в какой мере он может повлиять на нашу внутреннюю жизнь в направлении познания высшего блага»[130].
Элиот переписывался не только в Верденалем – в конце июля его парижский «наставник» Ален-Фурнье в не менее любезных выражениях благодарил его за советы по поводу современной английской литературы.
Вернувшись в конце лета, в середине сентября Элиот покинул Париж и отплыл в Америку, так что встреча была недолгой.
В коротком письме, отправленном ему вслед, Верденаль писал:
«Не думайте, что я вас забываю. Но еще несколько недель мне предстоит работать по двенадцать часов в день. Без большой надежды я сдаю различные экзамены, и все время мне немного недостает до успеха; каждый раз я слышу, что я слишком молод. <…>
От всего сердца посылаю вам тысячу горячих приветов.
Ж. Верденаль.
P. S. Я несколько раз обедал с Причардом, который, как мне кажется, ступил на дурной путь – “искусственный”, сказал бы я – в том, что касается морали …»[131]
Переписка постепенно окрашивалась в более грустные тона. Осенью 1911-го Верденаль писал:
«Мой дорогой друг, мы с вами не так уж далеки от того предела, за которым существа теряют друг друга, я не знаю, какое влияние, эмоции какой силы могут родиться вновь, когда они снова окажутся рядом. Не только время может вести к забвению – расстояние (пространство) вносит свою долю, которая тоже велика. Оно уже давит на нас, без сомнения (признаемся честно), поскольку глупые занятия и большая лень очень притормозили мою корреспонденцию… Напишите мне о своих новостях, с выразительными деталями, как вы умеете; встряхните свою изящную беспечность и уделите мне немного времени, отнятого у занятий – каким бы недостойным этого я ни был. Я не очень представляю, как вы выглядите среди всех этих американцев (должны ведь некоторые оставаться и там, несмотря на то, сколько их тут). Я забыл вам рассказать о новостях нашей лавочки – все совершенно так же (в 2474-й раз сегодня вечером я видел, как мадам Казобон придерживала подбородком салфетку, смешивая салат морщинистыми руками)»[132].
В конце Верденаль цитирует А. Жида: «Альтернатива – или еще раз отправиться в лес, полный тайн, – в то место, которое я знаю, где в темной мертвой воде еще мокнут и разлагаются листья минувших лет, листья восхитительных весен»[133].
Письмо, написанное в апреле, звучит не так меланхолично:
«Живой жар весеннего солнца сегодня подтолкнул меня выйти на прогулку в леса. Кораблик, плывя под сенью светло-зеленых нежных молодых листочков, пронизанных светом, не спеша отвез меня в Сен-Клу. Там весенний рост был менее ослепительным, кристаллизованный в искусственных линиях больших аллей; деликатное, почти нереальное и, я бы сказал, феерическое убранство, если бы это слово не употреблялось как попало и смысл его не искажался. И вот, вернувшись вечером, я решил вам написать, поскольку именно о вас мне напомнил этот пейзаж, который мы когда-то прочувствовали вместе…»
На этой эмоциональной ноте письмо, однако, не заканчивается, и Верденаль продолжает в более философском ключе:
«С прошлого года ничего особенного со мной не произошло, и все же, возможно, время не было потеряно. Я не узнал ничего особенного, не завел новых знакомств в сфере Искусства. Но я осознал силу некоторых моих порывов… я начинаю меньше бояться жизни и видеть истины в менее искусственном свете. <…> Меняется освещение моего внутреннего мира: лица, находившиеся в тени, выходят на свет (будут ли они сиять всегда?) Я чувствую себя одновременно более молодым и более зрелым; я задыхаюсь в беспечном разочаровании, в котором жил раньше. Вот, несомненно, преддверие некоей новой погони за абсолютом, и как бывало, позволишь себя обмануть. <…> Извините меня за эту болтовню <…>
К слову, кубизм уничтожен футуризмом, который протестует против музеев и т. п. и устроил грандиозную выставку у Бернхайма. Вот образцы новой школы, разве что еще одна появится, пока это письмо пересекает море. В наше время выводит из себя недостаток скромности писателей и художников, которые создают новые школы каждые шесть месяцев, и то, что из-за своей слабости они собираются помногу, чтобы бороться. Эта смесь насилия и недостатка силы не указывает ни на что достойное, и мы страдаем из-за того, что искусство оказывается не на высоте нашего восприятия.
До свидания, старик, напишите мне, когда вам это придет на ум. Я надеюсь, что вы создаете там вдали замечательные вещи и что прорастают сияющие цветы»[134].
В конце августа все усилия Верденаля уходят на подготовку к конкурсу, но мысли иногда обращаются к прошлому: «И этим вечером вдруг, как звонят десять (все колокола квартала бьют почти одновременно, мелкой дробью, которую вскоре перебивают более редкие удары одного басовитого колокола, помните об этом?), вдруг я думаю о вас, пока бьет десять часов. И ваш образ стоит передо мной, пока я пишу эту записку. Быстрее, еще быстрее – добрый вечер… итак, я возвращаюсь к работе…»[135]
Последнее сохранившееся письмо датировано 26 декабря 1912 гола. Верденаль пишет, что конкурсные испытания наконец подходят к концу:
«У меня будет ремесло… Но определенная интеллектуальная гордыня заставляет принижать ценность ремесла. И боишься, кроме того, что потерял время, которое можно было бы уделить более серьезным проблемам. <…>
Я ставлю себе задачу регулярного увеличения философской и литературной культуры. Простите мне эти амбиции, но я ненавижу любителей. Они кишат везде, так как публика любит фальшивый блеск; но есть ли нагромождение более отвратительное, чем нагромождение святынь? <…> Я желаю вам в новом году новый жар, который возрождается снова и снова – жар, пламя – но источник его в сердце, и именно тут от наших пожеланий требуется осторожность. “Одари меня благами, о Боже, прошу я их или нет, и избави от зла, даже если я тебя о нем прошу”.
До свидания, мой дорогой друг, преданный вам
Ж. Верденаль»[136].
Через двадцать лет Элиот писал: «Я охотно признаю, что мое собственное обращение к прошлому тронуто лучами сентиментального заката, памятью о друге, который шел через Люксембургский сад в конце дня, махая [мне] веткой сирени, о друге, которого позже (насколько я смог узнать) смешали с грязью в Галлиполи»[137].
В стихах Элиота насчитывают пять посвящений Верденалю. Точнее, пять вариантов одного: «Жану Верденалю, 1889–1915, погибшему в Дарданеллах», с цитатами из Данте, которые менялись от публикации к публикации. Наиболее важной считается цитата, где тень поэта Стация обращается к тени Вергилия: «Смотри, как велика была любовь, которая влекла меня к тебе, если, забывая нашу бренность, я обращаюсь с тенью, как будто она телесна»[138]. Другие варианты эпиграфа включают слова Гвидо де Монтефельтро из «Ада» и Арно Даниеля из «Чистилища».
Что же известно о Верденале? Основные факты можно найти в статье Дж. Уотсона «В поисках француза»[139]. Согласно послужному списку, Жан Верденаль родился 11 мая 1890 года. Семья его жила в По, в северных предгорьях Пиренеев. С 1910-го он изучал медицину в Париже. Дважды – в 1911 и 1912-м – пользовался отсрочкой от военной службы в связи с учебой, но в 1913-м отказался от нее и был мобилизован. Участвовал в боевых действиях на Западном фронте, в ноябре 1914-го стал офицером медицинской службы. 25 апреля того же года участвовал в первой волне десанта в Галлиполи. Запись 30 апреля: «Едва оправившись от плеврита, без колебаний провел большую часть ночи по пояс в воде, помогая эвакуировать раненых морем, давая этим достойный пример самопожертвования». Последняя запись, 23 июня: «Верденаль, помощник врача, исполнял свой долг храбро и самоотверженно. Погиб 2 мая 1915 г., перевязывая раненого на поле боя».
В первый же день высадки погибло около 18 тысяч бойцов. Многие тела похоронные команды просто сбрасывали в Дарданеллы, где их уносило течением.
Уотсон посетил младшего брата Верденаля, Пьера: «Он до сих пор жил в большом каменном доме недалеко от центра города, где выросли он сам, его брат, а до этого – их отец. Дом и его жители дышали воздухом консервативной грации и сознания преемственности. Будучи родом с севера, семья до смешного гордилась местным беарнским наследием, была настроена твердо против радикалов и голлистов и отчасти сохраняла настроения, которые в начале века назвали бы антидрейфусарскими»[140].
Брат подтвердил большой интерес Жана к литературе (он занялся медициной из уважения к семейной традиции). Говорилось о его способностях к языкам, о любви к поэзии (Лафорг, Малларме), о знакомствах в кругах молодых парижских литераторов консервативного направления.
Знакомый Жана Андре Шлеммер, французский протестант-англофил, писал Уотсону, что Верденаль «мог склоняться к монархизму теоретически, но не собирался принимать участие в экстремистских движениях». Этот взгляд был близок и Элиоту. Они ценили свободный разговор на глубоко интересовавшие обоих темы. Хотя ответных писем не сохранилось, это ясно чувствуется в письмах Верденаля. Казалось бы, ничего особенного, но для Элиота это могло быть очень важным.
Дружба, так, по существу, и не получившая развития, более того, постепенно угасавшая (это видно из писем), могла переживаться с новой силой, уже как утрата, после того как до Элиота дошла весть о гибели Жана Верденаля.
«Европейский год» Элиота завершился поездкой в Мюнхен и по северу Италии. В поездке он интенсивно работал над двумя поэмами – «Любовной песнью Дж. Альфреда Пруфрока» («