Аристотель перепутал. Он тоже принял факт за природу. Так и Гуго Гроций. Так и Гоббс. Но оттого что этот факт давно наблюдается, он природой не становится. Мы живем в неприродном, противоестественном неравенстве подвластных и властителей.
Кто из нас способен сейчас видеть вещи глазами Руссо? что надо проверить всякую власть, если мы не рады ей, как дети хорошему отцу? Что позорно воображать себе, будто раз она власть, то и права? Сила нас подавляет. Конечно. Пусть. Ладно, на то она и сила, ничего не поделаешь. Но зачем ей за это, за то что она нас угнетает, дарить ей еще и право? Это всё равно что разбойнику, который отнял почти всё, отдавать из каких-то представлений о честности и остальное.
Повинуйтесь властям. Если этим хотят сказать: уступайте силе, то правило это хорошее, но излишнее; я утверждаю, что оно никогда не будет нарушено. Всякая власть происходит от Бога; согласен. Но и всякая болезнь тоже происходит от Бога; но разве это значит что нельзя позвать врача? Если разбойник нападает на меня в глухом лесу, силой вынужден буду отдать ему свой кошелек; но если бы я мог скрыть его от разбойника, то разве я был бы всё-таки обязан по совести отдать ему этот кошелек? Ибо в конце концов пистолет, который он держит, тоже власть.
Согласимся же, что сила не создает права и что человек обязан повиноваться только законным властям[432].
Нет, Аристотель не прав, природных властителей не бывает, бывают только привыкшие или приученные. В естественном праве силы Руссо отказывает кому бы то ни было. Мы робеем, нам трудно за ним идти. Мы привыкли легко отдавать силе право. Наши власти обычно сильные, здоровые, рослые, спортивные мужчины.
Казалось бы, нелепый случай: дорогой разбойник, не уходи, посмотри, ты не нашел у меня кошелек, вот он. Но, говорит Руссо, именно так поступают – по крайней мере поступали до сих пор – целые народы, соглашавшиеся стать подданными королей. За это короли должны были бы хоть что-то дать взамен; но ничего подобного, власти не только не кормят своих подданных, а сами кормятся на их счет, так что получается, что отдав властям для распоряжения свою личность, люди догоняют их и вручают им еще и по крайней мере часть своего имущества.
Скажут, что деспот обеспечивает своим подданным гражданское спокойствие; пусть так, но что выигрывают они, если войны, которые навлекает на них его честолюбие, если его ненасытная жадность, если притеснения – разоряют их больше, чем могли бы это сделать взаимные несогласия между ними? Что выигрывают они, если и спокойствие это есть одно из их бедствий? Живут спокойно и в тюрьмах; достаточно ли этого однако чтобы чувствовать себя в них хорошо? Греки, запертые в пещере Циклопа, жили в ней спокойно – в ожидании, пока наступит их очередь быть съеденными[433].
Законности за государством, стоящим не на братстве и добром согласии, Руссо не видит – как для Аристотеля не государства те, где цель не прекрасная жизнь, а общение не дружество. Разница только та, что то, что Аристотель называет отклонением от настоящей политии, Руссо называет прямым сумасшествием. Люди сошли с ума. Они даром отдают себя государю, под его управление, да еще и приписывают ему право!
Говорить, что человек даром отдает себя, это значит говорить нечто нелепое и непостижимое; такой акт беззаконен и недействителен по одному тому, что тот, кто его совершает, не в здравом уме. Говорить то же самое о целом народе, это значит предполагать, что народ состоит из сумасшедших: безумие не есть однако источник права[434].
Сумасшедшие продали себя и что чудовищно, вместе с детьми! Взрослый, отец семейства, не имеет права давать кому-нибудь власть иначе как только на время своей жизни, до подрастания детей! Каждое новое поколение пусть определяет свои отношения с властями заново. – Нет, люди действительно выглядят сумасшедшими, поставив над собой недружественные власти.
Отказаться от своей свободы – значит отказаться от своего человеческого достоинства, от прав человека, даже от его обязанностей. Нет такого вознаграждения, которое могло бы возместить отказ от всего. Такой отказ несовместим с человеческой природой[435].
Но может быть всё дело в том, что мы, не замечая того, живем в постоянной войне? И нас как бы давно взяли в плен, так что хорошо еще если мы живы? Сначала война, потом государство? – Нет, опять соотношение перевернуто! Без государства не было бы и войны, были бы драки, дуэли. Война продукт уже готового государства. Пожалуй, государство и война – это одно и то же. И масса подданных, по происхождению они пленные, увековечивает состояние войны. Насколько есть власть и подвластные без дружеского соглашения, продолжается война, при кажущемся мире.
Никакой иной власти, кроме власти силы, победитель не приобрел над пленным, состояние войны продолжает существовать между ними, как и раньше, и их отношения даже являются только следствием этого состояния; а применение права войны не предполагает существования мирного договора[436].
Или, если хотите, договоров такого типа, типа военного перемирия, может быть сколько угодно, но они ведь не отменяют, только на время откладывают войну. Нужен договор другой. Нужно первоначальное соглашение.
6 лекция. <Продолжение. Всеобщая воля у Руссо и христианство. Государство и религия>
Мере падения, которое видит в современном человечестве Руссо, должна отвечать радикальность «первоначального соглашения», на которое встанет общество. Подумать, из какого материала теперь приходится строить. Современное человечество хвастается отменой рабства. Но древняя Спарта например, где население четко делилось на несколько тысяч свободных и массу несвободных, имела по крайней мере свободных. Это общество было всё-таки гражданским. Но теперь, в современной Европе, рабов выкупили так сказать, порабощением всех свободных.
Есть такое несчастное положение, когда можно сохранить свою собственную свободу только за счет свободы других, и гражданин может быть истинно свободным, лишь когда раб находится в крайне рабском положении. Таково было положение Спарты. Что касается вас, современные народы, то у вас нет рабов, но вы сами – рабы; вы оплачиваете их свободу своей свободой; вы можете хвастать этим преимуществом сколько вам угодно, я же нахожу, что в нем больше трусости чем гуманности[437].
Деньги тот господин, у которого все, включая богатых, в рабах.
Дайте денег, и скоро вы будете в оковах. Слово финансы есть слово рабское; оно неизвестно в гражданской общине. В стране действительно свободной граждане всё делают своими руками, а не деньгами […] Чем лучше государство устроено, тем более в сознании граждан общественные дела берут верх над частными[438].
Теперь о той радикальной мере, которая одна будет достаточна чтобы пересилить въевшуюся привычку к рабству. И вот Жан-Жак Руссо не видит другого пути для восстановления свободного человека кроме возвращения к «первоначальному соглашению». На него люди пошли до всякого официального договора уже тем, что начали договариваться, согласились говорить между собой, пускай даже и спорить, пускай даже и сердито умолкать – но ведь такое молчание замкнувшихся друг от друга предполагает первоначальное согласие говорить, только от него отказались. Это согласие говорить между собой, «действительное основание общества»[439], предшествующее всяким юридическим соглашениям, проскользнуло незамеченным мимо нашего внимания, теперь надо его вспоминать, докапываться до него.
Это первоначальное соглашение без всякого оформления проявляется в том, что при любом собрании народа люди говорят с оглядкой друг на друга и на всех: на чьей стороне большинство. Если кто-то один хочет навязать свою волю всем, он не отменяет правило большинства, наоборот, подтверждает его, склоняя именно большинство на свою сторону. Причем не большинство установило правило большинства! Что большинство решает, согласны все, в том числе и меньшинство.
Говорилось о различении между волей всех и всеобщей волей. Она больше чем сумма воль отдельных людей[440]. И вот большинство, его воля приближается к воле всех. Большинство может при этом совпасть со всеми, и всё равно его воля еще не будет всеобщей волей. Наоборот, знание, что решает большинство, и всякое знание такого рода принадлежит к области всеобщей воли.
Теперь, зависит ли от моей воли распорядиться всеобщей волей? Могу ли я не хотеть, например, чтобы воля большинства решала? Конечно я могу уверенно знать например что меньшинство право, но я не констатирую это равнодушно, я возмущаюсь, что большинство не на высоте.
Всеобщая воля поэтому не фикция, и она не моя конструкция. С самого начала, если сказать словами Канта, который в этике продолжает Руссо, человек носит в себе нравственный закон.
Многие утверждали, будто в человеке нет задатка для добра, а только задатки для зла, и Руссо – единственный, кто начал утверждать противоположное. Таково моральное неверие[441].
Что можно отдать всеобщей воле, т. е. не моему разуму и смыслу? Руссо считает, что всего себя.