по историческому значению стояло вровень и выше. Подвиги Александра Македонского заслонены Римом. Македонская гегемония скоро кончилась; со 146 года Греция это Ахейская провинция Рима. Но даже и политически Аристотель теперь значит гораздо больше чем Александр.
Демосфен (384–322), автор «филиппик», отравился, когда по-настоящему поднять Афины против македонян не удалось. Как Хайдеггер мог быть и посажен после войны, или хуже, так после смерти Александра Аристотель вынужден был выехать из Афин как человек Александра ненавистного, в тот же год что Демосфен умер, от чего-то вроде язвы желудка.
Как о «нацизме» Хайдеггера, так о промакедонстве Аристотеля можно говорить только по глупому недоразумению. Никакого сочувствия тому костру, который устроил из мира Александр, не могло быть.
По существу политика Александра вела к постепенной ликвидации межэтнических перегородок, к слиянию всего населения Ближнего Востока (а в перспективе – всего Восточного Средиземноморья [и всего Средиземноморья вообще, потому что если бы не заболел и не умер, в 33 года, то пошел бы как намечал на Карфаген и оттуда в Сицилию. Там он встретился бы с Римом]) в некое культурно-языковое единство. Сам Александр, по-видимому, с течением времени всё более сознательно стремился к достижению этой цели, поскольку только таким способом мог превратить все многочисленные племена и народности в единую массу царских подданных[427].
Глухое молчание Аристотеля в «Политике» о своем ученике, который покорил мир, можно расшифровать. Чтобы Аристотель сопровождал Александра, как многие историки, поэты, философы, даже чтобы встречался с ним после расставания, нет известий. Но его ученик Каллисфен при Александре был. И выговаривал то, о чем Аристотель молчал: что такое на самом деле и у кого в руках история.
Каллисфен, олинфянин, ученик Аристотеля, человек простой и суровый, не одобрял всего этого (Арриан IV 10, 1)[428].
Собственно чего. В рассказе Арриана всё началось с того, что на пиру Александр по пьянке и в ярости убил друга. Когда он протрезвел, то плакал и каялся перед родными убитого, кричал, что он убийца своих друзей – и ничего правильнее он возможно за всю свою жизнь не говорил – три дня ничего не ел и забыл думать о себе. В нем заговорил человек – собственно правда. В нем что-то проснулось, что открывало место для справедливости, честности, права: он опомнился после такого дела, убийства в сущности очень близкого друга, брата своей кормилицы. Оставаться правителем в таком положении было нельзя, он сам себе не мог этого позволить. И вот его утешил философ, софист Анаксарх. Он научил его, что не власть идет от права на власть, а наоборот, от власти идет право.
К Александру позвали софиста Анаксарха, чтобы он утешил его. Застав его лежащим и рыдающим, он засмеялся и сказал, что, по-видимому, Александр не знает, почему древние мудрецы сделали Справедливость сопрестольницей Зевса: причина в том, что всё, что ни установил бы Зевс, творится по справедливости, и всё, что идет от великого царя, должно почитаться справедливым, во-первых, самим царем, а затем и остальными людьми. Такими словами он утешил тогда Александра, но выдав за мысль мудреца положение, которое не требует от царя, чтобы он действовал по справедливости, тщательно взвешивая свои дела, и признает справедливым любой царский поступок, он, утверждаю я, причинил ему великое зло, еще большее, чем то несчастье, от которого он тогда страдал. Известно ведь, что Александр, воображая себя в глубине души сыном Аммона, а не Филиппа, потребовал, чтобы ему кланялись в землю (Арриан IV 9, 7–8).
Представить, чтобы Аристотель поклонился ему до земли, трудно. Во всяком случае Каллисфен не стал. Ошибкой Каллисфена было то, что он проговаривал, о чем лучше было молчать:
Что Александр и Александровы дела зависят от него, Каллисфена, и от его истории и что он прибыл к Александру не за славой для себя, а чтобы прославить его, что Александр станет сопричастником богов не по лживым рассказам Олимпиады относительно его рождения, а по той истории Александра, которую Каллисфен напишет для мира (10, 1–2).
Тот же софист Анаксарх: Александру будут всё равно поклоняться как богу после смерти, начнем это сейчас. Каллисфен возразил в присутствии Александра: не надо смешивать эти два порядка, смешивать божественное и человеческое. Боги слишком высоки, не надо их стаскивать на землю. Достаточно Александру быть самым храбрым, царственным, умелым. Каллисфен напомнил, что Александр наследственный царь по закону: обожествление будет нарушением закона, который не понравится богам. И, обратившись к Александру:
Прошу тебя, Александр, вспомни об Элладе, ради которой предпринял ты весь этот поход, пожелав присоединить Азию к Элладе. Подумай: вернувшись туда, ты и эллинов, свободнейших людей, заставишь кланяться тебе в землю? […] О Кире, сыне Камбиза, рассказывают, что он был первым человеком, которому стали кланяться в землю, и с того времени персы и мидяне продолжают унижаться подобным образом. Следовало бы подумать, что этого Кира образумили скифы, люди бедные и независимые; Дария опять-таки скифы; Ксеркса афиняне и лакедемоняне; Артаксеркса Клеарх и Ксенофонт со своими 10 000 воинов, а Дария, нашего современника, Александр, которому земно не кланялись (10).
Александр был такой, что он тут же сказал: всё, никакой речи ни о каких земных поклонах. Тут же знатные персы, потом остальные, поклонились ему в землю. Кроме одного Каллисфена, который, отпив из поданной чаши, подошел поцеловать Александра.
Вскоре Каллисфена причислили к молодым людям, сыновьям знатных македонцев, которые пошли на смерть, прямо сказав ему что он убийца друзей. Каллисфена вели за войском в цепях, он заболел и скончался.
По одной версии, Александр был всё-таки отравлен. И вот очень многие древние авторы уверенно повторяют, что яд для него заговорщикам прислал Аристотель, «который стал бояться Александра, узнав о судьбе Каллисфена» (Арриан VII 27, 1). И так называемой историографической правды, или биографической, мы здесь знать не можем. Зато есть несомненная другая правда. Предсказание софиста Анаксарха не сбылось, поклонение Александру после смерти как богу не стало общим. Обвиняют в этом его вторую, или третью, или какую-то жену Роксану. Надо было чтобы его тело исчезло, как исчезло тело Ромула во время маневров на Марсовом поле: ясно было бы что он взят богами. Так ясно было, когда исчезло тело Спасителя, что он воскрес и был взят на небеса. И, шатаясь от смертельного яда, Александр шел к Евфрату, чтобы исчезнуть из среды людей.
Исчезнув таким образом из среды людей, он утвердил бы в потомках веру в то, что, произойдя от бога, он и отошел к богам. Жена его, Роксана, увидела, что он уходит, и удержала его; Александр со стоном сказал, что она отняла у него непреходящую славу: стать богом (Арриан VII 27, 3).
Отнял скорее Аристотель. Он отравил наверное всё-таки не его тело, а его безраздельную славу. Рядом с Александром на века остался стоять его учитель, Аристотель, или как равный в славе, или как собственно наставник. И Аристотель не учит о том, что сила диктует. Сильный должен подчиняться праву.
Он подчиняется? Средневековые вольные города, итальянский Ренессанс, наши Новгород и Псков, отчасти Тверь и Владимир, это были попытки восстановить гражданский строй после и против единовластия типа Александра.
Такой попыткой хотела быть Французская революция. Она кончилась, это становится ясно теперь, катастрофой, как позднее и наша, копировавшая ее, революция 1917 года.
5 лекция. <Окончание. Философия как свободное слово о праве и интересы власти. Продолжение античной политической мысли в новоевропейской философии. Теория общественного договора Ж. Руссо>
Между выравниванием порядков по всей земле, всего человечества по одному образцу – везде одинаковая демократия, или сжечь, одинаковые власти, одинаковые права, 10 000 браков одновременно, счастье всей земли, – типа Александра, и разговором о том, что нам делать с нами самими, т. е. философией, снова сейчас как при жизни Аристотеля стоит мир. Легенда о том, что Аристотель прислал в копыте мула из Афин яд для Александра Македонского, от которого тот умер, независимо от фактической правды верно говорит, что между увлечением властью и свободной мыслью несовместимость: или одно или другое. У нас в Москве совсем недавно остро встал вопрос, или позволить людям бесконтрольно жить и открыто на площади обсуждать решения, возможно осуждать стратегию правительства, или введением в действие механизмов, которых всегда много у власти, установить порядок, т. е. продолжение сегодня такого же порядка подчинения, какой установлен властью и какой власть в общем и целом устраивает.
После того, как философа Каллисфена волокли на цепях за обозом, пока он не умер, у Аристотеля были все основания воображать себя следующим за своим учеником. Одновременно, пока еще Демосфен не покончил с собой и надежда афинской свободы оставалась, Аристотель собственно бежал из Афин как человек Александра. Время оказалось не такое, чтобы философия могла продолжаться, и она внезапно и резко кончилась. Аристотелевская философия осталась, довольно скоро, уже в античности, она стала звучать громче чем память об Александре Македонском и Новой Европе определяла политику не меньше чем интересы власти.
В важном смысле она не кончилась никогда и продолжается до сих пор. Под философией я понимаю в этом случае открытый, свободный разговор о правах – не теоретический, а обеспеченный тем, что говорящие умеют быть по-настоящему свободными. И так же сейчас на Западе. Снова всё зависит от того, или сила будет диктовать, что считать правом, или – люди захотят и начнут