– 1912. Поездка А. Ахматовой по Северной Италии.
– 1912 (апрель – август). Б. Пастернак слушает лекции по философии Марбургском университете (один семестр), делает выбор в пользу поэзии.
– 1914 (начало июля). Т. С. Элиот приезжает в Марбург для занятий философией, но вынужден вскоре уехать.
1 августа 1914 года – начало Первой мировой войны.
Сам Элиот так вспоминал о влиянии на него «французов»: «Я думаю, что от Бодлера <…> я впервые научился поэтическим возможностям, никогда ранее не развившимся поэтом, пишущим на моем собственном языке, скрытым в наиболее низменных сторонах жизни современной столицы, узнал о возможности слияния низменно реалистического и фантасмагорического, наложения само собой разумеющегося и фантастического. От него, как от Лафорга, я узнал, что тот материал, которым я располагал, тот опыт, который мог выпасть на долю подростка, растущего в индустриальном американском городе, может быть материалом для поэзии…»[89]
В ноябре 1909 года в Advocate было опубликовано его стихотворение «Ноктюрн» («Nocturne»). Это все еще подражание Лафоргу – ирония, неожиданные столкновения литературных клише, вырванных из привычного контекста. Ромео с Джульеттой в обычном любовном споре под скучающей, но вежливой луной. Разговор спотыкается – банальный мотив. Из жалости автор спрятал за стеной слугу, который, дождавшись, ударяет леди кинжалом. Она падает, бездыханная, в лунном свете кровь выглядит очень реалистично. Герой слегка улыбается, возводит к луне глаза, полные отчаяния. Что нужды искать – и чего? Вечной любви? Любви на следующей неделе? Все читательницы в слезах. Ироническое заключение: «Все, кто любит по-настоящему, ищут идеальной развязки!»
В январе 1910-го там же вышла «Юмореска» («Humouresque») с подзаголовоком «из Ж. Лафорга». Сюжет – смерть марионетки. Местами она похожа на вольный перевод стихов Лафорга, местами Элиот скорее использует его метод, перенесенный на американскую почву: «Этот проклятый тощий лунный свет, хуже газового освещения в Нью-Йорке…» «Ученые» сравнения звучат не менее эффектно, чем у Лафорга: «Марионетка – это логика с неправильными посылками…»
Несмотря на то что Элиот учился у Лафорга, кое-что в этих «лафоргианских» стихах было отчетливо и неповторимо своим. Л. Гордон: «Он разделял с Лафоргом и Бодлером их мощное ощущение зла и страстное противостояние обществу, но не разделял их нежности. Удовольствие ненавидеть… самого себя, если не найти более подходящей жертвы, не самое редкое развлечение в Новой Англии. В своих ранних произведениях… Элиот был безжалостно жесток к своим персонажам и еще более жесток к самому себе»[90].
Еще одно стихотворение, «Сплин» («Spleen»), было напечатано в конце января. По названию кажется, что оно навеяно Бодлером, но больше в нем от Лафорга, его цикла «Воскресенья» («Dimanches»). Есть в нем и кое-что от Генри Джеймса:
И Жизнь, серенькая и убогая,
Привередливая, апатичная, изнывающая в тоске,
Замирает, с парой перчаток и шляпой в руке,
Не терпящая отсрочки, даже минутной,
В галстуке и сюртуке – педантично-строгая,
Замирает на пороге Абсолюта[91].
В июне перед получением диплома было написано стихотворение «Молчание» («Silence»)[92]. В нем говорится о приближении особого часа, когда все затихает. В этот час «оправдывается жизнь». В отличие от подражаний Лафоргу, речь ведется от первого лица: «Меня страшит этот покой».
Перед поездкой во Францию пару летних месяцев Том провел в Глостере, на берегу океана. Здесь тоже было написано несколько стихотворений (они сохранились среди «Изобретений Мартовского Зайца»). Небольшой цикл назывался «Goldfish» («Золотая рыбка») с подзаголовком «Essence of Summer Magazines» («Суть летних журналов»). Это скорее коллаж из летних впечатлений и выдержек из журналов. Вот подстрочный перевод некоторых отрывков:
Приходят все эти августовские вечера
С их приготовлениями к вальсу…
<…>
Мелодиями из «Веселой вдовы» и прочим…
<…>
И вальсы кружатся, возвращаются,
Плывут по воздуху, падают,
Как сигаретки
Наших марионеток,
Ничего не значащие, нестерпимые…
Отплытие на Киферу[93]
Леди, луна восходит!
Все собрались?
Сэндвичи и имбирное пиво не забыли?
<…>
Крайне нелогично
Вот так отплывать
И думать, что нам необходимо вернуться…
<…>
(Ровно столько времени будет тлеть сигарета,
Когда прикуриваешь от Вечерней звезды.)
<…>
Философия через соломинку для коктейля.
Каждым душным вечером
На верандах, как на таможенном досмотре,
Церемонии белой фланели,
С выпечкой, с чаем…
…
Суть летних журналов —
Колебаться и оценивать,
Насколько многое – просто случайность,
Насколько много кто-то знает
И сколько – подразумевает.
Короче! Среди множества апофегм[94]
Вот одна, на этот случай —
Действуй по совести
В лабиринте
Средств и путей
И носи корону своего идеала
Лавры
И розу.
Среди обломков этого года,
С которых осень собирает свою пошлину:
Старых писем, программок, неоплаченных счетов
Фотографий, теннисных туфель, и еще,
Галстуков, открыток, всей массы, скопившейся
Как в лимбе, в ящике письменного стола,
С которых берет пошлину октябрь,
Среди этих обрывков я нашел один,
Озаглавленный «Баркарола».
<…>
“Просим вас обратить внимание
На некоторые незначительные проблемы души”.
Л. Гордон: «Следующие три страницы в записной книжке, которые, возможно, содержали “Баркаролу”, вырезаны. За ними идет “Женский портрет”, и удивляешься, не могла ли “Баркарола” быть его ранним вариантом или, во всяком случае, тоже появиться в связи с обременительной привязанностью к Аделине [Моффат]»[95].
Часть летних впечатлений, связанная с морем и с жизнью моряков, нашла свой путь в стихи гораздо позже.
Взрослея, значительную часть каникул Том проводил в море. Правда, сведения об этом трудно датировать точно.
Многие морские походы были рискованными, тем более что он большей частью ходил на кэтботе, небольшой прогулочной яхте. Тут у него была своя компания, состоявшая из гарвардцев. Литература этих спутников Тома интересовала мало (за исключением Тинком-Фернандеса). Кроме «Тинка» с Томом под парусом ходили в разное время его сосед по Russell Hall Джон Робинсон, а также Гарольд Петерс и Леон Литтл…
Том предпочитал северо-восточное направление, к канадской границе и Новой Шотландии, хотя иногда ходил и на юг, к Сейлему, где жил Робинсон. В море там выдается мыс, на котором расположен другой городок, Марблхед.
По воспоминаниям Литтла (он написал их в 1968 году для мемориального выпуска «Advocate»), Петерс увлек Тома «плаванием на ботиках и они вместе сделали много ходок между Марблхед и канадской границей. Cамый впечатляющий эпизод за время всех этих круизов случился, когда на 19-футовой лодчонке, а тогда никаких моторов не было, при сильном волнении и двухрифовом бризе (сила ветра оценивалась по необходимому зарифлению парусов. – С. С.), они обогнули Mt. Desert Rock в гуще тумана. Вахтенный журнал за следующий день содержит рисунок, изображающий Тома в спасательной шлюпке, отвязывающего канат от огромной причальной сваи на Duck Island. Название рисунка “Геройская работа шваброй”. Они провели беспокойную ночь у этой пристани и решили, несмотря на туман, который и не думал рассеиваться, сильный ветер и волнение, идти оттуда на Mt. Desert, где была защищенная от ветра гавань. Теперь уже при трехрифовом ветре они направились к берегу и в конце концов стали на якорь в окруженной со всех сторон землей бухте у Somesville. Последняя запись в вахтенном журнале за эти дни сообщала: “Сошли на берег поужинать в Somes House, $1, великолепно”»[96].
Mt. Desert Rock – скалистый островок в 25 милях от берега. Другой остров, Duck Island, побольше и находится примерно на полпути к берегу. Наконец, Mt. Desert – это большой остров с хорошей гаванью и городком Сомсвиллом.
Петерс был более опытным моряком, чем Элиот. Его жизнь и дальше в основном была связана с морем[97]. Но Литтл, сам опытный яхтсмен, считал поход Тома и Петерса вокруг Mt. Desert Rock при такой погоде чистым безумием.
Даже когда имелась возможность спать в доме на берегу, Том предпочитал ночевать на борту ботика. Что касается еды, то Литтл вспоминал о «беконе, бобах, хлебе и бананах». Бананы и тогда в США ввозились в изобилии. На нескольких сохранившихся фото видно, что гарвардцы не пренебрегали выпивкой и сигарами. Элиот остался тяжелым курильщиком на всю жизнь.
Тома привлекала возможность общаться с настоящими моряками, хотя бы ненадолго почувствовать себя своим среди людей иного круга, чем круг родственников и знакомых в Гарварде, Бостоне или Сент-Луисе. Речь моряков бывала куда более грубой, чем вирши о Боло и Коломбо. Разница была в контексте – слова у них служили не для развлечения. «Что касается ГРУБОСТИ, – писал он много лет спустя Эзре Паунду, – я не хочу хвастаться, поэтому не стану повторять вам, что сказал обо мне капитан Эбен Лейк из Джоунспорта капитану Джо Тиббетсу из Ист-Мэчайеса»