ству у истории», ренессансная автономия личности – к кризису сегодняшнего человека, уличаемого одновременно в антропологическом империализме и в утрате человеческого облика?
Непосредственное ощущение говорит, что нет фатальной преемственности между историческим сдвигом XIV–XVI веков и современным нагромождением глобальных проблем. Но чтобы вывести на свет, отсеять и осмыслить исторически обнадеживающее в ренессансных началах, нужно преодолеть эстетски описательный подход, делающий неуместно восторженные акценты на таких штампах, как «открытие мира», «новая культура», «антропоцентризм», «свободное творчество самого себя и своего бытия», «гимн гению человека». Беда этих понятий в их нерабочем характере, а не только в том, что они почти неизбежно производят действие, противоположное желаниям увлеченных исследователей, и провоцируют в ответ столь же пустую «критику Ренессанса», например по линии «антропоцентризма», который в десятилетия ускоренного вымирания видов живых существ и общего обеднения природной среды естественно уже не кажется безусловным благом. Заветы Ренессанса не исчерпываются антропоцентризмом, «самообоснованием человеческого субъекта», да еще и якобы изолированного от окружающей среды, общества, истории, и «индивидуализмом». Ореол этих понятий вокруг Ренессанса остался от периода броских культурологических обобщений типа шпенглеровских и кассиреровских. Десятилетиями конкретных исследований подготовлена почва для более существенного цельного понимания той эпохи.
Нижеследующее никак не претендует на исполнение этой огромной задачи, стоящей перед философией истории. Написанное однако вызвано к жизни ощущением настоятельной необходимости и отдаленной возможности новых подходов к событиям, стоящим у истоков послесредневековой истории. В остальном настоящая работа недалеко уходит за пределы посильного собирания и осмысления того, что было продумано и сказано о Ренессансе европейскими мыслителями, подхватившими его идеи (среди них с впечатляющей ясностью о действии ренессансного импульса в Европе говорят Хуан Луис Вивес, Ян Амос Коменский, Гегель в своих суждениях о Данте); основоположником ренессансных исследований в XIX веке Ф. Боутервеком, чей многотомный труд «История поэзии и красноречия с конца XIII века» был известен у нас в подробном конспекте Карла Маркса[165]; создателем термина Ренессанс Жюлем Мишле; Якобом Буркхардтом, нарисовавшим цельный философско-художественный образ среднего и позднего итальянского Возрождения; современными западными (П. Кристеллер, Э. Гарен, А. Шастель, отчасти М. Фуко в его концепции «ренессансной эпистемы») и прежде всего отечественными исследователями культуры Ренессанса – А. Н. Веселовским, сочетавшим детальное знание с мастерством подведения широких итогов, А. Ф. Лосевым, автором одной из самых ярких концепций Ренессанса как культурного явления, Л. М. Баткиным, подчеркнувшим важный философский смысл ренессансного восприятия бытия, особенно на примере Леонардо да Винчи, М. А. Гуковским, В. И. Рутенбургом, РИ. Хлодовским – исследователями творчества Петрарки, Данте и Боккаччо, историком и философом науки Б.Г Кузнецовым, Э. Ю. Соловьевым в его исследованиях о Реформации и многими другими.
Ренессанс как историческая инициатива
Возрождение – необычная историческая эпоха. В академической историографии это понятие, возникшее полтора века назад, до сих пор стоит под вопросом. В принятой у профессиональных историков периодизации его обычно нет, от Средневековья они переходят в 1600 к Новому времени. Отчасти такое положение объясняется тем, что всемирно-историческая периодизация касается Европы или мира в целом, тогда как Ренессанс начался и всего ярче проявился в одной стране. Однако исследователи хроник и архивов итальянских городов тоже видят мало причин выделять Ренессанс в отдельную эпоху, списывая его со счета как событие в культуре меньшинства, не оставившее явственного следа в жизни народа.
В истории итальянских и вообще европейских городов прослеживается такая преемственность от их становления в недрах Средневековья до XVI века и далее, которая не позволяет приписывать периоду 1300–1600 годов каких-то исключительных черт. Феодализм не «умер», как хотел думать Буркхардт, к XV веку, а существовал, по крайней мере на юге Италии, до XVIII века, в Сицилии – юридически до 1812. Еще Алессандро Мандзони в начале XIX века противостоял в своем романе «Обрученные» пережиткам феодального аристократизма. Факты городской истории заставляют специалиста говорить, что XIV–XV столетия были в Европе временем эволюции феодализма, а не его кризиса[166]. В пример можно привести тот не всегда замечаемый искусствоведами факт, что обязательная приписка художников, скульпторов и архитекторов к старым гильдиям отменяется только в концу XVI века лишь в одном городе – Флоренции, и то отчасти.
С одной стороны, концепции Ренессанса придает историческую реальность, не позволяя считать ее лишь изобретением философии истории XIX века (Мишле Буркхардта), то, что сама эпоха понимала себя как возобновление, восстановление художеств, словесности, общественной жизни. Джорджо Вазари во вступлении к «Жизнеописаниям выдающихся художников, скульпторов и архитекторов» подытоживает три века со времен Чимабуэ до второй половины XVI века как «поступательный ход возрождения искусства»[167]. Колуччо Салутати в 1374 уверенно помещает Петрарку выше великих римских и греческих писателей (Письма III 15). Хронист Филиппо Виллани в конце XIV века говорит о «восстановлении угасшего, чуть было не исчезнувшего» художества. Петрарка и Боккаччо в середине того же века пишут о пробуждении поэзии и «возвращении на свет» живописи. Данте ставит трубадуров, сицилийских и тосканских поэтов XIII века рядом с античными авторами, себя – рядом с Вергилием.
Но, с другой стороны, историк знает, что в конце XII века Иоанн Солсберийский тоже писал о «возобновлении искусств, словно вернувшихся из ссылки» (Металогик I 5), императоры Священной Римской империи Оттоны в самом конце X века и Карл Великий в конце VIII века тоже покровительствовали восстановлению римской и отчасти греческой культуры, особенно словесности и права. О возрождении древности тем или иным выдающимся писателем часто говорят и в средневековой Византии. Одной самохарактеристики эпохи вроде бы мало для однозначных выводов. Говорят соответственно о каролингском, оттоновском, средневековом, византийском, мусульманском ренессансах.
Понятно желание культурологов нащупать какие-то осязаемые вехи великого события, каким, несмотря на всю его нерешенную проблематику, остается Ренессанс. Но к громким заявлениям некоторых схемосозидателей, будто средневековая иерархическая модель космоса и с нею средневековое мировосприятие распались к XV веку, историограф относится с подозрением, изучая например описания народных карнавалов с их аллегорикой и участившихся в начале XVI века в Италии триумфов – сложных театрализованных представлений, до предела полных и «вертикальной символикой», и всеми другими атрибутами пресловутой «средневековой картины мира», от олицетворений судьбоносных планет, четырех темпераментов и гениев до фигур, воплощающих ремесленные профессии. Любой устроитель массового триумфа в XVI веке мог смело руководствоваться описанием колесницы Природы из «Антиклавдиана» или «Плача Природы» Алана Лилльского, поэта конца XII века.
Внимательные историки техники тоже склонны считать «достижения Нового времени», о которых твердили писатели с XVI века и далее, – порох, компас, ветряную мельницу, стремя, метод дистилляции спирта, шелк, – подарком Средних веков. «Многочисленные изобретения средневекового периода представляются в более подлинном смысле новаторскими, более преображающими общество, чем половодье хитроумных, но зачастую непрактичных изобретений… XV и XVI веков». Даже навигацию, картографию и печать, а также химическую технологию и шахтное дело иногда рассматривают как продолжение средневековых разработок[168]. Такое, казалось бы, чисто ренессансное нововведение как книгопечатание в первый век своего существования обслуживало преимущественно нужды схоластического богословия. Причем именно в Италии, классической стране Ренессанса, печатный станок и ружье считались немецкими новинками и часто вызывали неприязнь.
Таким образом, то обстоятельство, что мировая историческая наука помещает период Ренессанса под рубрикой Средних веков, от которых переходит непосредственно к Новому времени, имеет свои основания.
И всё же здравый смысл не позволяет считать Ренессанс только событием в культуре узкого интеллектуального слоя. Он занимает ключевое место в мировой истории. Жюль Мишле и Якоб Буркхардт, открыватели, первые историки и теоретики Ренессанса, придали ему статус исторической эпохи не потому что их история была еще наполовину роман, а потому что они угадывали за фактами целое. Способность к восприятию целого сама по себе не обязательна в профессиональной деятельности историографа и требует от исследователя необычной открытости взгляда. «Если бы я держался в изложении только политической истории, – писал Мишле о соотношении профессионального и философского в своей работе, – если бы не учитывал различные элементы истории (религию, право, географию, литературу, искусство и т. д.), моя манера была бы совсем иной. Но мне важно было охватить великое жизненное движение»[169].
Именно потому, что Ренессанс был глубоким сдвигом, попытки продемонстрировать его на отдельных фактах не всегда удаются. Он несомненным, но трудно определимым образом затронул все стороны исторического бытия. Прежде всего он сказался в том, что только начиная с XIV–XVI веков история воспринимается нами, современными людьми, как непосредственно касающаяся нас. Раньше этого времени историческая реальность кажется или отчуждающе странной (