Каждый из нас отдает свою личность и всю свою мощь под верховное руководство всеобщей воли, и мы вместе принимаем каждого члена как нераздельную часть целого[442].
Отдать свою личность – это много. Уже не будет моей воли, частного человека. Можно было бы отдать гражданскому обществу меньше? Сами собой вспоминаются две вещи. В христианской догматике, а именно в христологии, вторая ипостась Святой Троицы, Сын Божий, имеет две природы, одновременно, божественную и человеческую. Он имеет две воли, живое человеческое существо например хочет пить, в то же самое время божественная воля побеждает и хочет чтобы исполнилось предназначенное небесным Отцом. Но ипостась, т. е. Я у человека, говорящего по-человечески Я хочу пить, не человеческое: говорит Сам Бог, взявший на себя и несущий на себе человеческую природу.
В изложении Сергия Страгородского, тогда митрополита Московского и заместителя патриаршего местоблюстителя:
Высшим отличием человека в земном мире является его ипостась, то есть самосознание. Человек не только живет, но и сознает, что живет и для чего, и притом сознает и принадлежащими ему – своими – все свои части и все их переживания. Думает не «телу больно», а «мне больно»; не «душа моя любит», а «я люблю» и так далее. Но также человек освещает своим самосознанием и присваивает себе, считает своими – и свой дух, почему и говорит не только «мое тело», «моя душа», но и «мой дух», или как Апостол: «Ваши дух, душа и тело» (1 Сол 5, 23). Это свидетельствует, что ипостась (самосознание) и дух не одно и то же; что, не говоря уже о человеке – существе полудуховном и полутелесном, но и в чистом духе (каковы ангелы) нужно различать, с одной стороны, ипостась – самосознание, а с другой – духовную природу.
В лице Господа Иисуса Христа человечество имело не только тело и душу, но и дух, и однако не имело отдельной ипостаси, человеческого самосознания. В Едином Господе могло быть, конечно, только одно самосознание, одна Его ипостась, Божественная Ипостась второго лица Пресвятой Троицы. Воплотившись, Он сознает принятую человеческую природу как свою собственную и все ее переживания как Свои, подобно тому как обыкновенный человек сознает свою природу и ее жизнь. Поэтому Господь и говорит: «Тело Мое, Кровь Моя», «Душа Моя скорбит смертельно». Жаждало человечество, оно же испускало и дух на кресте, а Господь говорил: «Жажду (Я)», «Предаю Дух Мой». Это и значит, что человечество Христово, не имея своего самосознания – ипостаси, было «воипостасировано», то есть введено во Ипостась Слова Божия, или, грубо выражаясь, стало пользоваться Ипостасию – самосознанием Слова Божия за отсутствием отдельного человеческого самосознания.
Своим Божественным самосознанием Господь сопровождал каждый момент жизни Своего человечества, от зачатия в утробе Девы Марии, в младенчестве и в возрасте совершенном. Однако это постоянное, так сказать, предстояние твари пред Богом отнюдь не сковывало Его человечества, не лишало его свойственного ему действия[443].
Христианство исключает отдельное сознание человека, не оставляет ему права самостоятельной личности. В обществе и государстве христианство предполагает такую свободу экономики и управления, жизни сердца и ума, когда сознание частного человека не вмешивается в них, оставляя им быть так, как хочет Бог, – Его разуму вручая решение, или оставляя всё без решения, когда Его приговор неочевиден. Общество не формируется человеческими силами, всё принадлежа только Богу. «Законом я умер для закона, чтобы жить для Бога. Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал 2, 20).
Как у Руссо каждый из нас отдает свою личность не воле всех, людей, а Всеобщей воле, христианин вручает свое я Другому. Личность, сознание на природно-социальном уровне отнимаются христианством у человека и отдаются Христу. Попыткой снова узаконить обособленную личность была осужденная на Ефесском соборе 431 года ересь Нестория (ок. 380 – ок. 451), различавшего две личности в Иисусе Христе. Если бы несторианство было принято, человеку разрешалось бы, называя себя христианином, сохранить свое человеческое Я, если бы такое человеческое Я было признано и в Христе. Для несториан человечество Иисуса Христа есть лицо законченное в себе и соединенное с божественным Словом лишь в порядке отношения; практический вывод: человеческое Государство есть законченное и безусловное тело, связанное с религией лишь внешним отношением. В этом сущность несторианской ереси, и мы отлично видим, почему при появлении ее император Феодосий II взял ее под свое покровительство и сделал всё от него зависящее для ее поддержания[444].
Осуждение ереси Нестория, как всякое обличение ошибки, было объявлением войны любой ее форме на все будущие времена. Произошло однако другое. Якобы раз навсегда преодоленное, двоеличие стало определять отношение византийской церкви к власти. Нехристианство оказалось способно жить в православной оболочке. Византия не поняла Евангелия как длящееся чудо всего нового. Она свела религию к совершившемуся факту, к догматической формуле и литургическому обряду.
Она не только не сумела выполнить свою миссию – основать христианское государство – но приложила все старания к тому, чтобы подорвать историческое дело Иисуса Христа. Когда ей не удалось подделать православную догму, она свела ее на мертвую букву. Византийцы полагали, что достаточно соблюдать догму и священные обряды православия, нимало не заботясь о том, чтобы придать политической и общественной жизни христианский характер. Что они желали, то и получили: догма и обряд остались при них, и лишь общественная и политическая власть попала в руки мусульман – этих законных наследников язычества[445].
Общественное соглашение у Руссо заставляет вспомнить, в пункте о том, что каждый член принят как нераздельная часть целого, Кор 12, 12 слл.:
[…] тело одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело […] Бог расположил члены, каждый в составе тела […] дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге.
Заимствует ли Руссо свою «общину» из Евангелия? Или вернее из общего античного, средиземноморского богатства и опыта? Если он с чем-то совпадает, то здесь не ученое заимствование, а живущая тысячелетиями интуиция того, что для общества людей всегда открыто – каждую минуту и сразу все люди туда могут войти – то, что Платон и Аристотель называли дружбой, а религия любовью к ближнему. Там уже никто не будет одинокий.
Вместо отдельной личности каждого договаривающегося этот акт ассоциации немедленно [!] создает моральное и коллективное целое, составленное из стольких членов, сколько собрание имеет голосов, целое, которое получает путем этого самого акта свое единство, свое общее я, жизнь и волю[446].
Республика, или политическое тело, имеет таким образом одно я – из чего возникшее? В каждой жизни каждого индивида возникает новая, другая жизнь в той мере, в какой каждый и становится носителем всеобщей воли, сувереном. И он же, тот же самый человек – одновременно часть суверена и член государства (политического тела) в отношении к суверену – т. е. к самому себе. Договор заключается – общественный договор – собственно самим же человеком с самим собой, со своим другим, можно сказать, героическим, или божественным, началом.
Мы имеем в своем опыте что-то вроде такого умножения, возрастания себя? Да, каждый. Так при соединении двух, в общем деле, в простой встрече нескольких дружественных людей, просто за столом: возникает то, что называют или чувством общности, или чувством толпы, корпоративным духом, настроением спортивной команды, хорошего рабочего коллектива. Иногда это бывает только мгновенно открывшаяся и сразу потемневшая перспектива, часто люди не верят такому настроению, чаще всего появляется маленький или большой тиран, использующий такое настроение для себя, своего упрочения. От страха, неуверенности, неумения люди роняют, теряют такую находку.
О «переключении», причем именно мгновенном, из режима отдельной особи в режим толпы говорит, например, Элиас Канетти в книге «Масса и власть» (1960, рус. пер. 1997). Каждый внутри нового тела перестает чувствовать себя самостоятельным, становится способен на жертву («на миру и смерть красна»), как живое тело в экстремальных условиях выживает за счет частей – как например ящерица, вырываясь из чьих-нибудь зубов, отдаст хвост, и хвост на это согласится.
Здесь возникают правовые парадоксы. Суверен политического тела, однажды возникнув в порядке всеобщей воли, уже не имеет другого высшего закона над собой, и это точно так же, как божественное Я уже не имеет другого закона над собой.
[…] Не может быть установлено обязательство для суверена по отношению к нему самому и что, следовательно, противно природе политического организма, чтобы суверен связал самого себя законом, которого он не мог бы нарушить […] нет и не может быть никакого обязательного для совокупности народа основного закона; для него не обязателен даже общественный договор[447].
То, что общественный договор может быть, таким образом, без конституции и законов и в том числе без общественного договора, не абсурд и не противоречие, а способ сказать, что Руссо имеет в виду не рассуждение, а опыт. Интересно, что он применяет то же слово толпа, что и Канетти в своем исследовании об особых качествах массового организма. Прикоснуться к части это