[64].
Справедливо, наверное, и мнение Р. Кроуфорда: «Связав воедино свои стихи о Боло и Коломбо, он сумел создать абсурдный мужественный эпос, который помог этому юноше (по собственному признанию, остававшемуся девственником) казаться шокирующе искушенным во всем, что касалось секса…»[65]
К концу ноября 1908 года относится публикация в Advocate стихотворения «Circe’s Palace» («Дворец Цирцеи»), где намечающаяся метаморфоза чувствуется сильнее. Цветы появляются снова, но совсем иные. Форма традиционная (два рифмованных семистишия), но интересна эволюция системы образов. Вот подстрочный перевод:
Вокруг фонтана ее, который струится
Голосами мужчин, терзаемых болью,
Растут неведомые цветы.
Их лепестки зубасты и красны,
Покрыты странными потеками и пятнами —
Они растут из тел мертвых.
Мы больше сюда не придем.
Пантеры выходят из своих логовищ,
В лесу, который густеет внизу,
Вдоль садовых ступеней
Лениво вытянулся питон;
Павлины выступают, гордо и неторопливо,
И все они смотрят на нас глазами
Мужчин, которых мы когда-то знали.
Хотя Том входил в редакцию «Harvard Advocate», он не был фаворитом читателей. Для этого он писал слишком мало и часто повторялся, пытаясь нащупать свой путь. В «Harvard Monthly» (редакция располагалась по соседству с «Advocate») он предложил еще одну «Песнь» («Song»), начинающуюся со слов «Лунный цветок раскрывается навстречу мотыльку…» («The moonflower opens to the moth»).
Мнения в редакции Monthly разделились: одни считали, что стихотворение в восемь строк можно опубликовать, если найдется место, другие выступали против, в итоге решено было передать стихотворение в виде подарка менее престижному «Advocate». Но даже в редакции «Advocate» приятель Тома «Тинк» и его одноклассник Пауэл оказались решительно против этого дара, хотя другие выступали «за», в результате чего стихотворение все-таки было опубликовано 26 января. Один из членов редколлегии, Х. Лонг, которому оно нравилось, сохранил рукопись с редакционными пометками[66].
В начале 1908/1909 учебного года Том переселился на 25 Holyoke House, также на «золотом берегу».
Гарвардские газеты и журналы печатали программы театров и концертных залов Бостона, объявления о выставках. Не менее половины полосы в 16-полосной «Boston Evening Transcript» уделялось новостям музыки и театра.
Несколько лет спустя Элиот напишет язвительно:
Читателей «Бостон ивнинг трэнскрипт»
Ветер колышет, словно пшеничное поле[67].
Заглянем для примера в какой-нибудь номер газеты. 1 февраля 1909 года она писала о концертах знаменитого певца Людвига Вюльнера, об исполнении отрывков из оперы Бородина «Князь Игорь» Бостонским хоровым обществом, о концерте пианиста Джорджа Проктора и певицы Эрнестины Готье (Шуберт, Шопен, Дебюсси, Форе), о возвращении с гастролей Бостонского симфонического оркестра, о концерте Арнольда Долмеча, который исполняет Баха…
В театрах шли мюзиклы, например «Крысолов» на музыку Мануэля Кляйна. Имена известных актеров, таких как Виктор Мур, выделялись особо крупным шрифтом. Была там и заметка о скандалах, которые ввели в моду, по мнению автора, артисты старшего поколения вроде Сары Бернар. Писала газета и о выставках, например в Бостонском музее изящных искусств.
В Бостоне театральная и музыкальная жизнь была интереснее театральных представлений и концертов в Гарварде, где почти все спектакли игрались, как во времена Шекспира, чисто мужским составом.
В Бостон через Чарльз-Ривер ходил трамвай. Том часто им пользовался. «Элитным» залам вроде Бостонского оперного театра (Boston Opera House) он предпочитал мюзиклы в залах попроще. Компанию ему часто составлял Эйкен. Но нет правил без исключений: в Бостонском оперном Том все же бывал. О «Тристане и Изольде» Вагнера осенью 1909 года он вспоминал как об одном из самых сильных потрясений[68].
Разумеется, вылазки в Бостон не сводились к «культурной программе». В Бостоне, в отличие от Кембриджа, алкогольные ограничения отсутствовали – «федеральный» сухой закон ввели только в 1919-м. После спектакля можно было зайти в ресторан, бар или музыкальное кафе, где тогда господствовали мелодии регтайма. Один из этих баров назывался «Opera Exchange». В будущем все эти впечатления отразились в стихах Элиота. Бармен в «Opera Exchange» напоминал их героя – подчеркнуто мужественного гориллоподобного Суини…
Серьезные стихи Элиота обычно созревали по нескольку лет, прежде чем приобретали законченную форму. Стихотворение «Об одном портрете» («On a portrait»), опубликованное в Advocate в конце января 1909 года, – это набросок поэмы «Женский портрет» («Portrait of a Lady»). В этой ранней версии «она», окруженная толпой туманных снов, одиноко глядит на улицу, по которой спешим «мы». У «нее» улыбка ламии, и за ней с любопытством следит со своей жердочки молчаливый шпион-попугай.
Бостонские, да и сент-луисские впечатления вплелись в TWL, самую известную из поэм Т. С. Элиота (1922) с ее виртуозными переходами от «высокого» к «низкому» и обратно. От «Тристана и Изольды» ко встрече со страдающей от насморка гадалкой и от античного мифа к разговорам в баре.
Следующие строчки попали в первую (черновую) редакцию поэмы:
Выкатились на улицу. Холодрыга.
Согреться б! Дернули в Опера-эксчейндж.
Хлебнули джина, срезались в картишки.
Мистер Фэй там был, пел «Девушку с мельницы»…
Были в Бостоне и «улицы красных фонарей». Но любопытство Тома в этом случае, вероятно, ограничивалось услышанным от других студентов:
Потом потерялся Стив
Разумеется, Том виделся с родственниками. В комиссии по благотворительным учреждениям работала его сестра Ада. Легко было найти темы для разговора с ее мужем Альфредом «Шефом» Шеффилдом, который в 1890-е годы окончил Гарвард. Одна из кузин Тома, Элинор Хинкли (Eleanor Hinkley, 1891–1971), училась в Радклифф-колледже. С ней он очень сдружился. Были еще множество тетушек, дядюшек, кузин и кузенов…
Комические оперы того времени часто высмеивали ту самую социальную среду, которой все они принадлежали. В меру образованную, в основном благочестивую, достаточно состоятельную, чтобы дать женщинам образование и донести до них современные веяния:
Вот один из таких комических куплетов в вольном переводе:
Она узнала, о боже, что Господь наш, он тоже
Порой допускает ошибки.
Об этом все знают, так весь Бостон считает,
Говорил профессор с улыбкой.
Но старик Шопенгауэр очень грустен и траурен,
А Ницше – вообще просто слезы…
А вот из стихотворения самого Тома:
Мисс Нэнси Элликотт
Курила и знала все модные танцы,
А тетушки не вполне одобряли ее,
Но знали однако, что это модно.
Кузина Нэнси «носится» по холмам Новой Англии, а на полке у нее стоят символы ее веры – Уолдо (Эмерсон) и Мэтью (Арнольд).
К еще одной кузине, Хэрриэт, герой в конце другого короткого стихотворения заходит с вечерней газетой.
Имена кузин Том, разумеется, поменял, как и имя в стихотворении «Тетушка Хелен», хорошо передающем «бостонскую атмосферу»:
Мисс Хелен Слингзби, моя незамужняя тетушка,
Жила в маленьком домике на фешенебельной площади.
У нее было четверо слуг.
Когда умерла она, на небесах была тишина
И тихо было на улице, где проживала она.
Вытирал на пороге ноги владелец похоронной конторы,
Он-то знал, что такое случалось и прежде.
В доме задернули шторы.
Как прежде, давали отборную пищу собакам,
Но попугай вскоре издох, однако,
А дрезденские часы все тикали на полке каминной.
Лакей сидел на столе в гостиной
И держал на коленях служанку, она
При жизни хозяйки была так скромна.
В декабре 1908 года на выставке новых поступлений в библиотеке университета Тому попалась книга Артура Саймонса о символизме[70]. Ее главы были серией отдельных эссе о писателях и поэтах, в основном французских: Жераре де Нервале, Вилье де Лиль-Адане, Артюре Рембо, Поле Верлене, Жюле Лафорге, Стефане Малларме, позднем Гюисмансе и Метерлинке как мистике.
Тома поразила глава о Жюле Лафорге (1860–1887). Саймонс начал эссе с сообщения о том, что Лафорг родился в Монтевидео и умер в Париже, не дожив двух дней до своего двадцатисемилетия. Для него была характерна «весьма строгая манера одежды, высокий цилиндр, темные галстуки, английские пиджаки, пальто как у представителей духовенства и, когда необходимо, зонтик, безупречно зажатый под мышкой». «Портреты его, – добавляет Саймонс, – показывают тщательно выбритое, замкнутое лицо, не выдающее особых эмоций».
Характеризуя поэзию Лафорга, Саймонс использует слова, которые Элиот мог или, скорее, хотел бы отнести к себе: «Стихи и проза Лафорга скрупулезно правильны, но правильны в новой манере…Похожим образом и проза и стихи оказываются своего рода маскарадом, где разговорная речь, сленг, неологизмы, технические термины тонко используются для создания аллюзионных, искусственных, отраженных смыслов, с которыми можно играть, и играть очень серьезно…»