, Булгаков видит такой же единой и личной. Булгаков, что всего важнее, не задает вовсе вопроса о том, как распределится харизма власти по личностям в случае разделении властей. Участники дискуссии, как и он, даже не задумываются о разделении властей. Георгий Васильевич Флоровский (1883–1962), который тоже сдает царя, нечаянно – что тем более значительно – исключает на будущее для православного сознания перспективу разделения властей:
Конечно, идея православного царства не выпадет из церковного сознания, но идея православного царя – может быть и выпадет (53).
Но при этом, естественном для интеллигенции, легком отказе от царя церковные люди продолжают думать в высоком смысле монархически о единой центральной власти. Их церковное сознание не допускает политии. Разделение власти, например, Булгаков понимает только межгосударственное, естественно получающееся вместе с разделением территории:
Так как весь мир не дан, как церковь, то и идея единичности православного царя лишена основы (54).
Через две недели, на заседании 27.11.1924 в Праге, вопрос о власти продолжается также интенсивно. Николай Онуфриевич Лосский (1870–1965) отказывается от царя с еще большей готовностью чем Булгаков.
Наличность в церкви анафематизмов, о которых прошлый раз говорил о. С. Булгаков, для меня не имеет решающего значения (56).
У Н. О. Лосского, причем только у него среди всех участников обсуждения, очень издалека появляется перспектива «аппарата власти», внутри которого, лишь бы он хорошо действовал, не нужно выделять никакую одну личность как «Жениха Церкви». Такой аппарат работал бы «вне связи с церковью – лишь бы его одушевляла этическая идея» (там же). Но едва наметившись виды на разделение властей и на отделение церкви от государства у Лосского тут же заслоняются: среди равных внутри аппарата власти он видит кого-то одного более равного.
[…] В государстве ни один человек не должен иметь исключительного положения. Может и должен быть primus inter pares [первый среди равных] (57).
Церковное понимание общности оказывается органически привязано к идее централизованного единовластия. Выступающий после Лосского Василий Васильевич Зеньковский (1881–1962), тогда еще не священник, как все, отказывается от реального царя – и так же, как Флоровский, видит православное сознание по существу и неотменимо привязанным к идее царя, одного, благословенного!
[…] В церкви не угасло то высокое понимание царской власти, которое видело в ней церковный чин, связывало и охраняло, питало ее венчанием. Жизнь может отойти совсем от царской власти, но если бы она к ней вернулась, то церковь раскроет снова свои объятия, благословит и увенчает царя. Для церкви не прекратилась, не потускнела та высшая правда царской власти, которая ей одной присуща (57 сл.).
Говорят сильнейшие церковные мыслители, собравшись вместе в обещающее время основания Братства, с широтой и свободой, причем не академически, а как реалисты. Уверенность, с какой они невзначай исключают перспективу демократического разделения властей и отказа от единовластия на православной территории, похожа на пророчество. Эти зоркие умы нигде на горизонте не усматривают возможности немонархической, нецентрализованной политии. Православная территория для них не исключает инославия, но опять же под покровительством большинства. Павел Александрович Остроухов (1885–1965), историк и экономист:
[…] Не вижу никакого трагизма, что у православного царя может быть много иноверных. Что же тут трагического? Лишь бы он был царем праведным (61).
Власть для участников заседаний едина. Единство понимается как целость и соответственно здравость. Такое единство для всех, не исключая, мы видели, даже Лосского, воплощается в одном лице. Участники заседаний поэтому не видят проблемы с освящением власти, которая возникла бы в республике, где лиц с равными правами оказалось бы много: множество понимается как соборность в единодушном согласии. Это идеальная, так сказать, монархическая республика, где единовластный правитель стал многоликим.
Мы признаём все (быть может лишь Н. О. Лосский здесь недостаточно определенен), что для церковных людей бесспорна необходимость церковного освящения верховной власти (63).
Заседание 21.5.1925 перешло к положению Церкви в России. Оно было названо безысходным. Церковь в стране оказалась настолько привязана к власти, что у нее не осталось даже своего голоса: непонятно, чей голос слышался в так называемом завещании, подписанном якобы патриархом[125]. Оказалось, что единовластие в согласии с Церковью обеспечивало ее единство, а когда Церковь осталась одна, она естественно распадается на автокефалии еще до осознания и официального оформления раскола. Булгаков на заседании 25.6.1925 в Праге:
Фактически мы имеем здесь [в Европе] настоящую автокефалию. Если бы, например, какая-либо из митрополитских или епископских кафедр в эмиграции стала свободной – разве было бы послано ходатайство митр. Петру о ее замещении? Нет, она была бы самостоятельно замещена здесь (87).
Булгаков применяет многозначительный термин Антона Владимировича Карташева (1875–1960) для этой фактической автокефалии: «мы с церковной Россией – в разном подданстве» (там же). Теоретически и канонически подданство для Церкви, как выяснилось в дискуссии о царе, не нужно. На практике политическая корректность, говорит Булгаков, требует от московской церкви лояльности «не за страх, а за совесть» (88). «Разное подданство» фатально ведет православную церковь к расколу.
Причина в органической связи православия с властью. Притяжение церкви, если только она хочет остаться целой, к монархии на том же заседании констатирует Лев Александрович Зандер (1893–1964), философ и богослов:
Верный сам по себе тезис о необходимости освящения власти церковью не означает, что не может быть православной республики, – между тем церковная власть без колебаний присоединяется к монархистам (98).
Сродство православия и единовластия на заседаниях однако не разбиралось, почему это так должно быть, никто не спрашивал. Готовность к полному отделению Церкви как чисто духовного явления от власти из членов Братства Св. Софии показал только один Бердяев, но его отрешенность тут же поставила его вне Братства и фактически вне реальной Церкви вестником чего-то совершенно нового:
Духовно чувствовал себя безмерно свободнее и счастливее за 5 лет в Советской России, чем здесь; большевики были совершенно инородны, а внутри была духовная свобода […] В России религиозно пережил факт русской революции и связанной с ней катастрофы. Мистически пережил начало новой жизни; нет возврата к старой жизни. В России нет реставрационной религиозности; оно (sic) преобладает здесь (101 сл.).
Выйдя из Братства Св. Софии, Бердяев опередил его распад. Распад Братства опередил процесс автокефализации, который члены Братства так ясно предвидели.
Вероучение Церкви тоже связано с властью. Например, догмат Григория Паламы о различении в Боге сущности и энергии был в соответствии с византийским церковным правом утвержден после смены правительства в ходе гражданской войны. Софиология прот. Сергия Булгакова, продолжающая, как подтверждают эти изданные Н. А. Струве документы, паламитский догмат, была осуждена московской митрополией в большой мере или может быть исключительно из ее желания сохранять корректность в отношении власти, тогда болезненно относившейся к эмиграции. Опять же, из-за привязки православной Церкви к власти догмат о сущности и энергиях распространялся только на области, подданные Иоанну Кантакузину. Сходным образом осуждение булгаковской софиологии не распространялось на территорию, на которой уже фактически существовала автокефалия. Оттуда Москве отвечали с сознанием своей силы. На фотодокументе (40), где ниже видны подписи Зеньковского, Карташева, Федотова, Вышеславцева, Вейдле, всего 12, читаем:
Указ митроп. Сергия [с осуждением софиологии о. Сергия Булгакова] ставит под угрозу самое существование богословской науки и высшей богословской школы […] Нам приходится вновь поставить вопрос о праве исследования в области научно-богословских дисциплин.
Дело кончилось, как мы знаем, выходом школы парижских православных богословов из московской юрисдикции. Вопрос о праве внутри церковной администрации так и не был решен.
Суверенное государство и его идеальный народ – явление, открытое для критики. Эта критика идет успешно. Мы слышим Пьера Бурдье, который называет государство фикцией, и соглашаемся с ним. Действительно, собравшись вдвоем, втроем, в группе, мы чувствуем себя обществом и казалось бы нигде не видим среди нас государства или его элементов. Может показаться, хотя конечно только на время, что мы согласное собрание людей. Но присмотримся даже не к группе, а к двоим близким людям. Согласие между ними может прерваться разногласием, спором. При этом они однако вовсе не обязательно сразу расходятся. Уже не имея между собой согласия, они согласны оставаться вместе. Они начинают служить тому, чего нет. И не потому что это им приказано или предписано. Несогласная семья сохраняется в согласии несогласных и там, где развод разрешен законом. Семья, союз двоих, оказывается одновременно и интимным отношением двоих, уникальным, таинственным, и элементом государства, где все основные функции государства уже существуют, например налог в виде раздела доходов поровну. Как идеальный народ, которому служит каждый человек, так идеальная семья, которой служат муж и жена, отличается от людей, которые ей служат.