. Она впервые даст возможность высвободить действительно каждого человека для духовно-культурного творчества.
Эти требования становятся чем-то само собой разумеющимся для современного европейского сознания. И первой задачей представляется именно «полная перестройка производственных мощностей западного мира с целью оказания даровой – без финансовой заинтересованности, без процентов, без протекционизма, без наставничества, без интервенции, будь то военной или культурной – помощи Третьему миру с целью предоставить ему средства не просто для выживания, но для самостоятельного строительства своей истории». Вторым, связанным с первым, аспектом политико-технической революции называют «добровольную решимость не применять власть и силу в какой бы то ни было форме», третьим – культурное разнообразие без партикуляризма, свобода человеческого лица.
Рядом с этими планами широкой планетарной и антропологической перестройки строятся программа непосредственных действий на ближайшее время: пересмотр понятия «рабочего места» (главный труд и вклад человека в цивилизацию происходит, возможно, в его неоплачиваемой деятельности); свертывание отраслей промышленности, которые еще недавно считались «ведущими»; сосредоточение усилий на здравоохранении, уходе за престарелыми и прежде всего на воспитании и всестороннем образовании, «обучение и еще раз обучение» при отмене системы массового образования; культура создания непромышленных ценностей, прежде всего в человеческих отношениях. Прагматическая разносторонность и умеренность делают подобные программы осуществимыми. Не исключено, что развитие событий в европейском мире примет именно такое направление, как описано здесь.
Подрыв христианства
В какой мере наша культура христианская? В какой мере Ренессанс создан христианством или, наоборот, ставит его под вопрос? Вместо того чтобы пускаться вслед за толпой в решение этих нерешаемых проблем, прислушаемся к предельному мнению, имеющему достоинство отчетливой ясности и убедительной простоты.
Философ техники и политики, протестантский мыслитель Жак Эллюль (1912-1994) уверен, что современная европейская цивилизация оторвалась от своих библейско-христианских истоков. Всякое вообще учение может содержать в себе незаметные ростки порчи. Оно может оказаться нежизнеспособным и по причине своего бессилия невиновным в повороте событий. О христианстве не скажешь ни того ни другого. Его корни ясны и оно проявило незаурядную действенность. Тем не менее всё вызванное к жизни им и благодаря развязанной им энергии оказалось противоположно его первоначальному замыслу. Беда не в евангельском благовестии самом по себе, а в его нечеловеческой, невыносимой высоте. Боговоплощение, церковь как тело Христово, христианская жизнь в истине и любви, если они до конца поняты и приняты, предъявляют человеку настолько предельное требование, что оно не поддается привычному определению и Эллюль предпочитает обозначать его через символ «Х» (Икс)[161].
Церковное христианство уже со II века, тем более позднее имело очень мало общего с этим изначальным «Х». Спорить тут, прав Эллюль, сможет только человек, не имеющий представления о том, что такое на самом деле пребывание духа Божия в человеке, обещанное Иисусом Христом своей невесте Церкви. «Тут нет речи о каком-то принуждении, тяготящем человека и заставляющем его исполнять предрешенную Господню волю. Совсем наоборот. Дух – сила, которая, раз навсегда избавив человека от рабства, возвращает ему простор свободы, выбора, открытых возможностей. Дух – сила света, дающая человеку глубже и по-новому увидеть себя и наш мир. Он – сила, способная поддержать человека, избравшего исполнение высшей воли. Наконец, это сила совести, подсказывающей человеку, какова эта воля Божия». Присутствие Святого Духа вносит остроту и интенсивность в экзистенцию верующего, делая его очагом обновляющей инициативы, благодатного подрыва рутины культурного, социального, политического существования людей. Учение Христа несло с собой пренебрежение реальной политикой и готовность переплавить социальную действительность огнем любящих отношений между людьми. «Не было ни программы политических изменений, ни желания сменить социальные учреждения или власти, ни предпочтения демократии диктатуре… Подход был гораздо радикальнее: отвержение всего этого, проблематизация не только данной власти, но всякой власти, замысел просветления всех человеческих отношений».
Аналогично этой антиполитике строилось евангельское, да уже и библейское непринятие религий и инфантильного духа религиозности. Недаром греко-римская языческая власть называла первохристиан безбожниками. Отменялся морализирующий догматизм любого рода. Истинный Бог «освобождал человека от морализма и помещал его в единственную этически подлинную ситуацию личного выбора, изобретательной инициативы и творческого воображения, в поисках конкретного образа послушания Отцу». Это был подрыв всей культуры как идеологический системы, со скандальным неуважением к любой традиции, с дерзкой решимостью переиначить всё и поставить на службу новому пониманию мира.
Увы, этой революции духа официальное христианство противопоставило глухой консерватизм, в религии оно обернулось повторением древнего жречества, в морали – догматизмом самого мелочного и гнетущего сорта, в культуре – беззубой всеядностью. «Христианство становится пустой бутылкой, куда последовательно меняющиеся культуры вливают что хотят».
Разбирая причины такой крутой траектории, Эллюль обращает внимание, что не только у евангелистов и апостолов, но и у большинства ведущих богословов нет крупных, роковых искажений евангельского откровения. Если даже ошибки были, они не могли сами по себе извратить исходный смысл до противоположного. Причина отката не в лжетолкованиях, а в «ослаблении усилия противостояния» естественному процессу стирания первоначальной остроты благовестия. «Старое социальное тело, поставленное под смертельную угрозу верой, несущей в себе анархизм, утрату интереса к вещам мира сего (к власти, торговле), небывалые способы общения, ответило оборонительной реакцией и поглотило инородное тело, заставив его служить собственным целям». Поскольку христианство не просто учение, а историческая реальность, явившаяся в лице вочеловечившегося Спасителя, оно не может не действовать в человеческой массе, но, приспособляемое ею, порождает псевдоморфозы. Возникает новая, абсолютистская мораль, появляется доктрина священной власти, начинается прочесывание расколдованного мира, эксплуатация десакрализованной природы, «и в конечном счете можно считать, что например светское государство, демократия или социализм явились естественными порождениями христианства, только не имевшего уже никакого отношения к Иисусу Христу и к вере, что прекрасно объяснил Фейербах». Роковым провалом было отождествление христианства с моралью. «Оно не имеет с ней ничего общего. В Откровении Бога через Иисуса Христа не заключено никакой моральной системы. Оно – антимораль». Библия прислушивается только к велению Бога, вождя своего народа, говорящего с верными ему людьми и ожидающего от них ответа. Сделать руководством для действия кроме прямого божественного водительства еще и независимую систему некой общезначимой, тем более «вечной» морали значит совершить как раз самый великий грех, взять на себя знание добра и зла. В истории о зарытом таланте и в других евангельских притчах осуждаются люди, сующиеся со своими моральными нормами там, где единственным законом должно быть слово Господа. Мораль помеха верности Богу. «Любовь не подчиняется никакой морали и не учит никакой морали… Любовь рождает к жизни исключительный род бытия, уникальный способ экзистенции, крайне необеспеченной, неизменно рискованной, постоянно обновляющейся. Это антимораль еще и потому, что христианская жизнь не терпит повторений. Тут никогда нет затверженного долга, который можно было бы регулярно и многократно исполнять в течение жизни. Мораль в жизни с Христом только помеха и ведет к оставленности, проклятости им. Отвечая ему взаимностью, морализаторы со своей стороны тоже всегда осуждали Христа».
Всем была дарована свобода перед лицом мира и природы. Но она слишком много требовала от каждого. Провозглашенное христианством беззаконие уравновешивалось экстазом жертвенной самоотдачи: поди, продай имение, раздай нищим… «Дарованная Христом свобода с необходимостью предполагала совершенное владение собой, совершенную мудрость, совершенное единение с Богом, совершенную любовь. Такая свобода есть абсолютно сверхчеловеческий риск без подстраховки, радостная и гибельная акробатика. Подобными вещами человека не заманишь. Но поскольку свобода вместе с тем всё-таки получена, возникает трагический конфликт между реальностью свободы (превратившейся в общепризнанный идеал, в лозунг, в так называемую потребность цивилизации) и отказом идти на связанный с этой свободой риск, т. е. тот самый конфликт, которым порождены неувязки западного мира, беспрестанно мечущегося между диктатурой и революцией».
Небывалая в истории человечества свобода была так или иначе усвоена всем христианским миром, но ее опасности не были уравновешены преображением человека. Поколения богословов и законников положили жизни на доказательство того, что Христос не требовал всех тех крайностей, о которых говорят его слова: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать… Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем… Не клянись вовсе… Кто захочет взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду… Благотворите ненавидящим вас… Не собирайте себе сокровищ на земле… Не заботьтесь и не говорите: что нам есть?.. Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними…»
Эллюль по-своему оправдывает предательство впавшей в морализм церкви. Свобода без крайней самодисциплины давала фантастические толкования Благой вести в духе такой распущенности, что здравое ядро церкви в страхе метнулось к авторитарности и нравственной проповеди. «Люди, жестоко обвиняющие церковь в том, что она стала машиной по производству еретиков, люди, осуждающие ее за уничтожение свободы мысли, просто не имеют представления о взрыве безумных, эротических, шизофренических новоизобретений, которые потрясали Церковь между III и X веками. Злейшие вещи под прикрытием Духа Святого! Есть мера ужаса, постичь которую невозможно». Разумная дисциплина была тут необходимым противоядием – но она же отменяла любящую свободу во Христе.